темноты. Она вглядывалась в первые ряды в надежде, что вот-вот всколыхнется от сквозняка форганг, из-под кресел выкатится потерянное кольцо, само выскочит в манеж, стукнется о ее ногу, завертится на одном месте и остановится. Хосе посмотрит на нее изумленно и выругается или пошутит, как он умеет. А она не расскажет ему, или нет – расскажет, но в другой раз, не сегодня и не здесь.
Кольцо так и не находилось, а Оля с каждым новым днем все яснее понимала и убеждалась: она не Огарев. И ей не стать им. Булавы точно приходили ей в руки и так же точно вылетали наверх, пока Оля размышляла о темноте. Ей стало тошно от этой точности и оттого, что она способна жонглировать с закрытыми глазами, но больше… Больше она ни на что не годится.
Глава 15Уроки испанского
Декабрь 1999 года
Барселона
В цирке редко случались выходные, но перед рождественскими шоу труппе все-таки дали один свободный день. В городе, где не было снега, на улицах сияли сотни праздничных гирлянд, а в витринах магазинов и кафе сидело по Санте. Без снега Оля не чувствовала приближения праздника. Она поделилась этим с Хосе, и тот пообещал показать Оле город.
Хосе где-то застрял и приехал позже обещанного. Оля ждала его в номере, распивая в одиночестве чай.
Хосе повел ее в ресторан, где в меню сулили «русскую кухню», и Оля тщетно пыталась найти среди множества наименований салат оливье. Она спросила официанта, тот указал на нужный пункт в меню и уточнил:
– Вы имели в виду русский салат?
Когда Хосе перевел Оле вопрос, она погрустнела: домашней новогодней обстановки в Барселоне ей было не найти, не было тут даже самого простого оливье, а был зачем-то «русский салат», который Оля пробовать отказалась. Из ресторана они ушли не пообедав, и официант, которого оставили без заказа и чаевых, вынужден был уносить назад меню и убирать со стола пустые тарелки.
– Я же предложил русский салат, – бормотал он по-испански себе под нос. – Мне же сказали так говорить, когда они просят оливье…
Оля и Хосе успели пробежаться по Гран-де-Грасия, дойти до Диагональ, и Хосе подробно рассказывал, что Дом Мила и Дом Бальо, известный как Дом Костей, строил Гауди, а Дом Комалат – работа другого архитектора.
– Величию подражают, – пожал плечами Хосе, разглядывая Комалат. – Но все равно что-то не то, хотя многие знатоки со мной не согласятся.
– Откуда ты это все знаешь?
– Люблю Барселону.
Оля смотрела на Хосе, шла за ним следом и забывала Саратов, Симу, Огарева. Взрывной волной от московских терактов ее будто бы отбросило сюда, вынесло на средиземноморский берег. Вот так передалась ей огаревская эстафета: с его больной любовью к цирку и без его дара. Несправедливо. А все-таки она тоже убегала, как и ее наставник. Она слушала, как Хосе говорит о своем любимом городе, как он помнит каждую черточку на фасаде здания, каждый завиток лепнины внутри него, и тоже хотела уметь любить так.
– Ты точно не экскурсовод? – смеялась она, пока он тащил ее в Готический квартал, а оттуда – в какое-то кафе с покосившейся вывеской “Gelato”. Она откусывала мороженое, снова смеялась (с набитыми ледяной сладостью щеками!) и ворчала, что на улице и так холодно.
– Мороженое зимой! Никогда не ела мороженое зимой! Вы сумасшедшие…
Хосе смешно фыркал что-то на испанском и отказывался ей переводить. Тогда Оля схватила его под руку и затащила в книжный магазин. Там, среди полок с книгами, череды незнакомых названий, авторов и едкого коричного запаха ароматических палочек, она отыскала испанский разговорник «для чайников» (удивительно, но нашлось издание для русскоязычных!). Оля всучила его Хосе.
– Подаришь мне и будешь учить? – Она подмигнула, и он не смог отказаться.
В хостеле она отвлекла администраторшу, чтобы Хосе проскочил за ее спиной в комнаты. Пока он осматривался, она разгружала пакеты с утварью, набранной в ближайшей лавке по дороге с прогулки. На полку встали картина и ваза, на столе расположилась чайная пара, а на подоконнике выросли свечи и прочая лабуда, призванная сделать комнату в хостеле уютной, как в рекламе мебельного магазина. Оля знала, что домом хостел все равно не станет. Но стоило хотя бы попробовать.
– Зачем тебе все это? – спросил Хосе, расплачиваясь за очередной Олин каприз.
– У меня никогда не было своей комнаты. – Голос ее звучал ровно, без жалобы.
Пока Оля расставляла в номере покупки, Хосе удалился на общую кухню готовить им салат. Она раскрыла разговорник: незнакомые буквы толпились на страницах, разговаривали и ссорились между собой – прекрасно сосуществовали без ее участия. Оля плюхнулась на кровать, упала на спину и подняла к глазам разговорник.
Хосе вернулся с двумя тарелками. Оля зубрила.
– Es, el… – бормотала она.
– Знаешь, как будет яблоко? – спросил Хосе.
Он поставил тарелки с салатом, схватил со стола яблоки и сделал вид, что пытается жонглировать.
