слышать звуки стрельбы. Или Оле просто казалось? Этим летом они шли с мамой из магазина, тащили тяжелые пакеты с картошкой, и, когда вдалеке послышались громкие хлопки, мама вздрогнула, перехватила пакеты в одну руку, а другой схватила Олю и потащила в открытые двери овощного магазина. В овощном она бросила пакеты на пол и под недовольным взглядом длинной очереди, решившей, что появился еще один претендент на недавний завоз розовых помидоров, повернулась к Оле:
– Всегда, когда слышишь такое, беги. Беги туда, где есть люди!
Как будто люди могли спасти от пули. Такая же плоть и кровь, как они с мамой.
Оля и так всегда готова была сорваться на бег. Она боялась и закоулков Заводского района, и чудовищ, которые могли из них появиться. Она бежала и думала про свою вылазку в цирк. О цирке ей придется забыть. Никто и не вспомнит ее, если она придет туда снова. Возможно, ее даже не пустят к манежу.
Оля распахнула дверь подъезда и уже хотела перешагнуть порог из одной темени в другую. Портал домой был открыт, подъезд окатил ее знакомыми тошнотворными запахами окурков и мочи. Но дверь вдруг перехватила рука у нее над головой. Оля обернулась и увидела перед собой Диму Дубко, он навис над ней и скалился, его тупое плоское лицо с таким оскалом казалось еще тупее и площе.
– Курица, – сказал Дима. – Ты мне за вызов родаков в школу еще не пояснила.
И Дубко ударил Олю в живот. Она согнулась пополам, но боль быстро отпустила, и Оля простояла так на долю секунды дольше – просчитывала, в какую сторону бежать. Боль усилилась. Перед глазами замелькали мандарины и жонглер в чалме, мальчик в белом, индийские женщины, потом – директорская, учительница литературы, Жорик и Дубко… Оля подняла на Дубко злые глаза – тот хохотал и подавал знаки кому-то за ее спиной. Оля решилась. Она боднула Дубко головой, всем телом навалилась вперед, выдавила его из дверного проема на улицу. Дубко не ожидал или уже успел напиться (только сейчас Оля заметила, что у него из кармана куртки торчит банка пива) и вывалился во двор, тараня воздух спиной, – так в голливудских боевиках, которые крутили по телику после десяти вечера, люди выпадали из окон небоскребов. Дубко сел на снег, неуклюже перекатился набок… Оля убегала к трамвайной остановке и молилась о трех вещах: чтобы Дубко не успел вскочить на ноги, бегал медленнее, чем она, а трамвай, на который она рассчитывала успеть, пришел вовремя. Трамвай Олю не подвел. Возле остановки кто-то рассыпал яблоки и, видимо, уехал без них. Оля подняла парочку и сунула в карман. Есть после удара не хотелось. Как будто Дубко выбил из нее вместе с воздухом и чувство голода, и желание идти домой. Оля вскочила в трамвай, плюхнулась на свободное место у окна, достала из кармана холодное и грязное яблоко. Подбросила. Поймала. Трамвай дернулся, тронулся, застучал. За окном сквозь зимние узоры Оля разглядела морду Дубко и его оскал.
Глава 5Дар
1960-е годы
Саратов, улица Чапаева, 68
Огарев помнил, когда в первый раз почувствовал темноту. Это было во сне. Он лежал лицом к стене, смотрел на чугунную батарею, которая не грела: отопление им отключили рано, вечером холодало и к полуночи дом остывал, а ноги у Огарева коченели. Огарев представлял, как горячая вода – кипяток! – переливается внутри радиатора, плещется и шумит, как срывает заглушку, в стену врезается столб кипятка, валит пар, и его комната превращается в горячий бассейн, и он плавает в кипятке, который не обжигает, а только греет. Как будто сам Паша Огарев – большая амфибия, а не десятилетний парень. И эта амфибия не боится горячей воды. Огарев засыпал, он не слышал, что ночью в ванной прорвало трубу. Батарея в их комнате осталась цела, а наутро Огарев увидел, что коврик в ванной намок и вода поднялась сантиметров на пять, переступила через порог и отвоевала себе коридор. Папины тапки плавали на поверхности, как две большие мертвые рыбины.
Потом Огарев помогал папе таскать ведра, мама отжимала ветхие тряпки. Пустили в ход даже старые полотенца, которые мама не решалась выбросить и все хотела «подлатать». Папа, опуская на паркетный скрипучий пол очередное железное ведро, строго смотрел на сына. Огарев боялся признаться родителям, о чем думал перед сном и что ему снилось. Снился Огареву всемирный потоп, ковчег и все, что было связано с водой, в том же сне возникли пираты, моряки и морские волки, человек-амфибия из старой книжки, русалки и большой пароход, который переломился пополам, и каждая часть вертикально пошла ко дну.
Папа Огарева про все, конечно же, знал. Он сам чуть не спалил половину деревни, когда ему исполнилось десять. Только он всегда представлял себя кладоискателем: воображал пещеры, золото и горящие факелы, а его сын с детского сада мечтал о кругосветном плавании. Отец даже книжку ему подарил – про Христофора Колумба. «Неудивительно, что в первый раз вода… – бормотал отец, выплескивая во двор очередное ведро. – Неудивительно». Хотя дар сына и опоздал на полгода, отец Огарева терпеливо ждал, когда дар проявится. Он радовался потопу, как радуются рождению внуков, но скрывал свое восхищение за нахмуренными бровями – про дар Огареву-младшему еще нужно было рассказать. Потом научить им пользоваться. Темная материя, темнота, из-за связи с которой еще его мать продали в цирк, продолжала сопровождать их семью. То ли поглощала их, то ли оберегала. Он и сам жил с этим даром с десяти лет и до сих пор не понял до конца, как с ним обращаться.
