Все уселись вокруг овального стола и взялись за руки. Горничная погасила свечи. В соседней комнате заиграл орган — тягуче, заунывно. Медиум усталым голосом почти на правильном русском языке сообщил:
— Ставьте вопросы духу так, чтобы он отвечал кратко: «да», «нет». Ни в коем случае нельзя размыкать цепь.
А Леонид Арнольдович добавил:
— Просьба — особенно соблюдать неразмыкание цепи… И вообще порядок… Господин Цайтоллос сегодня уже был на одном сеансе и очень утомлён, ибо материализация духа требует огромного душевного напряжения… И поэтому очень легко сорвать сеанс… Кроме того, размыкание цепи опасно просто физически… для произведшего его… Ибо дух материализуется до полной осязаемости… и может наказать провинившегося…
Рука, державшая Никиту слева, дрожала; от этого и от печальной музыки стало тоскливо; кто–то задел Никиту под столом и отшатнулся в сторону.
Никита не расслышал, что сказал медиум. Женский голос ответил непонятно, тихо.
Потом медиум сказал без выражения:
— Спросите у духа, сколько лет было вашей матери.
Женщина повторила вопрос шёпотом.
И вдруг под звуки органа ножка стола начала отсчитывать год за годом. У Никиты пробежали мурашки по спине.
А медиум приказал бесстрастно:
— Спросите у духа, сколько вам было лет, когда вы вышли замуж.
Опять шёпот, и опять ножка отсчитывает годы. Восемнадцать.
— Если вы не удостоверились, не убедились, спросите, какого цвета волосы были у вашего мужа.
Шёпот.
— Задавайте вопрос в такой форме, чтобы дух мог ответить: «да», «нет».
— Какого цвета волосы были у моего мужа, — прошептала дама: — Рыжие?
— Нет, — ответила ножка около Никиты, и опять что–то прикоснулось к его ноге.
— Чёрные?..
— Нет, — снова ответила ножка.
— Светлые?
— Да, — стукнула в ответ противоположная ножка.
— О боже! Совершенная правда!..
Звуки органа заглушили это восклицание. Музыка была торжественной, печальной, усыпляющей. Никита подумал, что всё, что происходит здесь, чем–то напоминает церковь. Он стал раздумывать над тем, почему ему не понравилось в Казанском соборе, потом мысль его перешла к выставке картин, на которой он познакомился с хозяином этого дома, и он задался вопросом, почему Леонид Арнольдович не держит дома своих картин.
33
Встреча с Ритой была для Коверзнева неприятной. Возвратившись в ту злополучную ночь домой, он понял, что совершил поступок, которого женщины никогда не прощают. Но каково было его удивление, когда девушка встретила его радостно и ничем не напомнила о случившемся.
И он забыл о ссоре с Тимофеем Степановичем, забыл о том, что собирался весь вечер опекать Никиту, и даже убедил себя в том, что забыл о Нине и Верзилине. Он был прежним Коверзневым. Он острил и каламбурил напропалую, он шутил и цитировал неизвестных поэтов.
— Дорогая Рита, дайте вашу длань, — сказал он, увидев, что она улыбается ему, и благодарно поцеловал её руку.
Его речь была пересыпана словами «ланиты», «перси»… Вместо того чтобы сказать: «Разрешите, я сяду на подлокотник кресла», он говорил: «Разрешите, я сяду на прясло»…
Рита смеялась, хлопала в ладоши, не обращала внимания на гостей. Постепенно подле них начала группироваться компания. Коверзнев рассказывал историю за историей. Рассматривая золочёную фарфоровую тарелку, он говорил:
— О, да у вас сервиз не хуже, чем у Базиля Захарова! Слышали, как во время грандиозного пожара на Всемирной выставке в Брюсселе он уцелел? Семь миллионов стоит!.. Человек романтичной истории. Ведь этот миллионер — сын профессора Московского университета… Карьеру он сделал у Виккерсов… Жена — красавица, вдова испанского военного министра маркиза Марчена…
Слушая Коверзнева, гости охали, качали головой.
Леонид Арнольдович радовался, называл Коверзнева душой общества.
А тот, перехватывая у лакея тарелки, галантно ухаживал за девушкой, подливал ей вино. Во время спиритического сеанса, в темноте, она сказала ему на ухо:
— Насколько вы благороднее других, духовно тоньше, выше.
Он напомнил ей шутливо, что разговаривать во время сеанса нельзя, но она настойчиво, серьёзно говорила ему, что любит его, что он самый лучший и чистый; она поняла это после той ночи и ждала встречи с ним и даже разыскивала его в редакции журнала «Спорт». Шепча ему на ухо эти слова, Рита освободила свою руку и стала гладить его по голове.
Он опять шутливо сказал ей, что цепь размыкать нельзя, а то дух материализуется почти физически и за нарушение правил может дать по шее.
Рита не слушалась его, он поймал её руку и сжал, но в это время на них шикнули, и они притихли.
А в общем они прекрасно провели вечер и нацеловались вдоволь, пока какая–то молодящаяся старуха беседовала со своим покойным мужем. Органная музыка и барабанная дробь деревянных ножек были хорошим аккомпанементом для их поцелуев.
И опять он не спрашивал разрешения у Риты сопровождать её, а она не приглашала его, так как снова всё это само собой разумелось.
