– Проходите, – проворчала бабулька. – Как билеты проверять, так «Нинка, постой за меня», а как очки Нинке поменять, так это кто бы хоть денег выделил… Предыдущее начальство лучше платило… – продолжала сетовать билетерша, пропуская следующего человека.
– Ну, ты же говорила, что заплатишь, – насупился прыщавый, когда и он и Оля, пыхтя и выпуская из легких уличный влажный воздух, ввалились в фойе.
– Говорила, – кивнула Оля, засунула шапку в рукав и всучила куртку гардеробщице. – А еще я сейчас скажу, что ты красавчик и очень мне нравишься! Поверишь?
Парень насупился еще сильнее и отошел от Оли подальше. «Такой не стукнет», – хмыкнула Оля про себя. На представление она и не собиралась. Она поискала глазами служебный вход. «Неприметная дверь, где-нибудь сбоку, ну пожалуйста», – умоляла про себя Оля и крутилась вокруг своей оси, пока не наткнулась на охранника. Охранник явно искал именно ее. За его спиной замаячила билетерша в очках и тот самый прыщавый парень. «Все-таки стукнул», – поняла Оля, с легкого тычка охранника кубарем вылетев на промокшие от дождя ступени. Куртка и чемодан полетели ей в руки следом. Номерок у нее из рук вырвали сразу же.
Оля, дрожа, натянула куртку поверх свитера, и, с облегчением вздохнув, нащупала в кармане бумажку. Вытащила ее и чуть не взвизгнула, закрывая рот рукой. Номера телефона на бумажке не было, как и имени Седого, как и адреса ее гостиницы. В руках она держала проходку прыщавого.
– Перепутали, – прошептала Оля и опустилась на бетонные ступеньки.
В ответ за ее спиной захлопнулись двери за опоздавшими зрителями и где-то далеко грянули фанфары. Оля закрыла глаза и зарычала. Она звала Тигра из своего детства, но Тигр молчал.
«Помни, Оля, спрятать Тигра в темноте – легко, а достать его оттуда…» – сказал дядя Паша и ушел. Уехал. Бросил ее.
– Дядя Паша! – закричала Оля серым улицам под грохот фанфар и шум дождя. – Огарев! – крикнула она еще громче.
На нее оборачивались прохожие, а она, утирая руками мокрое от дождя лицо, звала наставника.
На другой стороне улицы дрогнул мужской силуэт, перебежал через дорогу и скрылся в метро. Оля привстала со ступенек и долго всматривалась в стену дождя: не появится ли тень снова. Клекотали створки дверей метро, из подземки выходили незнакомые ей люди. Ни тени, ни дяди Паши, ни Симы среди них не было.
Глава 10Снежный мальчик
Октябрь 1999 года
Москва, Цветной бульвар
Дождь заканчивался, и редкие капли шлепались на мостовую, как будто в небе кто-то выжимал только что постиранные тряпки. Летели брызги из-под колес машин, шныряли по Цветному, перепрыгивая через лужи, прохожие. Закрывали зонты, осторожничали, осматривались – не упадет ли на нос капля, прислушивались – не барабанит ли дождь по парапетам и крышам. Оля так и сидела на ступеньках цирка, обнимала свой чемоданчик, подперев подбородок кулаками и надув щеки. Она ждала Прыщавого. Правая рука чесалась то ли от тесной перчатки, то ли от желания вмазать Прыщавому покрепче, так, чтобы нос потом вправлял целый консилиум врачей, а в глазах у него проскочило все то шоу, которое он успел посмотреть. «Запомнит этот цирк на всю свою жизнь», – думала Оля, изредка оборачиваясь посмотреть на двери. Но цирк двери не открывал, не выпускал из теплого фойе, укутанного ламповым светом, детей и взрослых, берег их от дождя и ветра, ждал, пока буря за окном пройдет. Оля поежилась и, покачиваясь, встала со ступенек.
