Вот об этом я и думал на одиноких нарах в маленькой, пристроенной за кабиной водителя комнатке грузовика, когда, задыхаясь, обесчещивал себя прикосновением к собственному Члену и, запинаясь, повторял вслух любовную историю Братика и Сестрички. Мысленно я иногда вживался в роль Братика, но чаще отождествлял себя с Сестричкой в ее желании навсегда подчиниться в любви ему, Братику. Я чувствовал все, что должна была чувствовать она, Сестричка, когда Братик, удовлетворив бурную мальчишескую страсть, уже без той нежности, даже почти равнодушно, так как после любовного акта мужчина больше не может скрывать свою низость и жестокость, отворачивается от нее и задремывает рядом, лежа на спине. И как она смотрит на него, сонного, и у нее болит сердце, когда она думает о том, чему суждено произойти, так и я мысленно смотрел на дремлющее мальчишеское лицо, полуоткрытый рот, на распахнутую, очень холодного, светло-голубого цвета рубашку с жемчужными пуговицами — я мог разглядеть светлый мальчишеский пушок на груди, которая едва заметно поднималась и опускалась с каждым вдохом и выдохом. Она, Сестричка, знала, что никогда в жизни не полюбит другого Мальчика или мужчину, никого, кроме Братика, но также знала — как только женщина может знать и чувствовать, — что однажды он оставит ее и разлюбит, и найдет другую, нет, даже других, чтобы утолить вероломную, животную свою страсть, кипящую в крови. Когда-нибудь он уйдет от нее, она видела это и знала, и хотела бы помолиться, но не могла найти нужные слова. Пусть он бьет меня, думала она, до и после того, как был с другими, только бы оставался со мной. Но это было невозможно. Здесь мои мысли обычно меняли направление, и душой я переселялся в тело Братика, и был им, и избивал Сестричку, и унижал ее, заставляя продаваться Солдатам и Матросам. И в тот момент, когда Матрос или Солдат, которому я помог раздеться, голый и задыхающийся от желания стоял перед ней и членом-насильником проникал в нее, а я поглаживал его светлую попку, чудо свершалось с такой силой, что одинокий любовный топчан громко скрипел и постукивал, и мне было ужасно стыдно перед Статуэткой в алтаре.
Однажды получилось так, что мне пришлось работать в воскресенье. Вообще-то я воздерживался от наемного труда в день, предназначенный Богу, но один-единственный раз сделал исключение, потому что дело было спешное и чрезвычайной важности, требующее определенного вида транспортировки; к тому же, ради такого случая, я испросил и получил позволение священника.
Это был великолепное, по-летнему жаркое весеннее воскресенье, и я рано отправился в путь. Груз, который я должен был доставить, состоял по большей части из суточных цыплят, которые, как известно, могут провести без еды и питья лишь несколько часов, к тому же очень чувствительны к перепадам температуры.
Я принял твердое решение избегать ненужных остановок и выполнить задание как можно раньше назначенного часа.
Когда я выезжал из дома, ничто не предвещало, что этот день может стать хоть сколько-нибудь необычным, кроме того, что задача моя казалась легче и проще, чем всегда: на дороге было тихо, и люди, находившиеся в пути, казались более довольными и отдохнувшими, никуда не спешили.
Мурлыча себе под нос, почти напевая, я выехал из города по широкому и высокому мосту. Мотор работал так тихо, что кроме чирикающего воркования груза — цыпляток в грузовике, через приоткрытое боковое стекло можно было ясно различить пение весенних птах в кустах по обеим сторонам шоссе. Дорога предстояла недлинная, и я был в радостном настроении.
Пешеходов практически нигде видно не было. Я был в пути где-то полчаса, когда заметил вдалеке, на краю небольшой парковки, юную фигурку: подняв руку, она голосовала.
В мои привычки не входило подвозить всех, кто голосует на дороге, кстати мне это было или нет. Если я вез ценный груз, то никогда не останавливался без надобности, а если нет, то нередко подбирал по пути молодых военных летчиков, Солдат или юношей, служащих в королевском военном флоте — я чувствовал к ним странную, порой тревожащую меня тягу: я готовил бы им еду, честное слово, стирал и гладил одежду — может быть, потому, что, как мне казалось, они лишены материнской заботы, раз часто находятся вдали от дома. Других я подбирал редко, практически никогда.
Фигура вдалеке не была облачена в форму, но все же, приближаясь к ней, я чувствовал это странное, возбуждающее и одновременно беспокойное волнение, как при виде стоящих на обочине военных мальчиков в форме, которые, время от времени одной рукой приглаживая длинные, светлые, растрепанные ветром волосы, другой делали знакомые жесты, прося взять их с собой.
Я стал тормозить и, приготовившись остановиться, уставился на молодую фигуру, машущую руками еще выразительней, чем раньше, и неотрывно глядевшую на меня с полным надежды лицом.
Мальчик это или девочка? В те дни уже преобладала мода очень свободно одеваться и стричься — прически тогдашних юношей и девушек уже не сильно различались по стилю, — иногда было очень трудно с первого взгляда или издалека определить пол молодых людей — подростков-школьников или рабочих. Вот и сейчас тоже; но, даже подъехав ближе и остановившись, через окно боковой дверцы я смотрел на стоявшую фигуру и все еще не был уверен, мальчик это или девочка.