Уже поднимаясь по лестнице, он прочитал ей:
— «Не вздыхать же целые годы у ног неприступных дев, и я изо всей колоды избрал только даму треф…»
А она сказала серьёзным тоном:
— Я бубновая.
Они пришли к Рите раньше, чем в тот раз. На кухне горела керосинка; когда они на цыпочках проходили мимо, она злобно фыркнула, закоптила. Коверзнев хотел подкрутить фитиль, но Рита торопливо затащила его в открытую дверь.
Всё, что должно было случиться в тот раз, случилось этой ночью без трагического надрыва и клятв, и только было удивительно, что Рита, словно в оправдание, рассказала о том, как потеряла невинность.
Луч луны упал на стену и осветил рисунок Обри Бердслея. Глядя на эту томно–порочную, изогнувшуюся чёрной змеёй женщину и вспоминая об откровенных ласках Риты, Коверзнев гадал устало о том, зачем ей понадобилось оправдываться. Женщины их круга и поколения воспитывались не на целомудренных образах Тургенева — школой для них были циничные книги Арцыбашева, Пшебышевского, Каменского, Вербицкой. Невинность считалась предрассудком, чистая любовь поднималась на смех. Женщины, как и мужчины, хвастались друг перед другом списками побед.
В окно виднелся кусок тёмно–синего неба с россыпью звёзд; луна угадывалась за крышей. На этом фоне чернела железная грань с ажурной верхушкой водосточной трубы. На крышу вышел кот, выгнул спину, поднял хвост, остановился.
Рита положила голову на грудь Валерьяна, от этого ему было неудобно, волосы её лезли в нос, загораживали кота. Она шептала, её горячее дыхание щекотало обнажённую грудь.
— …Отец был предводителем дворянства и очень любил меня… Была гувернантка–француженка… Меня учили музицировать и готовили большое приданое… Но мать умерла, отец неожиданно женился на соседней помещице… Потом умер от грудной жабы… Хорошо, что успел написать завещание… Мачеха не отпускала меня ни на шаг, и всё читала нотации, и каждый день говорила, что для девушки лучшее приданое — её честь и что беречь её нужно смолоду… А мне так всё надоело, что я отдалась сыну управляющего… Он плакал, умолял меня выйти замуж, а я не хотела связывать себя и уехала в Петербург, на Бестужевские курсы… Он бросил Московский университет и приехал сюда, сказал, что покончит с собой, а я заявила, что пожалуюсь в полицию, как он не может понять, что ничего не случилось, оттого что я принадлежала ему, мир не перевернулся, светило не остановилось… И он уехал обратно и всё–таки застрелился.
Капли слёз её падали в ямочку под ключицей, скапливались там в лужицу. Коверзнев осторожно убрал голову девушки в сторону и, гладя её пышные волосы, подумал о том, что эта пикантная история рассказана для того, чтобы пощекотать его нервы: «Как острая приправа к горячему блюду».
Кот всё сидел на крыше, неподвижно, как изваяние. Вскоре показалась луна и залила комнату голубым светом.
Рита заснула первая, обняв его за шею полной рукой. Упругие груди её свесились в одну сторону, а рот так трогательно приоткрылся, что Коверзнев не утерпел, потянулся к нему и совершенно искренне поцеловал.
Подумал печально: «Вот и разрублен гордиев узел».
Утром, стоя перед зеркалом, сказал спокойно:
— Не мешало бы узаконить наши отношения.
Она спрыгнула с постели и, обхватив его горячими руками за шею, заговорила:
— Я знала, что ты благороден. Насколько ты чище других. Я всю жизнь буду любить тебя за это и буду верной твоей помощницей, даже в горе.
Брак его произвёл на знакомых впечатление разорвавшейся бомбы — его любовь к Нине Джимухадзе не была ни для кого секретом. А он принимал поздравления с усталой, загадочной улыбкой.
Рита потребовала снять другую комнату и за большие деньги обменяла свою на соседнюю с коверзневской. Пришли мастера в холщовых фартуках, пробили в стене дверь, навесили деревянные полотна, покрасили их белой краской. Ломовик привёз широкую кровать красного дерева, какие–то столы, стулья, торшеры. Чужие люди ходили по комнатам, расставляли вещи, вешали шторы, натирали паркет, расстилали ковры.
Всё с той же загадочной улыбкой Коверзнев оплачивал счета, давал чаевые, благодарил за работу. Появились лакей во фраке и горничная. Для них Рита отвоевала ещё комнату и разделила её переборкой.
Квартира засверкала бронзой и полированным деревом. Гости удивлялись, качали головами:
— На какой–то захолустной Динабургской отделать так квартирку… Ну, знаете ли, для этого мало одних денег — нужен вкус.
Коверзнев ходил из комнаты в комнату, задумчиво глядя на новшества, и, казалось, какое–то удивление застыло на его лице. Рита, подбегая к нему, целовала его в щёку, в затылок, говорила:
— Ты хороший, ты великодушный, я надоела тебе своими приставаниями, тебе некогда писать. Погоди, всё закончим, и я перестану тебе мешать. Ты будешь заниматься своими делами. Я ни в коем случае не хочу стеснять твою свободу.
Он ложился на кушетку, в тоске заломив руки.