тных, что теперь труппа не успевала зарабатывать на их содержание. Шапито не стало вместительнее, цены на билеты не изменились, но вместо одного слона они держали теперь шесть, вместо трех тигров — двенадцать, вместо пяти львов — восемь, вместо четырех медведей — семь; возросло и количество мелких животных в зверинце. Подумать только, сколько глоток трижды в день требовало пищи! Но дело не только в тоннах сена, десятках конских туш, мешках зерна, грудах свеклы и моркови. Большее количество клеток требовало большего числа тяжеловозов, кучеров и конюхов, больших расходов на ремонт, смазку, таможенные и мостовые пошлины, — словом, затраты возросли, а доходы ни на грош не превышали прежних. В этом и заключалась причина постоянных нехваток, но Бервиц и слышать ничего не хотел. После долгих размышлений Вашек нашел единственный способ если не выправить положение полностью, то по крайней мере несколько улучшить его. Сократить программу он не имел права, но однажды ему пришло в голову пойти по другому пути — расширить ее и взимать за дивертисмент особую плату.
Тесть не соглашался и на это, но Агнесса поняла, насколько удачна поданная зятем идея, и добилась ее осуществления. Настал день, когда Вашек смог объявить, что к прежним номерам прибавится еще фокусник, выступления которого составят самостоятельное отделение и будут проходить по окончании основной программы. Цирк отнесся к нововведению с нескрываемым недовольством, и Вашек еще раз убедился, как плохо, когда под началом у тебя одни старики с очерствелой душой, стремящиеся к тому, чтобы все оставалось неизменным, в привычных, застывших формах. Пуще других брюзжал старый Малина.
— Молодой-то в уме повредился, — бубнил он каждому встречному, — тоже выдумал — фокусника в дом пускать! Кругом вон сколько добра! Пусти его, так он начнет свои «чары-мары-фук» — ну и плакали вещички!
Старику мерещилась катастрофа.
— Этакому прохвосту, — доказывал он за ужином молодым тентовикам, — этакому прохвосту не место в цирке. Он небось горстями таскает золотые из носу. Только других будет объедать!
— Но ведь директор как раз его и берет, — замечали горноснежненские парни, — чтоб он подзаработал для нас.
— Ну и брал бы его к себе в канцелярию, — не унимался Малина, — тот бы ему насыпал каждый божий день по тарелке дукатов! А на манеж-то его зачем?
— Да вы, дядя, — смеялись снежненские парни, — никак и вправду думаете, что он волшебник?
— Цыц, молокососы, не вам учить старого Малину, я то знаю, что за птицы эти фокусники. Все они шарлатаны! Будь моя воля, я б их близко не подпускал к нашему честному делу. Кто-кто, а уж я-то ихнего брата знаю, перевидал на своем веку! Но такого, как тот профессор, не упомню. Я уж тридцать годков гоняюсь за ним, куда ни приедем — везде ищу, да только сгинул, мошенник, будто сквозь землю провалился. Видать, в Европе его и след простыл, не то бы я его ущучил на каком ни на есть подвохе.
— Что же он вам такого сделал, дядюшка?
— А вот послушайте. Один человек снял рядом с нами пустой балаган и облепил его афишами. Подхожу, читаю: «Виртуоз черной магии профессор Сан-Доминго из Академии тайных наук в Аргирокастро покажет невиданные чудеса…» И девушка-то у него сгорает в огне, и старуха оборачивается кобылой, и змея четырехметровая вылупляется из куриного яйца, мужчина исчезает в чемодане, шесть гурий выходят из магометанского рая…
— На них-то вы и клюнули?..
— Помолчи, щенок, гурии для меня не приманка, а вот как старуха кобылой оборачивается — это действительно… Думаю: «Не худо бы, Венделин, поучиться этакому делу. Чем хозяину каждый раз лошадей покупать, так уж лучше их из баб производить!» И пошел, старый дурак, отдал марку пятьдесят профессору из Аргирокастро, чтобы сесть в первом ряду и все честь по чести разглядеть.
