– А вот и он, – говорит Пегги, и Нелл следует взглядом за ее указующим пальцем. Оранжевый огонек сигары, темная фигура за деревьями.
– Только не позволяй Джасперу увидеть его, – говорит Стелла.
– Почему? – спрашивает Нелл.
Пегги смеется.
– Потому что мы принадлежим Джасперу, пока участвуем в его представлениях.
Брунетт поднимается на ноги, простодушно улыбается и опускает свое шитье в корзинку.
– Я знала, что он придет, – говорит она. – Я знала, что ты ошибаешься, Стелла.
Они смотрят, как она уходит.
– Из этого не выйдет ничего хорошего, – бормочет Стелла. – Пусть потом не приходит плакаться ко мне.
– Думаю, он все-таки любит ее, – вздыхает Пегги.
– Ты замечаешь только то, что тебя устраивает. Словно канюк, который видит только мертвечину.
Потом, когда все отходят ко сну, Нелл потихоньку выходит из своего фургона. До нее доносится запах гниющих морских водорослей. Должно быть, берег где-то недалеко. Она хочет только посмотреть на океан, ощутить рядом его бодрящее присутствие.
– Куда ты собираешься?
Это Джаспер; его лицо находится в глубокой тени. За ее спиной раздаются трель чибиса и хлопанье крыльев летучей мыши, вылетевшей из подлеска.
– Я хотела увидеть море.
Он подступает ближе.
– Ты увидишь его завтра. А сейчас всем пора спать.
Она отодвигается к своему фургону.
– Я тебе не сделаю ничего плохого. – Он протягивает руку, но она увертывается. Она снова ощущает это: его желание пригвождать к месту и обладать. – Не стоит бояться меня.
Она пытается держаться как Стелла, расставив ноги и задрав подбородок.
– Оставьте меня в покое.
Он смеется, но в его смехе слышится горечь, как будто он не привык, чтобы ему перечили.
– Я ищу Брунетт.
– Я ее не видела.
– Ну и хорошо.
Он взмахивает хлыстом над короткой травой и поворачивается к лесу. Брунетт должна находиться там, со своим любимым мужчиной. Нелл думает о звуках, которые издавали ее брат и Мэри внутри дома, когда ее отослали подождать во дворе. Они пыхтели и ворочались, как дикие звери. Шорох ткани, шелест разгоряченных тел, трущихся друг о друга.
Он говорит, что любит ее.
В ее груди шевелится что-то похожее на зависть.
Она замечает, что лампа в фургоне Тоби по-прежнему горит. Она помнит легкое прикосновение его пальцев, когда она держала фотографию. Запахи незнакомых жидкостей, альбом с афишами и визитными карточками, который он ей показал в темной комнате, где она не могла разглядеть выражение его лица.
Невдалеке раздается конское ржание, и Нелл вздрагивает. Она бежит к своему фургону, волосы развеваются за спиной.
Тоби
Кто-то однажды сказал Тоби, что фотографирование является разновидностью агрессии. На войне, в окружении пороха, крови и собак, пожирающих мертвечину, где он был едва ли не единственным, кто не держал в руках оружие, эта мысль казалась смехотворной. Но теперь каждый раз, когда Тоби сгибается за фотографической камерой, он чувствует себя так, как будто что-то присваивает. Когда он снимает с веревки фотографию Нелл, то гадает, не украл ли он нечто, принадлежавшее только ей.
Момент, пойманный во времени; девушка, запечатленная на бумаге. Выставленный подбородок, в глазах одновременно вызов и неуверенность.
Ему бы уже следовало отдать брату эту фотографию, но он начинает прибираться в фургоне, полировать бутылки. При этом он то и дело посматривает на изображение Нелл, словно желая убедиться, что оно еще здесь. Он дважды берет карточку и направляется к двери, но останавливается. Вместо этого он достает книгу, которую она разглядывала: «Волшебные сказки и другие истории». Можно тайком пробраться к фургону девушки и дать ей книгу; может быть, это утешит ее. Ничего особенного, безобидный жест. Джаспер не должен знать об этом… но он узнает. Его брат ловко распознает мельчайший обман по движению глаз, уголков губ. Тоби кажется, что Джаспер может угадывать его намерения даже по биению пульса, движению его крови. Он представляет своего брата в виде мясника, который поднимает его сердце с пластины бурого льда, сжимает в кулаке и подносит к уху, прислушиваясь к любой дрожи в его отделах. Тоби трясет головой, потом взвешивает книгу на ладони и бросает ее на сервант. Она падает рядом с небольшой шкатулкой, наполовину погребенной под другими мелочами. Он придвигает шкатулку к себе. Деревянная крышка разбухла, и ему приходится подцеплять ее ножницами.
Внутри лежат фотографии плоских равнин и довольных мужчин со стаканами в руках. Тоби перебирает их. Солдаты опираются на винтовки, эполеты сияют как звезды. Этот снимок был отослан в Лондон с пакетом генеральской почты и напечатан в Illustrated London News. Другие фотографии: солдаты жарят кур, смеются перед походными палатками. Он переходит к нижним фотографиям, которых не видел никто, кроме одного офицера, который потом схватил его за лацканы и вышвырнул из комнаты. Человек с раздробленным тазом. Земля, усеянная фрагментами черепов. Мертвец с искаженным в агонии ртом.
