– Он сказал, что сам позвонит, когда время придет, – сказала она, не поворачиваясь к Сан Санычу.
Оля сидела и смотрела в окно, пока дверь гримерки не захлопнулась за Хранителем цирка. Остался только шелест дождя за окном, нервное тиканье часов на стене и Олино громкое дыхание.
Глава 5Вести из Москвы
9 сентября 1999 года
Саратов, улица Азина, 55
В ярком платье, которое обычно надевала раз в год, когда били куранты, Оля вбежала в квартиру. Стрелка на часах в кухне дрогнула, уцепилась острием за цифру «9». Оля напевала себе под нос, кружилась и пританцовывала. Ее голос – шумный праздник, взрыв фейерверка – заполнил прихожую, нарушил тишину квартиры Куркиных. В руках она держала огромную коробку, в которой еле-еле доехал вместе с ней на автобусе (опасно трясся на каждом ухабе!) торт, украшенный розовым кремом. Оля впервые в жизни заказала торт, не просто купила – заказала! Она уезжала, уезжала, уезжала – из серого города, где родилась. Все, что она запомнила из детства: прокуренный подъезд, алкоголиков с папиного завода, звуки выстрелов на улицах – оставалось в этом городе. Цирк – нарядный и сверкающий, полный талантливых людей, лучших людей – забирал ее с собой. Седой все-таки позвонил и рассказал, что ее ждут в Барселоне, что владельцы цирка, братья Хавьер, раскошелились на самые настоящие номера в отелях и хостелах для иностранных артистов и что давать первые шоу они будут в пригороде, в местечке под названием Аренис-де-Мар. И Оля, которая никогда ничего, кроме Набережной Космонавтов, Саратовского моста и «Журавлей» не видела, уже представляла, как каждое утро жонглирует на берегу моря и как зачерпывает песок пальцами, как он течет сквозь них. Она проводит так часы или даже целые дни, в небе кричат настоящие морские чайки… И она, она!.. Пока Оля развязывала шнурки на ботинках, громоздкий торт приходилось держать в одной руке. С эквилибром у нее всегда было плохо. Коробка с тортом заскользила по ладони, Оля, стоя на одной ноге, подхватила его второй рукой и не успела додумать, что «она» собирается еще делать на берегу Средиземного моря.
– Мам! – в который раз звонко прокричала Оля и прошла на кухню, не дожидаясь ответа.
На кухне сидели двое: отец и мать. Отец опирался массивным кулаком на бедро и глядел куда-то в сторону. Мать спрятала ладони между коленями и смотрела в одну точку. Оля плюхнула коробку с тортом на стол, не замечая, как под тяжестью торта хрустнули и смялись сегодняшние газеты, кричащие громадными заголовками. С фотографий в газетах на семью Куркиных смотрели внутренности дома – переломанные ребра металлических опор, неживые скелеты стен, вывороченные наружу легкие и желудок, раскиданные по улице части могучего бетонного тела.
– Мам, – повторила Оля тише и уже не так уверенно.
Мама скользнула по ней взглядом, каким смотрят потерявшиеся в толпе дети на взрослых, и бегло перевела глаза на отца. Тот шмыгнул носом:
– Я его, конечно терпеть не мог, но чтобы так…
Отец говорил, уставившись в пол. Утренние тени и блики бегали по паркету, и отец внимательно наблюдал за ними. Олю как будто бы не замечали.
– Пап, – прошептала она, протиснулась мимо матери и толкнула отца в плечо. – Папа!
Отец пошатнулся, взглянул на Олю, как на незнакомую, и снова вперился в тени на полу.
– Оленька, – прошептала мама. – Там письма тебе, Оленька, целую посылку прислали, а внутри письма, и вот еще одно отдельно, запечатанное…
Оля обернулась и уставилась на газетные заголовки, на которые кивала мама. Коробка с письмами стояла тут же на столе, а рядом – надорванный, распоротый по всем швам конверт с маркой отправления первого класса. Одинаковый косой почерк и на посылке, и на конверте сообщал, что письмо и посылку отправили из Москвы вчера утром с неизвестной Оле улицы, и отправителем значился Огарев Павел. Оля отложила конверт в сторону и заглянула в коробку. Больше от Огарева писем не было. Письма, которые пришли посылкой, писал Сима. Голые, без конвертов, обнаженные исписанные листы.
– Эти пришли посылкой. Он их писал, наверное, в стол, а Огарев как-то узнал, да, он как-то узнал и отправил, до того как… – Мама говорила тихо и растерянно, слова путались и спотыкались друг о друга, и Оля знала, что ее ждет что-то плохое, когда откладывала стопку писем к первому конверту.
«Они их открыли, – подумала она. – Мои письма». Почему-то эта мысль ее не обидела. Оля не стала кричать и ругаться с родителями, в их квартире происходило что-то по-настоящему страшное, и Оля приняла тот факт, что вскрыть чужие письма было необходимо. Оля уставилась на заголовки газет, и ее взгляд стал похожим на взгляд матери. Она осела на стул. Так они и сидели втроем, не шевелясь.
Где-то у соседей громко работал телевизор, и Оля через стенку слышала тревожный голос диктора. Показывали утренние новости.
