Коверзнев согнулся в поклоне. Но Чинизелли даже не представил его, пожал руку, распрощался.
Спускаясь по лестнице, Коверзнев подумал: «Лицемер. Говорит: одного круга, а с женой не познакомил… Что — я не достоин его общества? Ведь на их вторниках бывает кое–кто из писателей. Леонид Арнольдович говорил, что у них познакомился с Куприным. А разве мои очерки о Никите хуже купринского рассказа о борцах?»
Настроение упало. Однако, когда на улице он рассмотрел на золотом портсигаре искусно выгравированное своё имя, развеселился. Шутка ли — сам Чинизелли!
В приподнятом настроении он поехал к Нине.
В глубине души таилась надежда: «Верзилина у неё нет».
Надежда была глупой. Верзилин сидел у Нины.
Коверзнев нарочито шумно поздоровался с Ниной, преувеличенно любезно пожал Верзилину руку, иронизируя над Никитой, рассказал о его вчерашней победе над чемпионом мира Стерсом.
Нина забилась в угол дивана, куталась в пушистый платок, молчала.
Молчал и Верзилин, думая с неприязнью о приходе своего приятеля.
Тот расселся в кресле, вытянувшись, загородив ногами проход. Демонстративно достал папиросу, шумно щёлкнув крышкой портсигара.
— Трубку бросил? — с усмешкой спросила Нина.
— Да нет, — нарочито равнодушным тоном ответил Коверзнев, — обновляю портсигар… Сам Чинизелли подарил …Девяносто шестая проба. — И добавил, словно извиняясь: — Не бросать же… — Но не получив ответа ни от Нины, ни от Верзилина, сказал, ни к кому не обращаясь: — Для коллекции пригодится.
Он протянул портсигар Нине. Та не пошевельнулась. На мгновенье рука его неловко повисла в воздухе, затем он положил портсигар на край овального стола, прикрытого редкой плетёной скатертью.
Чтобы замять неловкость, Верзилин взял портсигар, рассмотрел монограмму, хотел похвалить, но не сдержался — поморщился.
Заметив это, Коверзнев сказал горько:
— Было время, вам нравились высоты, завоёванные мной, Ефим Николаевич.
— Юпитер, если ты сердишься… — начала Нина.
— То ты неправ, — торопливо докончил Коверзнев и усмехнулся.
А Верзилин, вздохнув, сказал:
— Это немножко расходится с вашими взглядами на спорт.
— Почему? — вспыхнул Коверзнев.
— Ну, не будем об этом говорить, — успокаивающе произнёс Верзилин.
Деланно спокойно Коверзнев возразил:
— Видимо, всё, что исходит от Чинизелли, вам кажется взяткой?
— Я не сказал этого, но…
— Но… подумали… И хотели напомнить наш разговор… Что ж, Сципион Чинизелли действительно хозяин цирка. Но плюс к этому он артист. И могу я, человек искусства, принять от него, тоже человека искусства, подарок в знак… дружеского расположения? Могу?
— Вот как? — вскинула чёрные брови Нина. — Вы стали друзьями?
— А что тут такого? Ты можешь выбирать себе друзей, а я нет?
Это уже было сказано грубо, и Верзилин не выдержал.
— Вы простите, Валерьян Павлович, — сказал он дрогнувшим от волнения голосом, — но мы все тут были друзья, и нам нет причин ссориться… Может, я вас чем–нибудь обидел, и вы сердитесь на меня?
— Вы? — высокомерно спросил Коверзнев. — О нет! Я сам себя обидел, — добавил он резко, — и сам на себя сержусь. Моё почтенье.
И он ушёл, так же, как несколько дней назад.
— Что с ним? — спросил Верзилин, взволнованно расхаживая по комнате.
— Вы чудак, Ефим, — задумчиво сказала Нина.
Он не понял — почему чудак.
Глаза ему раскрыл совершенно неожиданный случай.
Два дня спустя, как обычно, без стука открыв дверь в комнату Нины, Ефим Николаевич оказался свидетелем следующей картины. Нина сидела, забившись в угол глубокого дивана, сутуло кутаясь в большой пушистый платок. Коверзнев стоял перед ней на коленях, что–то горячо говорил ей, ловил её ладони. Она отстранялась от него, прижимаясь к податливой спинке дивана, покрытого персидским ковром, прятала руки под платок.
Всё это Верзилин успел рассмотреть в одно мгновенье.
— Никогда! Слышишь, Коверзнев, никогда! — горячо произнесла Нина и встретилась глазами с Верзилиным.
Он смущённо кашлянул.
Коверзнев круто повернулся. Поднявшись, отряхнул колени, сказал, паясничая:
— У вас редкий дар, Ефим Николаевич… попадать в неловкое положение.
— Перестань! — резко одёрнула его Нина.
Не зная, что сказать, Верзилин глупо потёр руки.
27
Ресторан «Вена», где собирались артисты, художники и писатели, был набит битком.
За столиком Коверзнева сидели незнакомые люди. С ненавистью глядя на них, он опрокидывал в рот стакан за стаканом. Нашли время говорить об искусстве! Весь мир рушится, как они не могут этого понять! Была у него одна радость — Нина, но пришёл этот борец, и он потерял её. А он ещё так расписывал ей Верзилина. На свою шею. Вот возьму и выплесну вам вино в лицо…
Один из незнакомцев испуганно покосился на сжатый в побелевшей руке Коверзнева стакан. Не спуская с него взгляда, продолжал разговор:
— Собинов в роли Лоэнгрина…
— К чёрту Собинова! — проскрипел зубами Коверзнев.
Он ожидал, что его одёрнут — напрашивался на ссору.
Но из глубины зала раздался радостный голос:
— Валерьян Палыч! Душка! Рад видеть тебя!