— Ну и сотворил он из бабы коня?
— Как бы не так! А вот из умного мужика — осла, это у него вышло.
— Чем же он все-таки народ удивлял?
— Ну, в балагане после этакой рекламы яблоку негде было упасть. На помосте стоял чемодан, и профессор предложил кому-нибудь из зрителей влезть в него — мол, первым номером будет показано, как исчезает мужчина! Ясное дело, какой порядочный человек согласится сгинуть ни с того ни с сего; но один парень все-таки вызвался — видать, совесть у него была нечиста. Профессор позвал еще нескольких человек, таких, чтобы вязать умели, и велел им запереть чемодан. Я, конечно, тоже пошел. Собралось нас там человек десять — упаковщики из экспедиции, кучера, слесари, один подмастерье из кожевников, короче говоря — всё мастаки. Парень влез в чемодан, мы его заперли и крест-накрест перевязали веревками да цепями в несколько узлов. На цепь повесили замок, а конец веревки припечатали. Должно быть, профессора от одной нашей упаковки в жар кинуло! Но он, как ни в чем не бывало, берет большую скатерть, набрасывает ее на чемодан, поколдовал и говорит: «Готово, нет человека в чемодане». Мы, ясное дело, набросились на чемодан, стали развязывать веревки, отпирать замки, провозились этак с четверть часа…
— А парня и след простыл!
— То-то и есть, что парень никуда не делся, еле живехонек лежал, задохся, а вот господин профессор Сан-Доминго из Аргирокастро и впрямь исчез. Да еще и выручку с собой прихватил. Я думал, нас десятерых тут же прибьют. Как накинулись на нас люди, кричат: «Рука руку моет!» С той поры я и рыскаю за ним, чтоб вернуть свои марку пятьдесят, да только, говорю, о нем ни слуху ни духу: либо в кутузке сидит, либо из Европы вытурили. Ох уж эти мне фокусы — как есть, одни обман!
Вашек прослышал о подобных разговорах и, хотя в душе посмеивался над Малиной, все же зашел успокоить старика. Цирк Умберто выгодно отличался тем, что люди, служившие в нем, никогда не ссорились между собой; тут неизменно царили мир и дружеское сотрудничество. Теперь же, в пору столь затянувшегося кризиса, когда даже гонорар нередко выплачивался частями, нервы у всех были натянуты, и Вашек, заинтересованный в добром согласии среди своих собратьев, всячески старался поддержать прежнюю дружескую атмосферу. Малина был польщен вниманием «молодого», признал доводы Вашека справедливыми, но на одном все-таки продолжал настаивать.
— Волшебник, — сказал он, подытоживая разговор, — хорош для ярмарочного балагана, но никак не для цирка. На круг надобно выходить с честным номером, а не жульничать. Это не для манежа, тут живо разглядят, как он запускает руку в задний карман!
С этим Вашек не мог не согласиться и ограничил иллюзиониста трюками, за которыми можно было наблюдать отовсюду. Дивертисмент полностью оправдал себя, он сразу же стал давать приличный доход, но фокусник и в самом деле чувствовал себя скованно на открытом со всех сторон манеже. Вашек довольно скоро расстался с ним и вместо него ангажировал индийского факира.
— Вот теперь все в ажуре, — ликовал Малина, — ходить по горящим угольям и лежать на гвоздях — это тебе не «чары-мары-фук», это уже дело. Вот только костляв он и нагишом ходит. Люди, чего доброго, подумают, что в цирке Умберто голодуха.
Бервицу факир тоже пришелся по душе — представился случай блеснуть выдумкой и присовокупить к номеру фрагменты из пантомимы. Один Ар-Шегир был не на шутку огорчен. Он заявил, что факир принадлежит к нечистой касте и что все, к чему тот прикоснется, будет осквернено. С пеной у рта он требовал после каждого выступления факира загребать манеж, чтобы на следующий день его слоны не ступили на «оскверненные» опилки. Вашек попытался было урезонить старичка, но тот ударился в амбицию.
