— Я хотел бы заказать у вас гроб, — начал я, поздоровавшись.
Ворон быстрым взглядом смерил меня с головы до ног.
— Могу я узнать, кто вас к нам направил? — спросил он вежливо.
— Никто, я сам. Хотел заказать гроб, у вас, — попытался я объяснить и добавил, заискивая: — Но, может быть, нам нужно было поехать в мастерскую, а это ваш домашний адрес.
Я понял, что меня потряхивает и я говорю, слегка заикаясь.
Над ступеньками не было ни крыши, ни навеса, и иногда ветер порывами обрушивал дождь на нас с Юргеном.
— Проходите. Не стойте на улице, — произнес ворон вежливо и отступил, когда в ответ на его предложение мы прошли в коридор.
Он сделал шаг, и я — поверх шума дождя — отчетливо услышал, как, попискивая, шуршит ткань его штанин, соприкасаясь в паху и у коленей. Ворон закрыл входную дверь.
— Кто дал вам этот адрес? — спросил он.
Что-то здесь было не так, что-то не в порядке, я слышал это по голосу молодого ворона, который очень вежливо, почти даже извиняясь, продолжал задавать вопросы.
— Никто, — ответил я. — Мы нашли ваш адрес в справочнике. Я хотел бы купить у вас гроб. Или заказать, — добавил я по-дурацки.
— Это срочно? — спросил ворон.
Для меня вопрос оказался весьма неожиданным.
— Срочно?.. Это… нет, не думаю…
В коридоре было темно, потому что на входной двери было только одно, крохотное окошечко, а железный фонарик на потолке был выключен. Было тесновато, и я стоял рядом с молодым вороном, чей мальчишеский запах я, может быть, смог уловить, если бы не аромат только что вымытого тела, или мыла, или лосьона был не таким сильным.
— Ну хорошо, заходите, ничего страшного, — сказал ворон все так же вежливо, чуть ли не застенчиво.
Он толкнул боковую дверь, которую совсем недавно закрыл, чтобы не сквозило, и провел нас в гостиную.
Это была небольшая комната, окна выходили на улицу. Когда мы вошли, было мертвенно тихо, поэтому я не сразу заметил, что комната набита людьми — как я вспомнил потом, их было человек двадцать, может, даже две дюжины; они сидели на стульях, расставленных в форме подковы, полукругом, все лицом к большой черной керосиновой печке, в которой танцевал — вверх, вниз — голубой огонь. Было что-то очень странное в этих людях, потому что они были официально и прилично, с чрезмерной тщательностью одеты; и потому, что некоторые повесили свои пальто или шарфы на спинки стульев. Все были разного возраста: в основном, женщины. У камина сидела довольно пожилая дама с надменным лицом и красными, опухшими глазами, будто во время стирки надышалась едким паром от порошка или ей пришлось резать лук с чесноком. Слева от нее сидела другая дама, и меня вдруг будто ударило током: мне показалось, она была точной копией той дамы с вокзала, у которой мы спрашивали дорогу. У нее была точно такая же прическа и волосы того же нереального белого цвета, и, казалось, что вокруг макушки можно различить следы того прозрачного чехла, похожего на шляпу, который я, конечно, не мог разглядеть ни у нее на голове, ни поблизости.
Комнату наполнял слишком сильный запах чересчур дорогого и крепкого кофе, который бесконечно заваривают и наливают, щедрой рукой добавляя нежирные сливки. На нескольких переносных столиках стояли блюдечки с круглым песочным печеньем; у некоторых из присутствующих печенье на блюдечке было надкусанным, но у большинства — нетронутым.
Мы с Юргеном стояли примерно между «подковой» и дверью, которую молодой ворон только что закрыл за нами. Он прошел мимо нас и остановился у печки. Комната была хорошо меблирована, все еще не старое, но, скорее, устаревшего стиля: начиная с кремовых обоев и коричневого, прибитого к полу гвоздями, кокосового коврика, заканчивая плетеными креслами, круглыми переносными столиками с плетеными ножками и столешницами из гофрированного стекла и парой плетеных подставок под цветочные горшки с японскими фатсиями или другими вьющимися или ползучими растениями; сюда не очень вписывался тяжелый буфет с витражами и вечная шестирукая деревянная люстра, увенчанная шестью пергаментными абажурчиками над электрическими свечками из папье-маше, но неизвестно, стоило ли беспокоиться из-за этого контраста: за все, несомненно, была уплачена куча денег, но на аукционе за этот хлам дали бы не больше двухсот гульденов. Очень приличные люди, прикинул я, предельно честные, искренни в своем убеждении, что именно благодаря тяжелому труду и порядочности они добились этого неоспоримого достатка.
— Для кого заказ? — спросил ворон.
— Нет, э-э… Для меня, — без обиняков признался я.
Было такое впечатление, что на пол шмякнулся огромный, лишь слегка пропеченный блин. Женщина с опухшими глазами издала громкий, чавкающий, влажный звук.
— Дело в том, — произнес молодой ворон своим восхитительно неторопливым тоном, — что мой тесть Зварт умер, и мастерская закрывается. Похороны сегодня. Мы ждем процессию, которая прибудет с минуты на минуту.
