– Совсем худо? – спросил Сан Саныч, закрывая за ней дверь каморки.
Оля отрицательно замотала головой, но бросила взгляд на свои пальцы, искусанные за утро до кровавых заусенцев, и Сан Саныч этот взгляд заметил.
– Это, голубушка, твой главный инструмент! – Он кивнул на Олины руки и полез в шкаф, заполненный сосудами.
Охая и вздыхая, он опустился на корточки, открыл очередную створку и выудил наконец пыльную коробку с нацарапанным красной ручкой крестом – ручка плохо писала и оставила на наклейке царапины и дырки. Порылся в коробке и протянул Оле пузырек и пластырь. Шипя от боли, Оля заливала измученные пальцы перекисью и заклеивала пластырем под строгим взглядом Хранителя цирка. В каморке теперь стоял кислый и стерильный запах медицинского кабинета, и Сан Саныч взялся открывать заветный люк, ведущий на купол, чтобы немного проветрить помещение.
– Боишься? – спросил он у Оли, когда вернулся и сел на стул напротив нее.
Оля пожала плечами. Внутри у нее множество маленьких гномиков било в маленькие молоточки: она слышала стук своего сердца и не попадала в этот ритм, слишком он был быстрым. Стоило ей попытаться успевать за ударами, как она сразу чувствовала себя опоздавшей на скорый поезд с невозвратными билетами.
– Думаешь, это твой единственный шанс?
Признаваться в слабости Оле хотелось меньше всего.
– Ну?! – Сан Саныч наседал и требовал, он умел это лучше Огарева, практика работы с молодыми артистами у него была явно обширнее – от передвижных цирков до цирковых трупп времен Великой Отечественной в Ленинграде.
– А если я уроню булаву? – Оля осипла от переживаний и теперь говорила не своим, каким-то басовитым голосом.
– Значит, продолжишь жонглировать и поднимешь, как будешь готова.
Оля заерзала на стуле. Сквозь потайной люк с купола в комнату просачивались ветер и запах воды. Гномики с молоточками замедлились, стук сердца стал размереннее, и Оля смогла глубоко вздохнуть.
– Саныч, – спросила Оля шепотом, – а темнота придет без Огарева? Как думаешь?
Сан Саныч взял одну Олину булаву, невысоко подкинул ее – булава перевернулась в воздухе – и поймал.
– Она и не уходила, Оля, понимаешь меня? – Сан Саныч поджал губы. – Хотя, по мне, так лучше убиралась бы насовсем. – И он отвернулся.
До представления они больше не говорили. Сан Саныч только медленно кивнул ей, чуть приподнимая для нее полотно занавеса. Оля проскользнула под его рукой и тут же увидела, как свет прожекторов окрасил ее пальцы в насыщенный фиолетовый.
В манеж Оля выходила скованно и несмело, ноги одеревенели, мышцы болели от одной только мысли о работе. Она пыталась размеренно дышать и не смотреть в глаза жюри. Заныла скрипка, тут же за ней другие инструменты пустились в ритм фокстрота, и Оля поднялась на вращающийся диск. Зал был полупустым, работалось легко, Оля вскоре совсем перестала замечать импровизированную ложу, огороженную ленточкой, в которой две серьезные дамы с пышными прическами и двое не менее серьезных мужчин в галстуках записывали что-то в блокноты, перешептывались и сдержанно жестикулировали. Диск под ногами сразу стал крутиться в нужную сторону, и Оля, поворачиваясь на нем лицом к форгангу, успевала заметить, как в самом дальнем углу у кулисы спрятался Сан Саныч. Он кивал ей на каждую пойманную и снова запущенную в воздух булаву, притопывал ногой, когда музыка нарастала, замирал, если ему казалось, что булава взлетела криво или была плохо подкручена – такую тяжелее поймать. Пробегающие мимо ассистенты меняли на Оле боа разных цветов, пока она выдыхала и меняла булавы одного цвета на булавы другого, утрированными движениями примеряли на нее модные пиджаки и предлагали шелковые шали. Когда музыка стихла и Оля под шорох блокнотов жюри поймала последнюю булаву, а диск под ее ногами замер, из-за форганга выбежал инспектор манежа.
– Ольга Куркина и ее «Дом моды»! – объявил он.
Оля поморщилась, заслышав свое полное имя, поклонилась, собрала булавы и упавшее с шеи боа и вышла из манежа, ассистенты укатили за ней диск. Она почувствовала, как от легкого сквозняка мягко ложится на плечо локон с ее прически. Она чуть повернула голову – за плечом мелькнуло серое облачко и тут же растаяло. Оля прислушалась. Сердце больше не колотилось, а дыхание было тихим, как во сне.
Оля собирала реквизит за кулисами, когда на нее налетел Сан Саныч.
– Не уронила! – тихо смеялся он, отбирая у нее боа и булавы, чтобы помочь донести до гримерки. – А вот и не уронила ни одной!
Оля улыбнулась, собираясь поблагодарить Хранителя цирка за помощь, но не успела. Взгляд ее зацепил седой гражданин: прихрамывая и опираясь на трость с золотым набалдашником, он стремился прорваться к Оле и Сан Санычу, ловко лавировал между артистами, которые кучковались группками и шепотом обсуждали предстоящую работу.
– Оллиа! – окликнул незнакомец Олю. – Вы – Оллиа! – Незнакомец говорил с акцентом, проглатывая звук «г» и выговаривая «л» так звонко, что вместо Ольги получалось: Оллиа.
