ссу. Зато интересовало, что ест и где спит Джен. И, разумеется, в каком состоянии ее копыта и суставы.
Седой после подписания всех бумаг стал вести себя с Олей не так приветливо: еще при первой встрече в Барселоне заметил, что ни один Олин номер для рождественской программы не подходит.
– Зритель тут придирчив, любят чистес и не терпят корриду, – говорил Седой, жуя оливку и одновременно протягивая свою длинную руку через стол за очередным тапас. – Но праздники тоже любят. Как и всякие люди. Нужно что-то праздничное, Олья, вы меня понимаете?
Акцент из речи Седого то исчезал, то появлялся снова. Оля не стала спрашивать, где он так хорошо научился говорить по-русски и так неплохо пародировать акцент.
Оля наблюдала за жестикуляцией Седого, слушала его и чувствовала, как сжимаются и разжимаются ее пальцы, оставляя на ладони вмятины от ногтей, как дрожат колени, а внизу живота трепещет какая-то жилка, и ее уж Оля точно не могла унять. Номера для Оли всегда придумывал Огарев, а после его отъезда с постановками помогал Сан Саныч. Паника не просто подкатывала, она атаковала Олю. Оля боялась, что Седой ее просто выгонит, не заплатив ни песо.
– В договоре этого не было, – буркнула Оля и отодвинула от себя тарелку с тапас поближе к Седому. – В России вы ничего мне не сказали. Мы так не договаривались.
– Каждой программе – свой номер, – пожал плечами Седой. – Профессионал может все. Ты же профессионал. – Седой предоставил оплачивать счет Оле и вышел из бара.
Оля расплатилась по счету и тоже покинула заведение: прогулялась по набережной и долго стояла у края пляжа, не смея ступить на песок. До сегодняшнего дня она не приезжала на море. Видеть волны, камни и песок из окон поезда было одно. Идти морю навстречу – совсем другое. «Ты просто не помнишь, мы были в Сухуми», – упрекнула ее мама в ответном письме, когда Оля написала ей, что не может привыкнуть к морю. Оле было тогда два года. «Ты подбрасывала мне в сумку красивые камешки и ракушки, и в первый день я не сразу поняла, почему сумка на обратном пути стала такой тяжелой», – писала мама, а Оля читала и все равно не могла вспомнить. Она шагнула с плитки на песок, подошла к самой кромке воды и присела на корточки. Провела рукой по песку – тот был холодным. Оля зажмурилась. Наверное, в Сухуми они были летом, жарким и томным летом, когда воздух тяжел и даже ветер не может пошевелиться от жары. Холодный барселонский ветер гудел в ушах. Оле показалось, что ухо начало «стрелять», гул в нем сделался громче грохота волны. Она смотрела, как ветер разбрасывает по пляжу песок, как маленькими привидениями бесится на пляже поземка, и ей не хотелось уходить. Если бы она могла сделать цирковой номер таким, какими были это море и этот песок, если бы она могла!.. Но ни один язык на свете не сможет об этом рассказать так, и язык цирка не исключение. Она собрала холодную песочную тяжесть в кулак и зашвырнула в море. Закрыла глаза. Загадала желание. На Барселону наползала черная чайка, она насылала на город сумерки и гнала прочь компании, сидевшие на берегу, поджидала завсегдатаев кафе и баров, предупреждала, что им теперь возвращаться домой по ночным улицам. Оля спустилась в барселонское метро. Сегодня обещали ночную репетицию. Последний поезд в Аренис-де-Мар уходил через полчаса.
На общую репетицию Оля опоздала: когда она вбежала в манеж, труппа уже стояла за кулисой, а Седой смотрел первый номер – огненные хулахупы. В конце с помощью хулахупа зажигался камин – центральная декорация в шапитоне, – и артист исчезал в этом огне. Затем в манеж выносили огромного китайского дракона, символ наступающего года. Дракона, как и полагается, несли несколько артистов. Чучело причудливо танцевало на шестах, а вокруг него акробаты крутили сальто и флик-фляки, гарцевала на лошади гимнастка, а другая раскачивалась под потолком на корд де волане. Оля еще не со всеми успела познакомиться: языковой барьер стал ощутимым препятствием, и из всей труппы она общалась только с клоуном, который и клоуном-то не был. Он шутил с публикой, как какой-нибудь Петросян (других примеров для сравнения Оля и не знала, но «Аншлаг» смотреть вместе с Ариной Петровной любила). Оля про себя клоуна и прозвала «Петросяном», хотя звали его простым испанским именем Хосе. Петросян-Хосе болтал без остановки и немного знал русский (учил в детстве, потому что бабушка его была русской шпионкой, чем он очень гордился) и постоянно спрашивал у Оли, как по-русски называют тот или иной реквизит. Оля от Хосе быстро уставала, но тот, когда наговаривался вдоволь, куда-то исчезал, оставляя ее один на один с чужим языком и не менее чужими людьми. За первую неделю Оля еле-еле смогла запомнить три слова: hola, gracias и, конечно, allez!, которое на всех языках звучало почти одинаково.
Оля нашла Хосе в гримерках. Он что-то шил, стоя спиной ко входу. В гримерке пахло палеными нитками. Оля с тревогой заметила, что на столе у локтя Хосе валяется зажигалка.
– Седой опять номера смотрит? – спросила она вместо приветствия.
Хосе задумался и кивнул. Бросил пришивать заплатку к костюму и повернулся к Оле.
– А если у меня нет номера, чтобы сейчас показать?
– Хей, – протянул Хосе и задумался. – И… идея тоже нет никакой?
Оля пожала плечами:
– Есть одна… Я что-то про море хочу. И еще про лед и снег.
