И вот он снова у «Невесты моряка». Собственно, ему не столько хотелось пить, сколько передохнуть и собраться с мыслями, чтобы не напугать сына своим отчаянием. Думы его крутились вокруг одного! «Найду ли я дело для своих рук?»
— Zum Wohlsein! [1] — произносит толстяк Гейн Мозеке, пододвигая ему коротышками-пальцами кружку светлого пива. У Караса едва хватает сил поблагодарить его, а Гейн Мозеке, который насквозь видит своих посетителей, сипло басит: — Что, Антон, ничего не нашел?
— Ничегошеньки… — отвечает Карас, прикладываясь к кружке. Какую-то крупицу уныния ему, очевидно, удается смыть, он ставит кружку на стол, и: — Krajchimlkrucifagotelement[2] — вырывается у него.
— Правильно, — замечает Гейн Мозеке. — Главное, Антон, не терять голову, а? Гампух — что море, а? Каждого прокормит, а? Только не поддаваться. А вон с тем, с Карлушей, ты говорил? Поговори обязательно, ты же чех, а?
И Гейн Мозеке кричит в полутемный угол какому-то посетителю:
— Карльшен, тут твой земляк, тебе бы следовало ему помочь, а? Ведь он чех, а?
Карас подходит к столу и видит человека невысокого роста, чернявого, с курчавыми волосами и морщинистым лбом. Впрочем, морщины у него не от возраста: просто он все время двигает кожей, и брови у чернявого вздернуты — из-под них на Караса глядят проницательные черные глаза.
— Ты чех? — спрашивает незнакомец, протягивая руку.
— Да. Будейовицкие мы.
— Свиней пасем, значит?
— Верно.
— Прижало, говоришь?
— Прижало.
— А работать охота? Где угодно, только давай… Факт, ведь ты чех!
Карас присел к столу, а тот, другой, продолжал говорить, не дожидаясь ответа.
— Слушай-ка, меня зовут Кергольцем. Карел Керголец из Либуне — этого достаточно, чтобы письмо нашло меня в любом уголке Европы. Титула пока не имеется — никак не могу выбрать.
— А я каменщик Антонин Карас из Горной Снежны…
— Короче — Тонда Карас, свинопас… Все ясно. Значит, у тебя хозяйка приказала долго жить, и парнишку ты взял с собой? Да, мороки с ним будет порядочно, но что поделаешь.
— Откуда ты знаешь…
— Неважно… Как-никак, у Мозеке вся мильнеровская артель перебывала! Увидали, что дело труба, и махнули в Штеттин. Они все твердили, что вот, мол, должен подойти Тонда Карас с мальцом. Парнишка-то ничего, здоров? Ездить сможет?
— Не беспокойся.
— Ну, так слушай, Тонда, допивай свое церковное, и айда со мной, поглядим, авось подцепим для тебя работенку. Есть тут кое-что на примете. Не сорвется — ставишь пиво.
И Карел Керголец из Либуне, просвистев сигнал к наступлению, небрежно прикрыл шевелюру шляпой, выудил из кармана брюк деньги — прямо горстью, не то что Карас, заботливо хранивший мелочь в кошельке, — бросил на стойку несколько пфеннигов и громко сказал по-немецки:
— Ну, Мозеке, старый плут, что делать станешь, когда твоя «Невеста» выйдет замуж?
— Э, Карльшен, надежды мало! Старовата она, а? Да и шлюха порядочная, недаром к ней заходят такие ухажеры, как Карльшен, а? Ведь вы придете обмыть дельце, а? Бывай здоров, Антон, ни пуха тебе ни пера.
На улице Карас показался себе верзилой рядом с маленьким Кергольцем — тем не менее ему приходилось все время прибавлять шагу, чтобы не отстать от своего спутника.
— Это недалеко, тут, за углом, на Репер, — сказал Керголец.
— А что за работа? — озабоченно спросил Карас. — Строить что-нибудь?
— Строить и ломать, приятель, строить и ломать… И куча других дел. И все бегом, бегом. Главное, я тебе скажу, это уметь поворачиваться. Ты ведь сдельно работал?
— Эх, брат, это по мне! Бывало, как начну кирпич класть — ребята подавать не успевали.
— Тогда все будет олрайт [3]. А с топором ты тоже в ладах? Подтесать, подогнать, прибить?
— Да ведь я из лесных мест.
— Я и говорю… А побелить, покрасить?
— Как же без этого.
— Мильнер ждал тебя — говорил, ты здорово дудеть умеешь.
— На трубе обучен, это верно.
— Факт, ты же чех! Ну так вот что я тебе скажу, Антон: все будет хорошо, если сам себе не подгадишь. У Карела Кергольца тонкий нюх. Сюда, налево, вот за эту карусель.
Пройдя почти треть Репербан, они достигли пустыря, заставленного балаганами, качелями, каруселями и тирами. Среди них выделялось своими размерами деревянное сооружение с полукруглым фасадом и огромной вывеской, на которой Карас успел прочитать лишь буквы КУМБЕР. Пока он тщетно пытался сообразить, что это означает, Керголец распахнул небольшую дверцу и кого-то окликнул:
— Господин Стеенговер здесь, рыжик?
— Он в канцелярии, язва! — ответил женский голос.
— Благодарю за комплимент, рыжик.
Керголец с улыбкой притворил дверь и, подойдя к следующей, обернулся к Карасу:
— Ну, парень, теперь держись да переступай порог правой ногой. Не помешает, если и перекрестишься.
