«Нет, я не буду», – нужно было отвечать Азату еще в школе.
«Нет, я не пойду с тобой», – нужно было ответить ему и в тот раз, когда даже его родственники («Очень важные люди!» – говорил Азат) поняли, как он собирается вести дела, и отказались с ним работать. Вскоре родственники уехали на родину, туда, где мандарины собирают все лето в открытый багажник «жигулей», и где море, и где все люди говорят на одном языке – языке жизни, даже если учились на разных.
– Приезжай обратно в Гагру, – посоветовал Азату тогда дядя. – Война кончилась. На том и решим.
Азат никуда не поехал.
– Я не для того русский в школе учил, чтобы возвращаться, – огрызнулся он, и Влад услышал в его голосе южный трепетный акцент, что прорывался наружу вместе с негодованием.
Кировский район нависал над Владом махиной, сверкали на дороге обледеневшие трамвайные рельсы, прокричало прожженное сцепление автомобиля, промчалось, улетело дальше, вниз по Танкистов, и всё снова стихло. Влад вышел на улицу и затопал вниз, дорога шла под горку, и ступать стало легко-легко, затекшие ноги слушались лучше. Пошел снег, хлестнуло в лицо волжской свежестью. Владу стало легче дышать. В темных витринах магазинов и окнах домов скоро зажжется свет, и, может быть, наутро они его забудут. Не станут ждать его у дома. Не будут преследовать его семью. Они ведь уже получили одну жизнь, зачем им нужна еще одна? Они же не оставят его в колодце в огороде, не оставят же? Владу стало жарко: футболка под курткой и свитером пропотела и прилипла к коже от долгой ходьбы. Он расстегнул куртку, засунул руки в карманы и сгорбился еще сильнее. Это не один Азат слег там, остался под яблоней, замолчал и мигом растерял весь свой запал вместе с акцентом, это и Влад был там и чувствовал, как под спиной бежит холодная родниковая вода (или это все-таки был пот?). Он ведь тоже навсегда остался лежать там, рядом с другом, и одиночная могила Азата в тот момент сделалась братской. Потому что Владу – хватит. Хватит схем и «дел», хватит фраз Азата про «опасность – наше второе имя». Азат думал, что пошлые цитаты из боевиков делают его круче и придают их «делам» благородства. Ха, как же! Хватит легких Азатовых денег. Просто хватит. Если Влад выживет, он ответит «нет», как и надо было отвечать с самого начала.
Когда это началось? Влад втаптывал подошвы ботинок в асфальт, и каждый шаг отзывался болью в голове. В самой низине, где улица Танкистов изгибалась, точно пыталась сбежать, свернуть прочь от Воскресенского кладбища, Влад остановился и вслушался. Неугомонный водитель все еще сжигал несчастное сцепление – судя по звуку, где-то на Соколовой, – наверное, мчался к Волге. Влад тоже свернул на Соколовую и пошел быстрее. Он шел еще два часа, прежде чем увидел Волгу и мост, раскинутый над рекой, и первые утренние машины, которые бежали в сторону Энгельса бисерной нитью… И тогда Влад пошел против ветра, влетел на мост и бросился на ту сторону, подальше от них всех – от семьи и от тех, кто лишил его друга, по этому бисерному ниточному краю, потому что начал вспоминать.
…Оля плела браслет из бисера. В семь лет она еще не успела выучиться быстро читать, но очень ловко управлялась со всем, что нужно было делать руками, – вкрутить саморез ножом вместо отвертки, открыть банку бабушкиной закрутки, кинуть мяч в кольцо, – для ее рук и пальцев не было невозможного. Они пилили, строгали, вышивали и лепили из песка самые лучшие фигурки. Оля не любила готовить и убираться и напрочь отказывалась это делать, но, если нужно было помочь папе поменять лампочку, она лезла под руку и мешалась, потому что ей хотелось самой.
Влад только зубами поскрипывал: у него не получалось ни с лампочками, ни с саморезами, ни даже с банками. Из рук Влада сыпалось все. Он нашел браслет сестры и попытался разорвать его, но леска изрезала ему руки. Он раскромсал браслет на части – бисер трещал под ножницами и раскалывался, разлетался, рассыпался по комнате мелкой дробью, ударяясь в стены и шкаф. Оля нашла растерзанный браслет и в первый раз набросилась на Влада. Тогда все и началось. Я-лучше-нет-я-лучше – эта песня длилась слишком много лет, кто-то должен был это остановить. Кто-то должен был.
Это было у брата и сестры что-то внутреннее, подкожное: всегда по разные стороны поля, всегда в разных командах и обязательно ведут счет игры. Здоровое соперничество превратилось в войну.
Азат появился в жизни Влада, потому что тоже не переносил Олю.
– Правильно Дубко из параллельного говорит: курица она! – сплевывал Азат каждый раз, когда получал от нее.
Влад поддакивал, но знал, что получал Азат за дело: не настрой Азат против сестры весь параллельный класс, Олю бы любили.
С того браслета все и началось по-настоящему. А кончилось новой игрушкой Азата, новым «делом». Стеклярусным. «Шутка ли, снова этот бисер, во дает», – подумал тогда Влад и согласился.
