Тусклый свет от фонаря освещал стол, на котором лежал учебник арифметики, опустошенная никелированная копилка и тетрадка с нерешенными задачами.
«Если завтра Маргарита Александровна вызовет к доске, я пропал. Уже три „неуда“ схватил по арифметике. Что бы придумать? Если не изобрету что-нибудь — все, крышка!»
За окнами бушевал ливень. Кукушка выскочила из своего домика и прокуковала двенадцать раз. Потом два. Ромка забылся.
Во сне он видел волосатого возницу и Маргариту Александровну. Они ехали в пролетке по огромной классной доске с надписью: «Храните деньги в сберегательной кассе».
На заре дождь кончился.
Первым, как всегда, завопил хрипастым басом петух отца Никодима. Ему немедленно тоненьким тенорком отозвался Петька. Петьку поддержали петухи с соседней улицы. Перекличка продолжалась долго. Потом наступила тишина.
Нина проснулась. И сразу же затрещал будильник, стоявший на стуле у кровати. Рывком она сунула его под подушку.
«Никто не проснулся!» — подумала Нина и начала одеваться.
Поднявшись по шаткой лестнице на чердак, она разыскала там портрет Толстого в тяжелой раме и осторожно стащила его вниз. Из кухни принесла горшок со столетником, выпрошенным вчера тихонько у матери. Прихватив портфель, она, изловчившись, подняла ношу и вышла за калитку.
Ах, если бы Борька знал, какую тяжесть она тащит в школу! Перепрыгивая через — лужи и увязая в грязи, Нина медленно двигалась по мостовой. По другой стороне, навстречу Нине, какой-то огромный человек безуспешно тянул под уздцы лошадь, подбадривая её ласковыми словами. Лошадь выбивалась из сил, а громоздкий, пестро размалеванный фургон, застрявший всеми четырьмя колесами в глине, так и не двигался с места. Нина остановилась, и вдруг кто-то подошел сзади и закрыл ей лицо руками.
Вывернувшись, Нина увидела Римму Болонкину, около которой стоял горшок со столетником и клетка с канарейкой.
По тротуару бежал запыхавшийся Борька:
— Куда это вы в такую рань собрались? Что за вещи тащите? Это Толстой с чердака? Эх, ты! Скрыла!
Пришлось принять Борьку в компанию и открыть ему секрет. Оказалось, что девочки тайком от мальчишек сговорились украсить класс.
Римма случайно сунула руку в кармашек платья, вытащила какую-то записочку и выругалась:
— Вот ненормальный!
— Что такое? — спросила Нина. — Кто ненормальный?
— Ромка! Кто же ещё? Вчера, оказывается, записочку подсунул. Погляди, что за ересь пишет.
Нина прочла:
Любви все возрасты покорны.
Об этом Пушкин написал.
Её порывы благотворны —
Об этом Пушкин твердо знал,
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…
С тех пор уж мне не до ученья,
С тех пор я сохну, как цветы…
— Видали, что пишет? — снова возмутилась Римма. — Из-за меня, оказывается, неуды хватает, цветочек дохлый!
Великан, продолжавший тянуть под уздцы лошадь, неожиданно засмеялся и весело гаркнул:
— А ну, вылазь к чертовой матери!
Из застрявшего в грязи фургона, как горох, посыпались ребятишки мал мала меньше.
На вид им было лет пять-шесть, но одеты они были совсем по-взрослому: в длинные платья, брюки, пиджаки, сапожки гармошкой…
— Вот чудилы-то! — засмеялся Борька. — Как вырядились!
Один из мальчуганов поскользнулся и упал. Борька быстро подбежал и поднял ребенка.
— Спасибо! — хриплым басом поблагодарил малыш. Борька вздрогнул: с изрытого множеством глубоких морщин старческого личика улыбались лукавые вишенки-глаза.
— Что, испугался? — рассмеялся человечек и отбежал.
— Да это же лилипуты! — шепнула Нина.
— Точно! — ахнул Борька. — Цирк приехал!
— Ну свисти… Чего же ты замер? — улыбнулась! Нина.
— Неудобно…
Лилипуты со всех сторон навалились на фургон. Это не помогало.
— Выгружай, братва! — скомандовал великан и первым нырнул в фургон.
Раздался яростный лай. Лилипуты принимали из рук великана разношерстных собачек. Из фургона вылетали тяжелые гири. На землю поставили ящики с голубями, тюки невиданной формы, плетеные сетки и другие удивительные веши.
Особенно бережно опустили тяжелый длинный ящик с дырочками на боках и крышке.
— Что это? — спросила Нина у Борьки.
— Не знаю…
Как завороженный, следил Борька за разгрузкой. Фургон стал легче, но вытащить его лошади все равно оказалось не под силу. Великан выпряг её, отвел в сторону, поплевал на руки и, схватившись за оглобли, нараспев крикнул:
— Э-эй, ухнем!
— Погоди, дядя Проня! — И веселый человечек обратился к ребятам: — Давай сюда! Всё народу больше будет!
Ребята подбежали к фургону, но великан крикнул:
— Отойди, мелюзга! Я сам!
Он натужился, рванул за оглобли, и тяжеленный фургон со страшным скрипом выкатился из грязи.
— Ну и слонище же ты, дядя Проня! — восторженно ахнул веселый лилипут.
А другой, самый маленький из всех, совсем мальчик с пальчик, вдруг радостно запищал:
— Наши едут!
— Сиу-сиу… Сиу-сиу! — громко засвистел дядя Проня.