– Ты чего тут торчишь?
В спину Оли ударился чей-то голос и разлетелся по улице, подхваченный ветром. Оля узнала Прыщавого – по картавости и высоким, словно оборванным гласным. Прыщавый вообще умел только мычать, картавить и пищать, что делало его в Олиных глазах жалким и неприметным, словно бы урезая вдвое его высокий рост.
Она обернулась, готовясь выплюнуть Прыщавому в лицо свое мнение о стукачах, но на мгновение замерла: в руках Прыщавый перебирал хрустальный прозрачный шар, внутри которого шел снег. Пальцы то обнимали сверкающую поверхность шара, то с ловкостью, доступной только самым маститым жонглерам и мастерам иллюзии, заставляли шар катиться снизу вверх по согнутой руке – от запястья к локтю и обратно. Под вздох Оли («Дурья башка! – думала она. – Не узнать циркового!») шар замер, приклеился к ладони Прыщавого. Ладонь смотрела вниз – в асфальт, и шар, ничем не удерживаемый, не сорвался и не разбился вдребезги, хотя должен был.
– Так и ты тоже… – Оля наблюдала, как Прыщавый подхватывает шар другой рукой и метель внутри шара утихает, повинуясь его воле.
Парень подбросил шар и спрятал в карман.
– Чего торчишь тут? – Прыщавый повторил свой вопрос, и Оле пришлось отвечать.
– Мне в цирк надо, – призналась она, отводя глаза. – Очень.
Просить Оля не любила. Любила всего добиваться сама.
– У тебя есть еще? – спросила она, кивнув на карман Прыщавого.
Прыщавый пожал плечами и показал Оле три шара – стоило ему прикоснуться к ним, как за стеклом, мутным, запотевшим, поднималась маленькая снежная буря и шары становились из полупрозрачных белыми.
Оля протянула руку, и Прыщавый долго на нее смотрел, прежде чем решиться. Вздохнув, он все же вложил Оле в ладонь все три шарика.
«Догадался», – поняла она и коротко кивнула, благодаря. Прыщавый прищурился и наблюдал, как Оля жонглирует, а потом выхватил у нее из-под носа один шар за другим.
– Ну хватит. Разобьешь, – проворчал он. – Все равно тебя в этот цирк не возьмут… Папаша мой, знаешь, сколько работал, чтобы сюда попасть!
Оля хмыкнула. Прыщавый разоткровенничался. Даже про отца ей рассказал. Теперь можно спросить самое главное. Она набрала в легкие побольше воздуха.
– Огаревых знаешь?
– А-а-а! – Прыщавый хлопнул себя по коленке. – Ты та самая. Про которую Серафим всё говорил, не затыкаясь. Не похожа.
Взгляд Прыщавого сделался оценивающим. Оля почувствовала, что ее будто бы измеряют сантиметром, как крой на манекене в ателье, и взвешивают на весах, как куриную тушку на рынке.
– Так знаешь? – Оля даже подалась вперед, и Прыщавый отшатнулся.
– Да не найдешь ты его тут, – бросил он. – Уехал. Вчера со всеми попрощался и уехал.
– Один? – удивилась Оля.
– Один. Старший-то того… – Прыщавый многозначительно поднял брови. – Погиб он, короче… Всем цирком хоронили, а тела и нет. Не знаешь, что ли?
– А младший куда уехал?
– Ходят слухи, что домой. У него приемная мать осталась. Еще про Коломбину какую-то говорил. И про тебя говорил.
– А про меня что?
– Я же уже сказал. – Прыщавый вздохнул. – Не затыкался, и все тут. Письма какие-то писал, еще ж тот Ромео. У нас есть тут один поэт, часто приходит, цирк очень любит. Так Серафим его затюкал: подскажи, как лучше написать, да подскажи…
Оля смотрела, как Прыщавый, чтобы поиграться, снова достает из кармана стеклянный шарик, как идет внутри снег, и в ней тоже поднималась снежная махина, слепила белизной, холодила шею в том месте, где когда-то надломился позвонок… Сима писал ей письма и говорил про нее. Сима уехал домой к Тане. Сима живой. Может, она даже увидит его еще раз. Может, их прогулка на гору Увек не была напрасной и Сима действительно что-то понял?