Азат торговал стеклярусом недолго. На рынок, где они обустроили небольшую палатку, приходили разные люди, и очень часто те, кто собирался не купить, а содрать с продавцов побольше. Однажды они стояли на точке вместе. Влад замерзал, и Азат предложил ему принести им обоим чаю из палатки в другом ряду. Влад возвращался назад с коричневыми пластиковыми стаканчиками, которые покорежились от кипятка, стараясь нести их как можно быстрее, обжигая пальцы и тихо ругаясь. Азат с кем-то говорил. Он кривил лицо, и еще издалека Влад заслышал абхазский горячий акцент. Это были они – просто Влад о них пока ничего не знал.
– Чего надо? – спросил Влад у Азата, протягивая тому чай и глядя в спины трем уходящим хилым фигурам. – Кто это ваще?
– Да я знаю, что ли, а, – пробормотал Азат. Акцент не уходил из его речи, Азат боялся. – Херы какие-то: бабками, говорят, делиться надо. А где я им щас-то бабок достану, все на стеклярус этот спустили и еще ни-хрен-наны не продали.
– Да-а, – протянул Влад. – Наши-то бабули чухают, что стеклярус китайский, не берут. Может, отдашь им денег, а? В загашнике есть немного.
Теперь Влад знал, что Азат не отдал деньги. Их общий тайник опустел, денег в нем не оказалось. Влад промолчал, хотя догадывался, что Азат все прогулял с новыми товарищами с рынка. А потом снова появились они.
Азат пошел на ту встречу. Знал, куда идет. Сам все и прекратил. Азат все это начал, а теперь прекратил. Влад остановился на середине моста и спустился на Городской пляж, который длинным островом лежал посреди Волги. В детстве они часто сюда приезжали: Оля бросала мяч, а он копошился в песке у воды. Лед, бледный и мутный, сковывал Волгу намертво, и Владу казалось, что под лучами восходящего солнца у самого берега сверкает рассыпанный чьей-то неосторожной рукой стеклярус.
Глава 17Брат и сестра
26 декабря 1999 года
Саратов
Оля прилетела из Москвы вечерним рейсом, который должен был приземлиться на сутки раньше. Самолеты в Рождество в Барселоне задерживали, и Оля смогла вылететь домой только на следующий день. Разорванный контракт, премьера в Цирке братьев Хавьер без ее участия, долговые обязательства, ночь в аэропорту и прощание с Хосе, которого она никогда больше не увидит, – все это была несбывшаяся жизнь, и происходила она с какой-то другой Олей.
Оля одной рукой прижимала к груди книжку Ричарда Баха, которым теперь зачитывалась. Внимательный Хосе подарил ей экземпляр на испанском: и звенящее слово “Uno” и улетающий прочь с обложки книги самолет яркими пятнами выделяли Олю из толпы в старом саратовском аэропорту. Чемодан на колесиках, полосатый, украшенный платком, купленным в одном из барселонских бутиков на аванс, выплыл на ленте выдачи багажа, и Оля стала еще более заметной. Таксисты на выходе учуяли что-то новое, что-то другое, они знали, что деньги пахнут, и, как они выглядят, тоже знали, и Оле пришлось распихивать назойливых водителей новеньким чемоданом, чтобы прорваться к автобусной остановке.
Когда район СХИ скрылся за поворотом, Оля выдохнула. Автобус-гармошка вез ее в центр, где она пересядет на трамвай и доедет до родной улицы Азина, а там она… Оля не представляла, что она сделает, когда окажется «там». Бандитов она ни разу в жизни не видела, а самым опасным ее знакомым был тот самый Азат, которого раньше никто не воспринимал всерьез. Мысли путались и перескакивали с одного на другое: то Оля вспоминала, сколько денег осталось от ее аванса, который Седой выдал ей буквально накануне побега, то возвращалась в Барселону, и перед глазами у нее вставало лицо Хосе, увлеченно рассказывающего о Гауди, то она снова думала о брате и родителях…
Город лавиной накрывал Олю, забирал себе ее барселонские воспоминания, просачивался в уголки памяти, высвечивая другое – снова Сан Саныч, Огарев, цирк. Снова Влад и детская глупая вражда. Снова папа с мамой, которые никогда ее не понимали. «Это твоя жизнь», – говорил ей город с разбитым асфальтом, ржавеющими скрипучими трамваями, тополями, которые протыкали небо острыми верхушками, и снежными сугробами высотой ей по пояс. «Это моя жизнь?» – спрашивала себя Оля, всматриваясь в снегопад, и почему-то вспоминала жителей Барселоны, которые фотографировали снег на вершине Монтжуика.
Дверца трамвая сложилась, редкие пассажиры потянулись на улицу. Оля последовала за ними. На остановке она замерла. Над ней нависал дом – и каждую надпись в его подъездах, каждый скол или выбоину на ступеньках и каждую занавеску в окне она знала наизусть. Если бы дом номер 55 по улице Азина вдруг согнул свою каменную спину и приобнял Олю, она бы не удивилась. Ее город и его жители видели иллюзии и давно верили в них – и иллюзии эти были похлеще тех, что Огарев показывал на манеже. Она вошла в подъезд. Ее никто не остановил. Двор показался ей пустынным и безлюдным. И только с торца дома стояла незнакомая машина – тонированная иномарка без номеров. Оля заприметила ее и сразу все поняла. По лестнице она бежала, а не шла, и в квартиру свою ломилась так, как будто за ней действительно гнались. Толик распахнул дверь и втянул дочь в прихожую. Она, чуть не уронив чемодан, ввалилась в квартиру и, дыша, как после самого долгого своего номера, залепетала про машину за углом.