Оля повернулась к седому гражданину только на второй раз, приложила палец к губам, шикнув на него, как когда-то шикал на нее наставник за громкие возгласы за кулисами. Кивнула, соглашаясь с тем, что да, Ольга – это она и «Оллиа!» – тоже она, поманила незнакомца за собой, и от нее не укрылось, как Сан Саныч неодобрительно провожал их взглядом, как сплюнул на пол и прошептал что-то себе под нос.
– Уведут ведь за границу, – бормотал Сан Саныч, волоча за собой целый ворох боа. Со стороны казалось, будто он поймал страуса и теперь тащит его на себе. – Уведут… – И Сан Саныч заковылял по коридорам цирка вслед за Олей и гражданином с тростью, удивляясь, что тот, даже хромая, передвигается резвее него.
Глава 4Седой
5 сентября 1999 года
Саратов, Цирк имени братьев Никитиных
Седой гражданин с тростью долго говорил с Олей за закрытыми дверями ее гримерки. Сан Саныч постучался и хотел было войти, но его не пустили – взгляд Седого остановил его на пороге, и рука Сан Саныча сама потянулась к ручке распахнутой двери, чтобы закрыть ее с обратной стороны. Хранителю цирка не нравился этот человек. От него пахло славой и деньгами – Сан Саныч чувствовал, что он находит талантливых молодых артистов, как сейчас нашел Олю, загребает своими изящными пальцами, расходует, а потом отпускает – выжатых, никому не нужных. Сан Саныч прислонился ухом к двери и принялся подслушивать. В его голове мгновенным снимком застыл взгляд Седого, отпечатался где-то с внутренней стороны черепа. Эти светлые безжизненные глаза продолжали пожирать Сан Саныча изнутри.
Дверь становилась горячей. Ухо обожгло, Сан Саныч ойкнул от неожиданности и отстранился. Разговор за дверью замер.
– Вот хтонь заморская, иллюзионист хренов, своих тут хватает! – зашипел Сан Саныч.
Дверь раскалилась, ручка на ней покраснела, дерево вопреки законам природы не тлело, только жгло – отгоняло любопытные носы и уши. Сан Саныч жмурился, преодолевая отголоски боли, но от двери не отступил – он давно воспринимал только легкий флёр ощущений, за сто лет тело разучилось чувствовать так, как чувствует оно у человека. Он догадывался, что последние лет двадцать не пьянеет и не влюбляется по той же причине.
– Стар я для всего этого, – покрякивал он шепотом и продолжал слушать разговор Оли и Седого.
Разговор был типичным – Сан Саныч слышал такое тысячи и тысячи раз. После фестивалей или во время больших гастролей по миру иностранные импресарио забирали в зарубежные цирки некоторых артистов, сулили им большие деньги и долгосрочные контракты. Часто предложения оказывались липовыми или не такими уж заманчивыми, но никого это не останавливало. Изголодавшиеся по славе, свободе и сытой жизни цирковые уезжали и не возвращались в Россию, ведь вернуться означало проиграть.
Пока Сан Саныч прокручивал в своей голове эпизоды трагических судеб новых эмигрантов, Оля за дверью молчала, а говорил Седой.
На каждое слово гражданина с тростью Оля лишь кивала. Его седина завораживала, отливала черным серебром в свете лампы, а набалдашник трости, которую он перекидывал из руки в руку, становился то бронзовым, то золотым. Незнакомец напоминал Оле Огарева – замкнутый, скулы будто бы вырезаны из камня, ловкие руки, тонкие пальцы, и самое главное – такая же улыбка, при виде которой нельзя сказать «нет».
Оля подписывала бумаги, наблюдая за пальцем седого человека, ее рука сама перемещалась следом. «Вот здесь» и «Вот тут», – говорил он, и Оля ставила закорючки автографа в нужных местах.
– Оллия, – ее имя незнакомец выговорить так и не смог. – Ждю вас у братьев Хавьер и через месяц надеюсь сказать вам, как у вас говорият в России – «Добро пожальовать!». – Тут гражданин легко поклонился, опираясь на свою трость. – Я позвоню вашему директору, когда решенийе буйдет приниято.
Акцент царапнул Олин слух, она помотала головой – голова неприятно гудела, и Оле показалось, будто бы тонкие пальцы незнакомца сдавливают ей виски. Наваждение прошло. Незнакомец открыл дверь и столкнулся с Сан Санычем. Сан Саныч потирал обожженное ухо. Оля нахмурилась.
– Саныч? – И добавила, чтобы пристыдить старика: – Подслушивать нехорошо.
Саныч проводил взглядом Седого и присел на край диванчика в гримерке рядом с Олей.
– Ты, надеюсь, ничего не подписывала у этого… у Седого?
Оля неопределенно покрутила головой. Голова не переставала болеть, у Оли начало двоиться в глазах, как при мигрени.
– Ты его знаешь? – спросила она, так и не ответив на вопрос Хранителя. – Его в цирке Седым зовут?
Сан Саныч отмахнулся от Оли.
– Э-э-э! – протянул он разочарованно. – Знаю таких, как он, а его не знаю. Так ты ничего не подписывала?
Оля показала Сан Санычу ладони. В правой она, подписывая, держала синюю ручку. Возле большого пальца осталась маленькая черточка – в спешке Оля измазалась чернилами.
– И когда уезжаешь?
Оля дернула плечом и отвернулась к окну. За окном зарядил дождь, окрасил в нескончаемый серый цвет небо, и без того серые дома, и задворки цирка. Дождь шелестел, и Оля слышала голос Седого в этом шелесте. Он обещал ей, что она будет такая одна – на весь мир. Оля не поверила, но все подписала.