Коломбина чувствовала – отец ее заберет, заберет с собой на манеж, и жизнь там будет настолько отлична от сельской, что она потеряется в ней навсегда, и уже ни дед, ни бабушка, ни мальчик Омар, на которого она успела положить глаз, найти ее там не сумеют. Да и она сама не узнает себя в зеркале, если поедет: превратится в куклу и от прозвища Коломбина не избавится никогда.
Коломбина делилась своими опасениями только с Омаром. Омар приехал в село неожиданно и совсем недавно – как раз когда в ближайшем от них городе пришли к власти сепаратисты. Жители села и слово-то такое слышали впервые. Они, напуганные этим страшным названием из радиопередач и делами людей, которых так называли, стали к чужакам относиться с подозрением. Омар был взрослым, совершеннолетним, он не знал прозвища Коломбины и называл ее Катей, а главное – из бесчисленного количества кукол, привезенных отцом, Коломбина не могла найти похожую на него.
– Просто я не русский, – говорил Омар на чистейшем русском без малейшего акцента, разглядывал кукольную коллекцию Коломбины и улыбался ей.
Коломбина не слышала главного, не могла услышать, зато видела улыбку Омара и готова была поверить каждому слову, которое возникало на его губах. Ей казалось, что ее немота и его разговорчивость придуманы природой специально для того, чтобы они встретились в сельском магазине, где она по поручению бабушки брала хлеб, а он покупал коньяк и сигареты из-под прилавка.
– Вообще мне нельзя, но русские друзья просили, – смущенно объяснял Омар продавщице.
Коломбина с той первой встречи ловила глазами каждое его слово, училась читать по губам. Она знала, что ничего сложного он ей не скажет.
«Я бы хотела тебя слышать, а больше никого», – писала она на клочке салфетки и подкидывала на торпеду машины, пока ждала его на заправке. Яркие огни пригородной трассы едва касались окон, ударялись в стекло, салон автомобиля был непроницаем, темнота ютилась черными катышками на сиденьях и забивалась под передние кресла. Он катал ее на своей черной новенькой «Ладе», а она каждый раз оставляла ему новую записку. Он возил ее в горы и в город. Он показывал ей горное озеро и пруд, в котором они ловили рыбу и смотрели, как за лесом россыпью дикой клюквы оживает рассвет. С Омаром, который стоял за спиной и направлял ее руку, Коломбина впервые в жизни закинула в пруд удочку. Дед на рыбалку ее не брал.
Рыбу с первого раза она не поймала, зато у Омара клюнуло сразу же, и он выдернул из волны на траву серебряный вихрь – рыбка хлестала хвостом, пучила глаза, открывала и закрывала рот.
– Смотри, Катьк, – пробормотал он, забывая, что Коломбина не услышит его. – Странно, что Аллах их немыми сделал.
Коломбина смотрела, как рыба бьется в траве, а потом вырвала у Омара удочку, схватилась за крючок и стала освобождать рыбку, вытаскивая крюк из ее горла. Рыба, извиваясь, выскользнула в воду, крючок закачался на леске, Коломбина прижала к губам уколотый палец.
– Моя ты Хи-нана! – рассмеялся Омар и стал отрывать от рубашки лоскут.
Лоскутом он перевязал Коломбине палец (царапина от крюка оказалась глубокой, и вскоре лоскут покраснел и вымок), а Омар все приговаривал: «Моя ты Хи-нана!»
Так у Коломбины появилось еще одно прозвище, о котором знал только Омар.
– Ты, Катька, не гуляла бы с ним. – Дед сидел на ступеньках крыльца и утирал грязным рукавом рубахи мокрое от пота лицо.
В артритной руке у него дрожала металлическая кружка, с которой капала вода. Пятна расплывались на ступеньках деревянного крыльца и бледнели, высыхая. Весна в нынешнем году выдалась сухой и скупой на дожди. Небо не делилось запасами воды ни с людьми, ни с землей. Дед с бабкой целыми днями пропадали на грядках или в саду, а вечером бабушка не выходила из красного угла. Чем ближе был сбор урожая, тем чаще она крестилась и что-то бормотала про високосный год. Дед молчал, но, читая газеты, все-таки цыкал языком: наступали «тяжелые времена», так считало все село. Старожилы вспоминали, что в каком-то (в каком именно, вспомнить они никогда не могли) году революция уже была. И если будет еще раз – нестрашно. Только бы не война.
– Ты бы не гуляла с ним, – строже заметил дед и сопроводил слова жестами, когда Коломбина прошла мимо, глядя на него в упор. – Ненашенский он. Поматросит и бросит.
Коломбина подошла к бочке и зачерпнула кружкой воду. Кружка была теплой, успела нагреться на солнце, а вода – ледяной. Коломбина пила и продолжала делать вид, что не успела увидеть дедушкину просьбу. Она то и дело бросала взгляд за калитку. На улице ее каждый вечер теперь поджидал черный автомобиль. Она запрыгивала в него, хлопала дверью так, что пугала соседских кур, и уезжала, надеясь, что однажды не вернется ни к деду с бабкой, ни к отцу с его цирком. Она хотела бы ехать с Омаром на его «Ладе» вечно, и чтобы шоссе не кончалось, и не приходилось съезжать на сельскую трясучую пыльную грунтовку.
«Думаешь, мне легко?» – спросил в ответной записке Омар, когда она стала жаловаться ему на дедушку.