— Ах, Вашку, мой молодой друг, — сокрушался он, поглядывая на него из-под очков, — ты впервые опечалил меня, впервые меня ослушался. Напрасно я рассказывал тебе притчу о мудрости старых и коварной самоуверенности молодых.
— Вовсе не напрасно, Ар-Шегир, — возразил ему Вашек, начиная сердиться, — но поскольку все вы, старые и мудрые, не сумели найти для цирка Умберто новых источников, их пришлось отыскать мне, молодому и неразумному. Твои старики из притчи вспомнили об осле, я же привел факира. Вот и вся разница между сказкой и былью.
Ар-Шегир с состраданием взглянул на него и умолк, мучаясь и переживая в душе. Факир каждый вечер наигрывал кобрам, протыкал себе щеки и язык спицами, катался по битому стеклу и танцевал на горящих угольях, а днем чеканил где-нибудь в углу бронзовые пепельницы, которые по вечерам продавал публике, деля прибыль с кассой цирка.
— Ну какой же это факир! — истерически восклицал Ар-Шегир. — Это всего-навсего старательный, трудолюбивый ремесленник, он оскверняет наш храм.
Но факир привлекал европейскую публику, большинство зрителей охотно приплачивало за дополнительное отделение, и Франц Стеенговер не мог нарадоваться такому надежному источнику дохода. Статистик любил наглядность и, определив в цифрах коммерческую выгоду от дивертисмента, изобразил на диаграмме шесть слонов, которых по его подсчетам можно было прокормить на вырученные факиром деньги. Каким-то образом об этом проведал Ар-Шегир; выдумка бухгалтера окончательно подкосила его, и он заболел желтухой. Две недели пролежал индус в своем фургоне, почти ничего не беря в рот, и со слонами пришлось выступать Вашеку. Когда же минуло две недели, Ар-Шегир с содроганием подумал о том, что факир наверняка навещает слонов в его отсутствие; как ни скверно он себя чувствовал, а все же велел перенести себя к своим питомцам и лежал теперь на сене, неусыпно следя за тем, чтобы факир не вошел к слонам и не стал их кормить.
Любое, даже самое незначительное происшествие в цирке прибавляло Вашеку хлопот. В первом отделении его прыжок «на курс» составлял ядро жокейского номера, он же заключал отделение отчаянным сальто-мортале. В финале Вашек демонстрировал поочередно медведей, львов и тигров, а теперь еще взял на себя и предыдущий номер Ар-Шегира. Работалось со слонами спокойно, они прошли отличную школу, и среди них не было, к счастью, ни одного буяна или упрямца, который мог бы поставить номер под угрозу. Разумеется, всякое случается, во время точки слониха может разъяриться, и тогда только держись! Но Вашек верил в себя. Он никогда не обижал животных, никогда не сердил их. И это служило надежной гарантией его безопасности, ибо, судя по рассказам о несчастных случаях, причиной их почти всегда являлась месть слона человеку за причиненную боль или несправедливость. Память и сообразительность этих великанов казались прямо-таки невероятными; укротители и дрессировщики, с которыми Вашек встречался в магазине Гагенбека, часто рассказывали ему, как какой-нибудь слон по прошествии нескольких десятков лет узнавал обидчика и, не подавая виду, выжидал месяцы, чтобы потом, улучив минутку, придавить несчастного к стене или растоптать его. Вашек умел обращаться со слонами. Он вырос под боком у Бинго, знал повадки слонов, никогда не потакал их проделкам, но и не обижал их. Слоны понимали, что Вашек справедлив, как Ар-Шегир, и охраняет их от невзгод, которых они так боялись. Панический страх нагоняли на них грызуны; крыса или мышь, попав в слоновник, приводила животных в неистовство, они готовы были разнести все кругом и бежать без оглядки. Ар-Шегир был виртуозный крысолов — он умел прутом убить мышь на бегу и расставлял надежные ловушки. Но когда он с