Пока в Саратове собирались проводить скоростную трамвайную ветку, Паше Огареву исполнилось двенадцать. Он уже мог ассистировать отцу. Ветку так и не провели, а Паша кидал семь предметов с закрытыми глазами и, конечно же, ловил, а затем заставлял мячи, шляпы и булавы долго левитировать над манежем.
– Никогда не используй свой дар там, где достаточно твоих рук, – говорил Паше отец. И добавлял: – И за пределами цирка тоже не используй.
Паша не слушал. Сначала он тренировался на дворовых кошках. Доставал из мусорного ведра рыбьи головы и кости, приносил во двор. Кошки сбегались на запах из ближайших подвалов, а Паша зажмуривался – и кошки исчезали по одной, а потом снова появлялись. Одна как-то исчезла на земле, а появилась на дереве, и Паша, испугавшись, что его связь с темной материей недостаточно крепка, полез снимать кошку самостоятельно, без всякой магии.
– Засранец, вот засранец! – Отец посмеивался над Пашей и к вечеру отправил во двор свою темноту, чтобы та сняла с дерева и сына, и кошку.
– Ты так тоже научишься, и твоя тень будет ходить по манежу без тебя, – пообещал он Паше. – Это и есть часть черной ямы за спиной, понимаешь?
Паша не понимал. Он кивал и баловался, играл в свой дар, как в машинки, подаренные дядей Валерой на Новый год. Машинки давно поломались и валялись на антресолях среди старой посуды и протухших от сырости тряпок. Дар же казался Паше вечным: не ломается, не умирает. Твоя тень всегда с тобой.
Кошку с дерева взяли домой и назвали Тенью. Отец и сын еще долго прятали ее от противного соседа, который не любил животных, пока отец не пришел домой и не раскрыл свою несуразную сумку (все папы одноклассников Паши давно ходили с портфелями и сыпали вокруг словами «партия», «колхозы», «выполнить план»). Папа Огарева сыпать умел только булавами, шляпами и кольцами. А если предметы падали, он начинал сыпать матом. Но в тот день все было иначе: руки отца нырнули в сумку с привычной ловкостью, и на кухонный стол посыпались документы о вступлении в кооператив. В тот же вечер отец собрал всю семью за праздничным ужином.
– Мы переезжаем, – провозгласил он торжественно и открыл шампанское.
Пробка вылетела, нарисовала дугу под потолком и была поймана кошачьей лапой на подлете к полу. Тень праздновала со всеми вместе.
«Неужели мы все-таки переедем…» – думал Паша. Одна радость: кошку не нужно будет прятать от соседа в темноте. Переезжать он не хотел.
– Заживем, – бормотал отец будто бы назло сыну.
Стоило ему заговорить о переезде, он начинал взволнованно ходить по комнате, размахивать руками и рассказывать, как же они теперь заживут. Он был уверен, что на отшибе, в новом районе на СХИ жизнь будет течь иначе – без назойливых замечаний, ссор на общей кухне, настойчивого стука в уборную и требований «поторопиться». Пусть далеко от цирка, пусть добираться с пересадками, пусть Паше нужно будет менять школу… Зато свое, Паша. Зато отдельная квартира. Не все же в каморке ютиться.
– Папа, ну пожалуйста, давай поживем здесь еще немного, в самом центре же, проспект Кирова под боком! Цирк рядом, папа!
Паша канючил, темнота подсказывала: в новой квартире счастья они не увидят.
Из квартиры на Чапаева Паша мог прибегать в цирк до уроков. Он репетировал каждое утро и каждый вечер, чтобы стать таким, как отец. «Жонглерами становятся», – вот что Паша твердил себе каждую репетицию. Неважно, что он таким уже родился. Талантливым. Наследником цирковой династии. Предметы могут обмануть любого. Они падают так же легко, как и взлетают.
Никакие убеждения не помогали, родители паковали корзины и коробки, мама каждый вечер проверяла, ничего ли они не забыли, папа суетился и перекладывал всё с места на место. Тогда Паша стал прятать вещи: он вытаскивал их из еще не закрытых коробок и засовывал обратно в шкафы. С некоторыми поступал так же, как с кошками. Фокусничал. Поначалу на мелкие пропажи никто не обращал внимания, в общем хаосе переезда Пашины выкрутасы терялись. Мама «фокусы» сына заметила, когда из ее шкатулки пропали украшения. Не одобрила, заставила все положить на место, и Паша еще несколько вечеров распутывал узлы на золотых цепочках (иногда вещи из темноты возвращались потрепанные, в беспорядке). После этого случая Паша отчаялся убедить родителей.
– Заживем! – тянул свое отец, красный от напряжения, затаскивая коробки с вещами на лестничную клетку их нового дома.
Мама Паши ко всему относилась скептически, выбиралась из объятий мужа с брезгливым выражением на лице, даже не выпила с отцом шампанского за переезд в тот самый вечер. Он пил один, подмигивал ей, но она только качала головой. По этому ее выражению, по ее жестам сразу становилось понятно: ничего никогда не изменится. Новой квартирой остались довольны только папа и кошка Тень.