— Сиу-сиу… Сиу-сиу! — отозвались издали сразу несколько человек.
Счастливый Борька торжествующе поглядел на девочек:
— Что я говорил! Сейчас Никита и Андрон будут! Это они свистят!
Появилось несколько фургонов и повозок. На первой телеге стояли железные клетки, укрытые старым брезентом. Правил лошадью бородатый мужчина.
— А Шурка где? — спросил его великан.
— С чертями спит в последнем фургоне. Намаялся при погрузке.
— А зачем вы ему грузить разрешили, Глеб Андреевич? — нахмурился дядя Проня.
— Да он сам. Ты что, Шурку своего не знаешь? Дядя Проня недовольно глянул на бородатого и быстро побежал в конец обоза.
— Что случилось? — спросил Борька, нагнувшись к самому маленькому лилипуту.
— Рассердился, что Шурка грузил… — пояснил тот.
— Простите, — спросил Борька, — а Иван Абрамович там?
— Какой Иван Абрамович?
— Лекалов-Терри. Дрессировщик.
— Что ты, милый. Он же в ЦУГЦе работает. А у нас цирк частный. Иван Абрамович сейчас выступает в Ростове.
— И он не приедет?
— Конечно, нет.
— Не приедет… — упавшим голосом сказал Борька. — А вы его видели, да? А как Никита с Андроном?
— Все в порядке. А ты откуда их знаешь?
— Мы хорошо знакомы… Я их так ждал… Они обещали… — быстро бормотал Борька, боясь расплакаться.
— Разве это от них зависит! Куда пошлют, туда они и едут.
— А Никита все ещё девочкой работает?
— Все ещё девочкой…
— А Николай Александрович где?
— Что за Николай Александрович?
— Клоун. Толстый такой. Коко. Он ещё пищики делает…
— Ах, Коко и Мишель! Они на юге где-то. А ты, как я погляжу, всех знаешь…
— Он всех знает, — сказала Нина, — и свистеть умеет по-вашему. И я умею. И Римма. Вся пятая «Б». Нас Борька выучил.
— Молодцы! Значит, любите цирк?
— Конечно, любим…
Борька вздохнул.
Груженные цирковым скарбом подводы шли мимо.
— Как дела, Нонночка? — обратился мальчик с пальчик к девочке, за которой шла рыжая лошадь, укрытая сверху разноцветным тряпьем. — Чем расстроена?
— Буян простудился! — кивнула девочка в сторону лошади.
Буян подошел к своей хозяйке и потерся мордой о её плечо.
— Смотри, Нина, медвежат ведут! — немного оживился Борька.
— Гималайские! — пробасил веселый лилипут. — Раз с белой грудкой, значит, гималайские. Злые-презлые.
— Пора, Борька, опоздаем! — сказала Нина.
— Успеем. Подожди немножко. Ой, смотри, народу-то собралось! Как в цирке!
С ребятами и мальчиком с пальчиком (его звали Василием Тихоновичем) поравнялась ещё одна телега, которой управлял лысый тощий человек. Рядом с ним стояла клетка с очень грязным пеликаном. Сзади примостился пузатый барабан, на котором была нарисована смеющаяся клоунская рожа с красным носом. На барабане висели медные тарелки и связка бубенчиков, весело звенящих при каждом шаге лошади. Тут же лежали длинные ноги — ходули в широченных полосатых штанах и остроносых клоунских ботинках, размером с мальчика с пальчик.
— Кто это? — спросил у лилипута Борька, когда телега проехала мимо.
— Это дядя Донат. Клоун. Самый главный наш чёрт и шапитмейстер.
— Чёрт? — изумились друзья.
— Его воздушный полет называется «четыре черта». Дядя Донат выступает вместе с сыновьями и братом.
— Такой старый?
— А он не старый вовсе.
— А лысый совсем…
— А он вовсе и не лысый. Он специально бреет голову. А на макушке оставляет клок волос. Не заметили? Бантик завязывает для смеха. Выходит в шляпе, а как повиснет на трапеции, роняет шляпу в сетку. Тут все и видят у него на голой голове пышный бантик. А клоунаду работает в рыжем парике. Как Коко.
— А он и чёрт, и клоун, и ещё кто? — спросил Борька.
— Шапитмейстер. Человек, который устанавливает цирк, ставит столбы, натягивает крышу из брезента. Такая крыша называется «шапито». Как и сам цирк.
Мимо прошел великан.
— Ну, как Шурка? — спросил его лилипут.
— Умаялся, бедняга. Спит.
— Кто это? — шепотом вслед спросил Борька.
— Силач, атлет-богатырь Вонави. Знаменитый артист.
— А Шурка кто?
— Такой же мальчишка, как и ты. Воспитанник Вонави. Человек-феномен.
— Феномен? Что значит «феномен»?
— Феномен, пичуги, это значит…
— Тебе что, Васька, делать нечего? Чего язык чешешь? — сердито крикнул сухонький старичок с козел подъехавшего экипажа.
Заднее сиденье пролетки занимала женщина невероятной толщины.
На коленях её сидели две малюсенькие белые лохматые собачушки с синими бантами на шеях, смотревшие на всех злыми розовыми глазами.
— Вонави где? — спросил старичок у лилипута.
— У фургона. Недоволен очень, что Шурка грузил. — Ничего страшного. Все устали. И я устал.
— Сравнили себя с Шуркой!
— Ну ладно! Будет болтать!
— Это хозяева наши, Ануфриевы, — тихо пояснил ребятам Василий Тихонович, когда экипаж отъехал. — Ну, прощайте, пичуги!