– Взрыв в доме номер 19 по улице Гурьянова произошел 8 сентября в 23 часа 59 минут 58 секунд… Заведено уголовное дело… – долетали до Оли обрывки фраз, а с первой полосы газеты на Олю смотрел тот самый дом. Дом, у которого на фотографиях не хватало подъезда и множества окон. Дом, в котором навсегда остались жить ли, умирать ли сотни человек. Дом, в котором, если верить записке Симы (он же оставил ей адрес на прощание, а она так ни разу и не написала ему!), Огаревы и провели последние несколько лет.
Глава 6Письма от Симы
9 сентября 1999 года
Саратов, улица Азина, 55
Оля заперлась в комнате родителей и никого туда не пускала до самой ночи. Она сидела за своим старым детским столом, который у мамы не поднялась рука выкинуть, и читала письма – одно за другим, загибая пальцами углы пожелтевших листочков, разбирая почерк. Подходила к окну, подносила письма к свету, а сама вглядывалась в очертания двора. Во дворе дети играли в салочки, до Оли даже сквозь закрытые окна долетали визг и восторженные крики. Случайные прохожие редко пересекали двор, но Оля разглядывала каждого, отрывая взгляд от писем: господин в пальто с длинным поясом, который волочился за ним по асфальту; дама в алом берете; мальчик с тяжелым пакетом (пакет тянул его на одну сторону, и мальчик помахивал второй рукой, чтобы сохранить равновесие, как канатоходец). Оля зажмуривалась, открывала глаза, но все равно видела в мальчике Симу, в даме – Таню, а в господине – Огарева. Она ждала следующих прохожих, снова зажмуривалась и открывала глаза, но чудо не происходило, и тогда она погружалась в чтение. Письмо Огарева она оставила на потом: конверт со вспоротым, как от взрыва, нутром (будто он тоже побывал на улице Гурьянова в ту ночь) отправился в ящик стола. Оля долго смотрела на ящик, затем нащупала в шкафу, в небольшом тайнике за книгами, старый, покрытый белым налетом ключик и заперла ящик на два оборота. Ключ соскользнул в карман халата, и только тогда Оля смогла вздохнуть и оторвать от ящика взгляд. Запертые буквы уже не казались такими страшными.
Оля читала письма Симы по диагонали в тех местах, где он рассказывал о Москве, и внимательно вчитывалась там, где он говорил про Цирк Никулина, работу и главное – Огарева.
Одно письмо особенно зацепило ее, в нем было много ошибок и зачеркиваний. Сима спешил. Начиналось оно так:
Оля, я пишу тебе прямо перед выходом в манеж, и сам не знаю, что на меня нашло и почему я так хочу тебе написать именно сейчас. Наверное, я понял тогда, на Увеке, что-то, в чем я даже себе не признался. Я все равно не смог бы рассказать Коломбине о тебе! Она глуха и нема, кому она кроме меня нужна? Знаю, что так нельзя говорить, но говорю же. Я путаюсь и не понимаю, что еще могу написать. Прости. Ты всегда все понимала с полуслова и ничего не требовала взамен. Пойми и сейчас. Прости, что тратил твои деньги, ел твои обеды, никогда не благодарил. Я правда был дураком.
Оля вздрогнула, но собралась, откашлялась и продолжила читать, бормоча себе под нос, чтобы ничего не упустить. Сима перескакивал с темы на тему, начал почему-то жаловаться на то, как тяжело работается в новом цирке, какой у них график и как много известных и потомственных артистов вокруг.
«Это же то, чего ты всегда хотел, морда тщеславная», – зло подумала Оля, но тут же одернула себя. Списки погибших и пострадавших все еще не были обнародованы, называлось только приблизительное количество, и цифры, которые сами по себе ничего обычным людям не говорили, были просто значками, маячком для спасателей и спецслужб, хотя все же оставляли какое-то окошко надежды: ведь не все, не весь дом, а значит, может, живы и, может, даже здоровы. Оля вздохнула. Никакого права злиться на Симу сейчас она не имела.
Оля быстро пробежала последнюю часть письма – такую же неровную, обрывочную, нервную, как и начало. В конце исправлений было еще больше: Сима как будто пытался задавить нечаянно выскакивающие на бумагу слова и черкал так, что ручка в некоторых местах порвала листы.
«Может, ты к нам как-нибудь приедешь?» – так заканчивалось письмо. За этим следовало еще одно предложение, зачеркнутое сплошным синим цветом: бумагу покорежило от чернил и процарапало ручкой почти насквозь. Оля долго вглядывалась в предложение, которое Сима, видимо, очень хотел бы написать и не зачеркивать, но тогда бы получилось совсем другое письмо.
«Зачем зачеркивать то, что не будешь отправлять?» – подумала Оля, открыла ключом шкафчик и смахнула письма Симы к письму Огарева. Сложенные в четыре раза листочки и буквы на них погрузились во мрак, и Оля снова защелкнула замок. Щелчок потонул в тишине комнаты. В окно редкими аккордами застучал крупный дождь, Оля подняла глаза и увидела, что за окном темно, двор пуст. Детская возня давно стихла, и только где-то далеко, наверное на дачах, завывал сторожевой пес, оставленный в одиночестве.
Глава 7Ком земли
13 октября 1999 года
Московская область, Малаховское кладбище