Оля качнула головой.
– Una manzana! – выкрикнул Хосе и попытался поймать яблоко ртом.
Он не рассчитал, яблоко стукнулось о пол, закатилось под кровать, и Хосе, ругаясь по-испански, полез его доставать. Оля и Хосе читали разговорник до ночи. Хосе то вырывал его у Оли, то принимался ходить по комнате и жестикулировать, объясняя ей артикли, то садился на стул напротив нее и слушал, как она читает на корявом испанском, медленно и угловато выговаривает каждую букву.
Наутро Оля обнаружила, что Хосе не ушел домой. Они заснули валетом на ее узкой гостиничной кровати, разговорник валялся на полу, раскрытый, и страницы его шелестели: их задевала широкая ладонь Хосе, которая свешивалась до самого пола.
Письмо. Папа – Оле
Оля, ты знаешь, я бы не написал просто так. Ты нужна здесь. Влада ищут. Он не выходит из дома, скоро и мы не сможем выходить на улицу. Мама плачет. Азат его подставил. Я знаю, это Азат и его семейка.
Оля, я никогда не верил в твой цирк и этого ненормального, но, кажется, помощи больше не от кого ждать. Если ты можешь, если кто-то из них может его спасти. Вы же артисты! Вы же с директором цирка на короткой ноге, Огарев сам проговорился при первом знакомстве, ты помнишь? А хотя хер с ним! Хочу порвать письмо и не могу. Не знаю, почему тебе пишу. Хоть ты будешь в безопасности в своей этой загранице. От бандитов и от страны этой чертовой, будь она неладна. Жили же нормально! Все развалили, гады.
И теперь стреляют у нас под окнами. Запугивают, Оля. Приезжай. Или нет, лучше останься там. Пишу как баба. Прости и за это.
Оля прочла письмо, разбудила Хосе, который ночевал у нее вторые сутки, и они кинулись на почту отправлять телеграмму матери. С трудом Хосе помог телеграфистке составить телеграмму на русском, которую следовало отправить в далекую Россию.
Телеграмма. Оля – маме
Папа сошел с ума впр
Ответ пришел через сутки.
Телеграмма. Мама – Оле
Нет тчк не смей возвращаться тчк
Глава 16Влад
23 декабря 1999 года
Саратов, Кировский район – Городской пляж
Артиллерийская улица тонула в заснеженных каштанах, ветви трепал шквалистый ветер. Влад пробирался вдоль забора военного училища и вздрагивал, когда с очередной ветки ссыпался снег. Пахло бензином, за забором тяжело пыхтела машина и кто-то без стеснения матерился, распугивая голосом тихую ночь. Влад не выходил под фонари, он не шел вдоль дороги, только барахтался в кустах, которые цеплялись за куртку и рвали ее, плелся в неизвестном направлении. Идти было некуда. Азат, который обещал ему много лет назад, что они все будут делать вместе, своих обещаний сдержать уже не смог бы. Азат лежал теперь на окраине Кировского района – за гаражами в огородах. В чьем-то замерзшем колодце, который рыли вручную, чтобы поливать летом грядки.
Влад не пришел тогда на встречу с другом и его «коллегами» вовремя. Сейчас он вспоминал каждый свой шаг, сделанный в тот вечер. Он сделал много шагов, но ни один не привел его к родным Азата, чтобы рассказать, как все случилось. Влад опоздал, сбежал, не смог даже взглянуть, где «похоронили» друга.
«Азат сам во всем виноват. Он не выполнил обещаний. Он сам во всем виноват», – убеждал себя Влад и все еще жил теми сумерками, в которых за отяжелевшей под снегом яблоней раздался выстрел. Из-за яблоневых ветвей Влад видел, как они копошились и тащили Азата вниз, в рукотворную яму колодца. Влад оступился, попятился назад, сделал еще один нетвердый шаг, узкая тропинка ускользнула из-под его ног, он провалился в сугроб, а потом побежал.
Влад часто опаздывал в детстве. Возможно, учителя не стали бы его ругать, если бы знали, что безответственность спасет его шкуру через десять лет. Он опоздал, и он жив.
Они – те, что убили Азата, – не погнались за ним, потому что знали: и так найдут. Просто позже – им было известно, где он живет.
Под окнами на Азина теперь часто стояла черная тонированная машина, и Влад помнил о ней всегда: когда просыпался, когда шел чистить зубы, когда ускользал из дома, чтобы не видеть их, когда засыпал. Он уже и забыл, как выглядит его двор без этой черной машины, забыл, как звучит его дом (мяуканье кошек, визг ребятни, жестяной скрип двери в подъезде), потому что пробегал через двор, пытаясь зажмуриться, не видеть и не слышать. Так пробежал и сегодня. Если его окликнут эти, он не услышит – нет-нет-нет – он не станет слушать.
– Нужно было, нужно было, – бормотал Влад теперь, когда уже все, что могло случиться, случилось, и продолжал пробираться сквозь каштановый снежный сон по Артиллерийской.
«Да, нужно было учиться», – сказал голос отца в его голове. «Нужно было работать», – добавила мама. «Опять воруешь?» – спросила сестра, и все они были правы со своими «опять» и «нужно было».