Шакал проснулся. В угловой комнате башни замка было еще не совсем темно, я увидел слабое мерцание и понял, что он открыл глаза. Рассказать ему все, о чем я думал?
Я вспомнил, как, стоя в гостиной аккуратного маленького буржуазного дома номер 8 на Ривьирстраат в городе X., смог неожиданно собраться с духом, чтобы ответить на фразу молодого красивого сексуального ворона смерти:
— Это просто кошмар, что я заявился к вам при таких обстоятельствах.
— Но вы ведь не знали, — извинил меня своим ответом ворон, дружелюбно пожимая плечами и почти улыбаясь.
— Ничего не остается, как уйти, — пропел я с решимостью, удивившей меня самого, и добавил: — И пожелать вам сил и мужества, чтобы пережить все это.
Действительно, трудно поверить, что я без всякой подготовки смог выдать столь прекрасную фразу. Я сразу почувствовал, что в комнате стало необыкновенно тепло, а пока мы шли обратно к машине, погода показалась мне почти весенней.
— Слушай, Герард…
— Да, Шакал?
— Та статуэтка…
— Статуэтка?..
— Ну, в летнем лагере, в бараке, когда ты заставил мальчика нагнуться, чтобы тот вожатый выпорол его прутом…
— Да?
— Та статуэтка, которую ты сначала разбил, потому что хлестал по столу… И за которую наказали мальчика…
— Ах, да. И что с ней?
— Что… что это была за статуэтка? Как она выглядела?
— Я уже не помню. Да, странно, но я не помню точно.
Кажется… да, кажется, это была женщина… Резкие, яркие цвета. Может, крестьянка, а может и пастушка… Что-то вроде этого. Она что-то держала в руке или в обеих руках… Может, вязанье на спицах… Или корзину, может быть, на одном из запястий у нее висела корзина… Нет… Может быть и… Кажется… Кажется, она… — но тут я замолчал.
Внезапно я с точностью вспомнил, что именно было в руках у статуэтки, но я также знал, что по неким причинам никому об этом не скажу.
— Нет… — продолжил я безразличным тоном, — крестьянка в каком-нибудь народном костюме, вот и все. Ничего особенного, мне кажется.
Шакал молчал.
— Знаешь, что я вдруг вспомнил? — заговорил я. — Имя того мальчика. То есть его фамилию. Схун[13]. Его звали Схун. Он наверняка уже умер.
— Умер? Почему?
— Мне так кажется.
— Почему тебе так кажется?
— Да, просто. Его звали Схун. Винанд Схун.
Шакал вздохнул. В темноте я уже не различал мерцания: он или закрыл глаза, или отвел взгляд.
— Поспи еще немного.
— Да?
— Да, юный король. Молодым людям полезно спать.
«И ищут они смерти как самого драгоценного сокровища; и смерть ускользает от них», вспомнилось мне.
Я сидел сейчас в такой же темноте, как в день моего знаменательного визита по адресу Ривьирстраат 8 в большом городе X., когда, вернувшись в Дом «Трава», уселся в Большой Гостиной, потный от жара, с температурой, в то время как термометры показывали, что было не холоднее, чем утром; я сидел, глядел перед собой, глядел весь вечер и больше ничего не делал, даже не приготовил поесть, ничего.
Я вспоминал обо всем; даже о таких вещах, которые не имели отношения к этому дню. Вими ушел от меня после семи лет, прожитых вместе. Тигра — после почти девяти. А Шакал?.. Ничего нельзя предугадать, пока этого не случится. Я не знал или, может быть, не хотел знать того, что я вообще-то знал и мог знать.
Непонятно почему, но я опять вспомнил тот летний вечер во французском портовом городе Тулоне, когда мы с Вими подцепили в парке не матроса, но солдата — покоренные, скорее, его формой, чем довольно убогим телом — и даже протащили его в отель; его звали просто — Пьер Буржуа, и мы с Вими, уложив его между нами на проседающей кровати, изо всех сил пытались возбудить его и ласкали, но из-за каких-то предрассудков он ни под каким предлогом не соглашался снять довольно плотные, усеянные пуговками кальсоны, и нам пришлось самим искать и выуживать из широкой шерстяной ширинки его чертов розовый жезл; он утверждал, что мужская любовь, по его мнению — это «что-то вроде масонства» — да-да, уже тогда: язык любви был интернационален.
По какой-то причине я вспомнил и про свою Маму Я потряс головой. Одно было ясно, и тогда, и теперь: мне нельзя пить — нужно собраться с силами и бросить пить.
Я подумал об Утешении, которое снизойдет на нас однажды, и которое будет «все во всем», по всей земле. И подумал о Ней, Утешительнице и Коронованной Навечно.
— Приветствую тебя, — прошептал я. — Приветствую тебя, Спасающая и Восхитительная. Которая никогда не умрет. Помолись, пожалуйста, за нас. Помолись за нас, грешных, и теперь, и в час нашей Смерти. Аминь.
IIIНИСХОЖДЕНИЕ В АД
…сошедшего в ад
Глава седьмая
В которой писатель раскрывает давно хранимую тайну юности и рассказывает историю об изменившей всю его жизнь загадочной встрече, после которой он решает писать о любви.