Фигура была обмундирована так, что никаких подсказок в отношении пола не давала: серая вельветовая куртка, вдоль «молнии» и понизу украшенная неровными стежками шнуровки из цветастого кожзаменителя; под ней — тонкая розовая рубашка или блузка, застегнутая под горло. Так как куртка была довольно свободная, невозможно было угадать, таилась ли под нагрудными карманами девичья грудь. И вельветовые длинные брюки коричневого цвета не давали подсказки: первые годы, когда брюки для девушек вошли в моду, их шили иначе, чем для мальчиков или молодых людей — спереди не было ширинки на пуговицах или на «молнии», но теперь, что касается раскроя и шитья мальчишеских и девчоночьих брюк, разницы нет, и тот факт, что брюки молодого путешественника или путешественницы явно были из тех, что расстегивались и застегивались спереди при помощи ряда пуговиц, ничего не значил, как и то, что на ногах у него или у нее были серые, украшенные нашивкой в виде маленьких сердечек, сапожки. И что касается фигуры худенького автостопщика, то по очертаниям талии и бедер это мог быть мальчик или — с тем же успехом — очень юная девочка.
Я посмотрел на изящную, роскошную, немного растрепанную, но все же нежно-блестящую шевелюру этой юной, худой и, бесспорно, почти вызывающе привлекательной персоны, и сразу после этого наши взгляды пересеклись. По моему телу прошла дрожь, и у меня появилась некая судьбоносная уверенность — хотя в тот момент я ни за что не смог бы выразить это словами, — что это юное, излучающее красоту, жизнелюбие и молодость существо сейчас сядет в машину и поедет со мной, и что произойдет нечто, чего не мог знать ни я, ни один другой смертный, но что было предрешено до начала всех времен и с этого момента станет неотвратимым.
— Тебе куда? — спросил я через боковое окно, в тот момент даже не осознавая, что говорю, настолько я был зачарован видом молодого, такого близкого вдруг лица с бездонными серо-голубыми глазами и стеснительным, но одновременно жадным ртом, на который я сейчас смотрел: как он движется, открывается, говорит.
Чрезвычайным усилием воли я поборол нечто вроде парализующего головокружения и смог понять ответ. То, что я, будто сквозь туман, услышал, находилось примерно в том же направлении, куда я ехал, но и немного в стороне. Я знал названное место, по крайней мере, где оно располагается, и также знал, что неподалеку есть большая парковка в лесу, предназначенная как для грузовиков, так и для туристов, и на которой вне летнего сезона обычно почти никого не было.
— Да, залезай, — ответил я хриплым голосом.
Я открыл тяжелую дверцу и смотрел, как гибкая молодая фигура, зажав рюкзачок подмышкой, а другой рукой держась за металлический поручень, поднялась по ступенькам и забралась в кабину. Я все еще не знал — и голос, ответивший мне, тоже не дал никакой уверенности в этом вопросе, — кто занял сейчас пассажирское место: мальчик или девочка.
— Тебе придется пристегнуться, — сказал я, обернул широкий тяжелый ремень безопасности вокруг худого стана этого существа, почти ребенка, туго затянул его и застегнул самозащелкивакяцуюся пряжку. Проделывая это, я на считанные секунды очень близко наклонился к гибкой, чуть загорелой шее и спрятавшемуся в длинноватых волосах левому ушку моего молодого попутчика или попутчицы. Я почуял еще довольно свежий запах невинного, здорового и юного пота, но и этот дурманящий аромат не дал мне окончательного ответа. Нагнувшись, чтобы закрепить ремень, я украдкой попытался заглянуть в разрез блузки, но она была недостаточно распахнута, чтобы там можно было что-то разглядеть. Несмотря на неизвестность, во мне росло и поднималось одно единственное, мне самому непонятное чувство: непреодолимое, ошеломляющее желание, исключающее всякое понимание и разум, и соображения, и мысли; желание, чтобы это милое существо, которое я везу… захотело бы поговорить о чем-то неслыханном… на меня… взглянуло бы и продолжало смотреть и… осталось бы со мной… И я также знал, что сила, могущественней меня самого, заставит меня свернуть с маршрута на ту большую парковку, которая в это время года наверняка пустовала, и поехать туда вместе с этим чарующим, светлым, шаловливым и в то же время невинным и вызывающим существом, которое было пристегнуто ремнем, ставшим уже тюремной цепью, и было — да, кем же оно было?..
Готовясь отправиться дальше в путь, я переключил скорость на вторую и, управляясь с коробкой передач, бросал быстрые, но пронзительные взгляды на восхитительное, слегка загорелое мальчишеское лицо девочки или девичье лицо мальчика. До сих пор не было никакой уверенности в половой принадлежности этого существа, которое я втайне уже желал удержать как связанную и пойманную навечно любовную добычу; хотя у меня и были предположения, сейчас, наконец-то, я начал склоняться к определенному выводу.