Когда Джаспер поступил на военную службу, Тоби понял, что старый порядок вещей подошел к концу и он больше не сможет следовать за своим братом. Он предвидел, что их пути неизбежно разойдутся и один будет продвигаться к славе, а другой останется серой посредственностью. Он не был скроен для блестящей военной карьеры, и отец подыскал ему место в счетной конторе.
Каждый вечер он возвращался в их новый, более скромный дом в Клапэме. Обстановка на веранде выглядела так, словно ее только что доставили из магазина. Недавно наклеенные обои источали мышьячный запах рубленого миндаля. Перила блестели от восковой полировки. Каждый день Тоби спускался с крыльца и проходил по короткой дорожке на улицу, где ловил омнибус и ехал до своего душного маленького офиса на Флит-стрит, где он составлял отчеты и заполнял столбцы цифрами, которые ничего не значили для него. Джаспер все реже появлялся дома; он предпочитал обедать в офицерской столовой и в ресторане Уайта, а по вечерам играл в вист или в кости. Тоби одиноко сидел в своей комнате, слушая унылое шарканье отцовских шагов внизу. Слова вертелись у него на кончике языка: Я не могу быть клерком, потому что собираюсь управлять цирковым шоу вместе с Джаспером. Но теперь это казалось праздной детской фантазией, о которой позабыл даже сам Джаспер.
Каждый день почтальон приносил «Таймс» и Тоби просматривал газету в поиске новых депеш Уильяма Говарда Рассела[11] из Крыма. Он устраивался на новом диване с ситцевой обивкой и думал о том, что уже через две недели Джаспер присоединится к этой войне. Он представлял брата с винтовкой за плечом и блестящим штыком, спасающим тонущих солдат из реки. Это мой брат, герой войны. Он храбро командовал там, где другие выбывали из строя.
Свинцовый шрифт пепельно-серым слоем оседал на кончиках пальцев.
«Мертвые тела поднимались со дна гавани и мрачно покачивались на волнах или приплывали с моря. Наполненные газами, они держались прямо и на солнце имели чудовищный вид».
Он думал о мертвом Джаспере, который «мрачно покачивался на волнах», но не мог оторваться от чтения.
«Мой сон был нарушен стонами умирающих».
«Еще одна ночь неописуемых мучений».
Это было ужасно, но, с другой стороны, его собственная жизнь выглядела не лучше. Каждый вечер он складывал газету и поднимался по новой лестнице в свою комнату. Без Джаспера все свечи в доме как будто потускнели, в прихожей раздавалось эхо только его собственных шагов. Он видел свою жизнь, простиравшуюся перед ним, как улицу с односторонним движением, где каждый день был наполнен однообразной рутиной. Его мясистые руки, автоматически скрепляющие счета. Его ноги, остановившиеся на скрипучей ступеньке. Его тело, безмолвно отданное для служения чужой цели. Его существование было бесцветным.
А потом Джаспер объявил, что приглашает друзей на домашний званый обед, всего лишь за несколько дней до своего отъезда. Он представил нескольких своих новых знакомых из казармы и показался Тоби невероятно старым – мужчина двадцати одного года от роду, но с авторитетом и ответственностью зрелого человека.
– Прошу прощения за скудную обстановку, – хохотнул Джаспер. – Узрите, как пали сильные! Теперь нам практически приходится обслуживать себя. Если бы ты не привел Аткинса, Дэш, нам пришлось бы жарить собственное мясо на свечах.
Он по очереди представил своих друзей.
– А это Дэш, – сказал Джаспер, и его голос был исполнен такой же гордости, как у Тоби, когда тот говорил: «Это мой брат». – Эдвард Дэшвуд. Его отец держит конюшню в Ньюмаркете. Его дядя делает себе имя в парламенте. В парламенте, понимаете? У него такие связи, что вы не поверите.
Дэш рассмеялся с притворной скромностью.
– Полно, Джаспер, ты меня смущаешь, – сказал он. – Как поживаете, Тоби?
Дэша едва ли можно было назвать привлекательным. Его армейский китель болтался на плечах, и Тоби промолчал, когда Джаспер усадил Дэша на его обычное место за столом. Он видел, как часто Джаспер улыбался вслед за Дэшем, как часто он упоминал о связях Дэша, о его поместье с лососевым ручьем и о его дяде, который занимался высокой политикой. Деньги и связи как будто сочились из Дэша, с его серебряной цепочкой в нагрудном кармане, небрежными упоминаниями о парижской моде, флорентийском пальто и о его европейском гранд-туре. Тоби тоже склонялся к нему, как и все растения под солнцем.
– По пути сюда я как раз сказал Джасперу, как позорно выглядят эти депеши Рассела, – обратился Дэш к Тоби.
Тот энергично кивнул. Он помнил наизусть большинство статей этого репортера.
– Согласен, – искренне ответил он. Управление правительственными войсками было позорным, о чем Рассел не забывал упоминать в каждой своей статье. Он уже был готов сказать об этом, когда вмешался молодой человек с короткими бакенбар-дами.