Коломбина эмоционально и быстро начала объяснять на пальцах, что случилось, но Омар, покачав головой, ее перебил:
– Я не понимаю.
Снова схватился за ручку и клочок бумаги. «Моя семья говорит, что мне с тобой ходить – харам. Стыдно», – прочла Коломбина и больше Омару ни на что не жаловалась.
К середине лета в село приехал Сан Саныч, встревоженный письмами деда, который о новых знакомствах внучки отзывался нелестно. Он привез новую куклу для дочери, и на этот раз кукла была ее точной копией.
«Я не маленькая!» – вот и все, что Коломбина сказала отцу про его подарок и сбежала из-за обеденного стола при первой возможности. Сан Саныч бросился ее искать, но комната дочери оказалась безжизненной и пустой – с полок и вешалок на Сан Саныча обратились сотни мертвых кукольных лиц, разрисованных блеклыми детскими фломастерами. Коломбина вернулась домой только к вечеру, и Сан Саныч поставил перед дочерью пустой чемодан, а сверху положил одно из последних дедушкиных писем, в котором тот писал про Омара и его семью.
– Ты можешь взять столько вещей, сколько поместится в этот чемодан, – сказал Сан Саныч и подтвердил свое решение на языке жестов. – А это, – он кивнул на письмо, – причина твоего отъезда. Не маленькая же. Разберешься сама, почему так.
Коломбина письмо читать не стала. На вокзал она отправилась с небольшой сумкой. В сумку поместились сменные вещи, зубная щетка и фотография, которую как-то сделал Омар на рыбалке. На снимке Коломбина стояла у кромки воды и сосредоточенно следила за поплавком. «Моя Хи-нана» – было написано с обратной стороны.
До Саратова тряслись в поездах несколько дней, и Коломбина жалела, что не оставила Омару хотя бы приблизительный адрес, на который он мог бы прислать письмо «до востребования». Уже в Саратове, спустя месяц жизни в каморке Саратовского цирка, при котором Сан Саныч возобновил свои обязанности Хранителя, Коломбина случайно получила весточку от Омара.
Дед прислал письмо, и Сан Саныч, сжалившись, показал его дочери. В письме дед писал про обстановку в Чечне и мельком упоминал про Омара: тот женился и ушел в армию. «Катькин жених-то другую нашел и пошел по нашим стрелять», – писал дед. Коломбину же больше интересовало другое: из дедушкиного письма она узнала, какие о свадьбе Омара в их селе ходили слухи. Люди говорили, что свадьбу гуляли три дня и три ночи, гостей было больше пятисот человек, стреляли в воздух, а на свадебном платке невесты Омар приказал вышить золотую рыбу, хвост которой напоминал вагу марионетки.
Глава 8Подарки
31 декабря 1994 года
Саратов, Цирк имени братьев Никитиных
Оля вбежала в каморку Сан Саныча сразу после шоу, по своему обыкновению не стучась – только дверь раскачивалась туда-сюда, петли скрипели, заливались голосом африканского попугая. Оля спрятала руки за спину, в них зашуршало, громко, как будто к упаковочной бумаге поднесли микрофон. Споткнулась о край коврика в импровизированной прихожей – Сан Саныч, обустраивая свое жилище, наличие прихожей подразумевал – и взмахнула руками, растопырив их в разные стороны, чтобы удержать равновесие и не уронить подарки. Яркие банты и бумага в ее руках переливались, ловили блики ламп и стекла и отдавали часть света назад, отчего комната Сан Саныча мигом наполнилась десятком солнечных зайчиков.
Перед Новым годом в каморке явно убирались, сосуды блестели звонче обычного, на столе и на полках не лежало ни пылинки – наконец-то проявился цвет дерева, из которого их сколачивали.
Из-за двери с номером «13» выглянул Сан Саныч (он уже месяц что-то за ней чинил). Оля запыхалась и никак не могла начать говорить. Она откашлялась и протянула Сан Санычу ладонь, на которой красовался маленький алый сверток – цветная бумага в некоторых местах скомкалась и порвалась, и было видно, как просвечивают сквозь прорехи яркие грани чего-то стеклянного.
– Это вам, – смогла выговорить она, плюнув на заученную речь, и плюхнулась в кресло. – С наступающим!
Сан Саныч благодарно кивнул, отложил отвертку на тумбочку и принял подарок.
– Сан Санычу, – прочитал он, торжественно играя голосом. – «Пусть годы будут не только долгими, но и такими же яркими, как этот подарок». – Сан Саныч хмыкнул. – Спасибо, девочка.
Он потрепал Олю по волосам и попытался по-отечески чмокнуть ее в лоб, но Оля увернулась, и благодарность Сан Саныча так и повисла в воздухе.
– А дочка мне ничего не подарила. – Сан Саныч вдруг поник, разглядывая Олин подарок. – С Огаревым-младшим гулять ушли, а на нас им… – Он махнул рукой, присел на кровать и принялся распаковывать сверток.
– Гулять? – переспросила Оля, и голос ее тоже сделался грустным и поникшим. – Давно?
– Да скоро уж вернуться должны. – Сан Саныч взглянул на часы на своем запястье, а потом покосился на часы с кукушкой – по старой привычке: часы не работали со времен Великой Отечественной, кукушка давно повесилась на своей пружинке, а ставни ее домика покосились и застыли, искореженные временем. – Огаревым собираться надо.