Хосе рассказывал ей, что родился в горах, в маленьком городке на границе с Францией. Теперь он чаще видел море, чем снег, и если раньше он рвался к морю, то теперь скучал по снегам. Хосе понял все правильно. Через полчаса они уже украшали Олины булавы кусками синей и белой воздушной материи, а Хосе вдохновенно рассказывал ей, как она будет выходить в манеж по «ледяной» дорожке, как ее там будет встречать «волна» из акробатов и как Оля станет повелительницей воды и снегов. Оля улыбалась и кивала. Ни она, ни Хосе, так быстро ставший ей помощником, и подумать не могли, что Седой примет номер с первого раза.
Не знали они также, что ранним утром на Монтжуике снова лежала снежная шапка, и жители, выбегая из домов, хватали фотоаппараты, чтобы запечатлеть редкое для Барселоны явление. К двенадцати часам дня снег на вершинах растаял. Оля вернулась в город и застала уже почерневшую вершину Монтжуика – такую, какой она была всегда.
На пути в номер на узкой лестнице, ведущей в лабиринт коридоров хостела, Оля задела плечом одного из постояльцев. Тот пробормотал что-то на «своем» и протиснулся мимо нее, бодро спрыгнул с лестницы в белое барселонское утро. Оля возвращалась после ночной репетиции уставшая, и, как назло, еще несколько говорливых испанцев столкнулись с ней в узких коридорах. Они спешили на завтраки и в офисы, на работу и учебу. Ничего общего с ними у Оли не было – одежда, язык, жизнь, даже расписание дня – все у нее было другим. Оля заперлась в своем номере, и давящая пустота комнаты (убери чемодан, недопитую чашку чая со стола – и ничего тут от Оли не останется) впервые показалась ей уютной и безопасной. Здесь не было говорливых и суетящихся людей, и Оля была даже благодарна братьям Хавьер за то, что они раскошелились ей на отдельное жилье. Соседства с чужими людьми она бы не вынесла.
Глава 14Заплатка
Декабрь 1999 года
Аренис-де-Мар, Цирк братьев Хавьер
Седой смотрел Олин номер и кивал, слегка улыбаясь. Хосе стоял в закулисье и молча оценивал происходящее. Оля чувствовала, что работает не в музыку, что акробаты и их «волна» запоздали и что она неуютно чувствует себя в холодном неотапливаемом шапитоне – движения сковывало, мышцы были сжаты. Оля ощущала, как натянуты под кожей сухожилия, как скрипит и не хочет поддаваться тугое мышечное волокно. Седой же молча сделал нужные пометки и вызвал в манеж следующего. Ни эмоции на Олином лице, ни вялость солистки и массовки не смутили его. Ни одной булавы не упало, а братья Хавьер с неделю назад выслушали идею номера и согласились ввести его в программу – Седой сам ей сказал, – вот и все, что интересовало Седого на самом деле.
– Можно? – робко спросила Оля и направилась было к Седому, но тот отмахнулся от нее. Он уже смотрел следующий номер, и Оля была ему неинтересна.
«А как распинался в баре!» – с досадой вспомнила Оля. Выходит, что и ее прошлый номер мог подойти, если бы Седой договорился с братьями и те посмотрели его. Номер, придуманный Сан Санычем, казался Оле лучше, чем тот, который состряпали они с Хосе.
Оля возвращалась за кулису, рассекая булавой воздух, – так она в детстве била палкой кусты крапивы, когда злилась.
– Это была проверка, да? – Первым ей под руку попался Хосе. Она схватила его за локоть, приперла к стенке и закричала на него. – Он почти не смотрел, понимаешь? Понимаешь? Не смотрел!
– Он… она… – бормотал Хосе, который вмиг забыл все русские слова. – Я не виноват, Олья, он чиасто так сделать. Так сделать со мной, когда взять меня в труппу. Я тоже менять номер на другой.
Оля отступила. Хосе поправил красную бабочку на шее и отряхнулся. Седой попросил Хосе выйти в костюме на сегодняшний прогон. На локте у него алела заплатка – такого же цвета, как и бабочка, она одним углом цеплялась за черный шелк фрака, второй угол висел, бесхозный и оборванный, из заплатки торчали нитки. Оля вздрогнула: это она оторвала заплатку, когда набросилась на Хосе.
Оля скуксилась, брови ее дрогнули, но заплакать не получилось. Она погладила Хосе по плечу. Ее милый и добрый Петросян-Хосе. Как жаль, что она не может ему сказать, как его называет (ведь он не поймет!). Как жаль, что она не может сделать для него и капли того, что он сделал для нее.
– Пойдем, – шепнула Оля и потянула Хосе за рукав.
В гримерке она достала из своего шкафчика нитки, стянула с Хосе фрак и пришила заплатку на место. Она несколько раз уколола палец, но Хосе вышел в манеж в должном виде. Оля смотрела его номер из-за кулис и смеялась вместе со всей труппой, хотя не понимала по-испански ни слова. Это и были те самые «чистес», которые так нахваливал Седой, поедая тапас в баре и бракуя Олин номер. Оля хлопала Хосе и мысленно обещала себе выучить испанский хотя бы для того, чтобы искренне смеяться над чистес и не рвать костюмы на тех, кто ничем перед ней не провинился, понимать с полуфразы каждого члена труппы и ходить в бар не с Седым, а с кем-нибудь еще. Оля замечталась и не заметила, как ушел домой Хосе. В этот раз он не остался на ее личную репетицию, хотя в последнее время всегда дожидался ее: сидел в зрительном зале, пока она несколько часов жонглировала обновленными булавами, привыкала к широким шифоновым лентам на них. Оля никак не хотела признаться даже самой себе: она репетирует до ночи, потому что ждет прихода