Прыщавый разговорился и перескочил на историю про своего отца, но Оля его не слушала. Она затрясла головой и зажмурилась. А когда открыла глаза, Прыщавого уже не было. На асфальт опускались первые в этом году снежинки и тут же таяли в черных лужах.
Оля нащупала в кармане две бумажки: одна по-прежнему была билетом в цирк, а второй оказалась бумажка с номером телефона Седого и адресом. Значит, они с Прыщавым ничего не перепутали. Просто она невнимательно искала.
Глава 11Последнее слово Огарева
Ноябрь 1999 года
Рейс Москва – Барселона
Оля вытащила из паспорта листок, сложенный вчетверо, как только ее прижало спиной к креслу. Самолет пошел на взлет. Она вынула письмо из конверта еще в аэропорту, но читать не стала. Из самолета нельзя было сбежать, а из аэропорта – можно. Вернуться на Павелецкий, укатить домой, примчаться на такси в цирк на площади Кирова. Ввалиться в каморку Сан Саныча и прокричать, что Огарев жив, что он нашел выход, как преодолеть смерть, что он не сдался… Иначе зачем Огареву писать ей письмо за день до того, как два подъезда его дома – цветочные горшки на подоконниках, посуда в сервантах и книги на полках – взорвались в ночном небе и разлетелись на тысячи осколков, как будто ими жонглировал очень плохой клоун? Оля раскрыла письмо и замерла. Начать читать она смогла лишь после того, как гул в ушах утих, самолет выровнялся в небе, а на панели погасла лампочка «Пристегните ремни».
Письмо. Павел Огарев – Оле Куркиной 7 сентября 1999 года
Оля, ты это прочитаешь, я знаю. Твое любопытство всегда было сильнее упрямства, именно оно и привело тебя в цирк. А кроме того, я виноват перед тобой и это признаю. Теперь ты точно будешь читать дальше, и я наконец смогу поговорить с тобой о темноте, рассказать все, что знаю сам.
Твоя тетя Элла, Эллочка – прекрасная женщина! Но даже она не знает всего. Она уверена, что темнота связана с городом, с нашим городом, что он ее воплощение и ее дом. Но, Оля, веришь или нет, у темноты нет дома, у нее есть только человек. Я уехал и продолжаю чувствовать ее у себя за спиной, я знаю, что она поджидает за углом, стоит мне пройти мимо незнакомого переулка, знаю, что она дежурит в подъезде, когда перегорают лампочки, что она стучится в окно вместе с метелью и ждет меня в самой темной складке форганга, стоит ему открыться и выпустить в манеж толпу артистов. Темнота как высшая награда и самый последний паразит. Это в каком-то смысле симбиоз – я долго выживал за счет нее, и многое, очень многое, чему я научился, дала мне она. Но не такой ценой.
Оля! Теперь она мне больше не принадлежит. Она точно меня заберет, как забирала остальных – тех, кто оставил ее, продал, предал или просто оттолкнул. Вместе с тем рухнет весь мой мир, возможно, и чей-то еще. Она уже нашла нового хозяина, я чувствую. Господи, а может, новую жертву? Или этот человек будет лучше меня и сможет с ней совладать – так, чтобы она не забрала у него самое дорогое? Так или иначе, со мной она прощается. Я не знаю, Оля, кто ее избранник, но если вдруг это ты, то будь осторожна. Помни, пожалуйста, дядю Пашу. Не того, который пишет тебе сейчас. Того, которого ты узнала в первую нашу встречу. Он желал тебе добра.