Между столиками пробирался Леонид Арнольдович Безак — известный художник.
— Только что вернулся из Неаполя… Какие этюды — голова кругом идёт!.. Восстановленная улица Помпеи… Колоссально!..
Он остервенело потряс Коверзневу руку:
— Сейчас — ко мне! По пятницам у меня журфиксы. Все — свои… А кого мы ждём!..
Он наклонился и шепнул на ухо имя модного поэта.
Не дав Коверзневу вымолвить и слова, он подхватил его под руку, потащил на улицу.
— Извозчик! До Пушкарской!.. Ты не можешь представить, как я рад, — говорил он, взбираясь в экипаж. — Едва приехал, сын мне под нос твои опусы о Сарафанникове… Умоляет познакомить… Жена тоже, дочки тоже… Все влюблены в борцов… Не отстают от моды… «Збышко — ах, Лурих — ах, Аберг — ах», — Леонид Арнольдович передразнил кого–то. — Я, признаться, прочёл с удовольствием… По стилю — отточены… По материалу — всех обскакал, новую звезду открыл… Ха–ха–ха… Ну и сделал ты имечко Сарафанникову!.. Одно слово — работа на совесть… У меня сын все журналы изрезал — все твои опусы в альбом наклеил… Вот будут рады, что я тебя привезу!.. Дочки — не знаю как, а сын тебе будет больше рад, чем поэту… Это уж точно!..
Коверзнев вздохнул. Сказал под цокот копыт:
— Разговоров много. Редакторы рвут с руками… Читателям… тоже нравится. По крайней мере — большинству.
— Ясно! Чего скромничать, — Леонид Арнольдович натянул ему на нос соломенную шляпу.
— Да нет. Есть такие, которым и не нравится, — сказал угрюмо Коверзнев, водворяя шляпу на место.
— Завистники, — безапелляционно отрезал Леонид Арнольдович, — Наплюй.
«Что ж, — подумал Коверзнев. — Он правильно подвёл итог. Просто Верзилин оказался хуже, чем я думал… Впрочем, чего не сделаешь из–за любви… Однако я‑то о нём Нине слова не сказал?.. А он? И ты, Брут?..»
— Да, ты прав.
— Э‑э, душка, мы, делающие искусство, всегда живём среди завистников.
«И опять прав», — растроганно подумал Коверзнев.
— Ты знаешь, — сказал Леонид Арнольдович, — как мне отказали когда–то в заграничной командировке после окончания академии?
— Ну, как же… А у меня был случай, анонимное письмо на книгу «Русские борцы» послали…
— А у меня…
— Нет, ты послушай, у меня опять…
Так они разговаривали всю дорогу, дёргая друг друга за галстук, размахивая руками.
Лифт не работал.
Поднимаясь по широкой лестнице, тускло освещённой через цветные квадраты стёкол, Коверзнев спросил себя: «А я не пьян? Может, поэтому и подпеваю ему?» Он оттолкнулся от перил, прошёл двадцать ступеней и, не покачнувшись, на двадцать первой попридержался за стену, но, решив, что это случайно, уверил себя: «Не пьян», и прошептал: «А Верзилин — интриган. Недаром старый Джимухадзе не любил его».
Коверзнев был встречен как желанный гость.
Сын Леонида Арнольдовича, красивый юноша с тонкими чертами лица, очень похожий на мать, забросал его вопросами, девицы–гимназистки не спускали с журналиста глаз, сама Александра Францевна высказала восхищение его статьями.
Тронутый вниманием, Коверзнев поинтересовался из вежливости новыми этюдами хозяина, но тот замахал руками:
— Нет–нет… Это сюрприз… Когда все будут в сборе… При свечах, в этом весь эффект.
Собирались гости. Почти все были знакомы Коверзневу. Многие из них поздравляли с очерками. Дряхлый профессор прошамкал беззубым ртом:
— Похвально, моой чеек… Когда про императора Коммода ввернули, меня даже в ваш цирк потянуло.
А какая–то красавица с белокурой чёлкой сказала кокетливо:
— Я ваша читательница и почитательница.
Когда хозяин пригласил в гостиную, девушка кивнула Коверзневу:
— Будьте моим рыцарем.
У неё были полные горячие руки, скрипящее, из тугого шёлка, платье и короткое имя — Рита.
В большой комнате прислуга опускала шторы, сам Леонид Арнольдович зажигал стеариновые свечи. Было сумрачно. Расплывчатые тени раскачивались по стенам. Гости с шумом рассаживались на лёгкие венские стулья.
— Прошу, господа… Прошу, — приговаривал Леонид Арнольдович, подскакивая то к одному стулу, то к другому. — Минутку терпения… Эти этюды созданы для свечей… В этом весь эффект… Юрик, давай.
На мольберте очутился четырёхугольный кусок картона, брошенный ловкими руками юноши; мелькнула в воздухе указка Леонида Арнольдовича, упёрлась в бурое пятно; раздался захлёбывающийся голос:
— Это Стабианские терема… Это второй век до рождества Христова. Если бы Фиорелли не раскопал, мы бы их знали только по описанию Плиния младшего… Из его писем к Тациту… Вы слышали, как спасся Плиний?.. Лава не догнала его… Он был засыпан пеплом… Слоем в десять метров… Он и описал гибель Помпеи, Стабия и Геркуланума… А вот это «Дом золотых амуров»… Видите, какие пурпурные краски?.. Они особенно эффектны при свечах… Это создаёт особое настроение. Смотрите, как они мрачно отливают… Так и чувствуется, что им две тысячи лет… Глубина веков… Юрик, дай–ка Форум… Ну что, не знаешь, что Форум там есть?.. С колоннами…