Карас был взбудоражен. Случайная встреча с этим тертым малым, о котором он ничего не знал, но к которому сразу же проникся доверием, неожиданный просвет в его, казалось бы, совершенно безнадежном положении, загадочность предстоящей работы, надежда, что они с сынишкой будут наконец спасены, — все это сильно взволновало его после пережитого отчаяния. Он принял всерьез слова Кергольца и, подняв голову, торопливо осенил себя крестом. При этом он заметил на стене, над самой головой, буквы «И» и «Р».
Они очутились в небольшом коридоре, стены которого были оклеены какими-то картинками с изображением зверей. Керголец постучал. На стук отозвался мужской голос, и Керголец кивнул Карасу, приглашая его за собой.
— Добрый день, мингер [4] Стеенговер!
— А, это ты, Карл? Добрый день. С чем пожаловал?
Сидевший за письменным столом плотный, коренастый блондин с редкими волосами оторвался от бумаг и, повернувшись к вошедшим вполоборота, надел очки.
— Вы говорили, господин секретарь, что мы уже скоро снимаемся?
— Да. В ближайшие дни. У тебя все в порядке?
— Нужно бы еще парочку рабочих. Или одного на худой конец. Вот я и привел…
— С работой знаком?
— Нет, но он мой земляк.
— Чех? Ну, тогда бери. Условия обычные. Он знает, какие?
— Он на все согласен.
— Отлично. На руки — семь марок. Как зовут?
— Карас Антонин. Но тут вот какое дело, мингер. Он вдовец, и с ним мальчонка.
— Это хуже. У нас и так куча детей, да еще икарийский номер должен приехать. Там тоже полдюжины, не меньше.
— У икарийцев свой фургон, мингер. А паренек у Антонина крепкий, проворный — пригодится. Спать может с нами.
— Ну что ж… Как ты говоришь? Карас? Хорошо. Семь марок на руки. Зайди в кассу, Антон. Остальное тебе расскажет Карл. С богом.
Антонин Карас преисполнился благодарности. Он готов был броситься к секретарю, целовать ему руку, но тот уже отвернулся, снял очки и принялся что-то писать. Керголец подтолкнул Антонина к дверям. Только в коридоре каменщик взглянул на выданную ему бумажку и в ужасе вытаращил глаза. На бумажке стоят буквы, которые он только что видел над входом. Теперь они образуют два слова:
Его взяли в цирк! Карас растерянно глядит на Кергольца, а тот знай ухмыляется да посмеивается.
— Керголец… Браток… Куда же мне в цирк… Вот дела-то… Я ж ничего не умею…
— Умеешь, Тонда, умеешь, главное — не робей. Ты умеешь делать многое, без чего здесь не обойтись… А что не умеешь — приглядишься, научишься… Ты ведь чех.
С этими словами Керголец отдернул бархатный занавес, и взору Караса открылся огромный круглый зал, почти до самого верха опоясанный сиденьями. Золотистый столб света, рассекая полумрак, протянулся от многочисленных окон и окошечек под куполом к круглой желтой площадке внизу — туда, где на прекрасном вороном гарцует всадник с красным платком на голове. Конь поднялся на дыбы, шея его изогнута, он грызет зубами мундштук, грива развевается, передние ноги бьют по воздуху, и всадник постукивает по ним палочкой.
Каменщику все это кажется видением, сном. А его курчавый товарищ деловито объясняет ему, что цирк Умберто — один из крупнейших в Европе, что принадлежит он господину Бервицу, что у них более шестидесяти чистокровных коней, не считая слона и зверинца, и что все они скоро тронутся в путь и будут кочевать до самой зимы. В дороге же цирку не обойтись без бригады рабочих, тентовиков, как они себя называют, которая могла бы за два часа поставить шапито и за полчаса убрать его. Руководит такой бригадой у господина Бервица он, Карел Керголец из Либуне. В эту-то бригаду и попал Карас. Хитрого в их ремесле ничего нет, нужно только пошевеливаться и не считать ворон. Ну, да чех никогда не подкачает! Говорят, во всех цирках для этого дела подбирают чехов, да и на другие работы тоже. Чехи нанимаются конюхами, уборщиками, униформистами, музыкантами, клоунами — кем придется; главное — все уметь и помогать всюду. А жизнь — лучше не надо: веселая, привольная, ездишь из города в город, мир увидишь, незнакомые края, новых людей… От баб — отбою нет, с ума сходят по циркачам…
Карел Керголец произносит слова со смаком, точно желая соблазнить прелестями кочевой жизни, а каменщик Карас в эту минуту невольно вспоминает маленькую лиственницу на могилке… Что сказала бы Маринка о его затее податься к циркачам, комедиантам, людям без роду без племени, бездомным бродягам! Что, если они и вправду мошенники и воры? Недаром в деревне каждый раз кричат: «Люди добрые, запирайте хаты, цыгане с медведем идут, представление будет!» И пан вахмистр тут как тут, будто из-под земли вырос, одним глазом на документы цыган косит, другим в их котел заглядывает — не угодил ли туда заяц из господского леса. «Будь на то моя воля, вывел бы всю эту нечисть», — не раз говаривал он в шинке. Вот с кем он связался, он, честный каменщик, селянин, отец семейства! Ни о чем подобном у них отродясь и не слыхивали.