Ниже на затылке волосы кончались, и шея переходила в мягко стелющийся пейзаж его спины, в слабом свете растворяющийся как бархатная мечта; за ним возвышался слегка поросший серебристым атласным пушком, раздвоенный мускулистый любовный холм с бесчисленными капельками пота во впадине, искрящимися и поблескивающими в блеклых, возвещающих наступление беспросветного дня, лучах. День занимался, значит брат Фриц скоро вытолкнет меня из кровати, чтобы выспаться и, в конце концов, подняться, помыться, одеться и не сказать мне ни слова, может быть, до самого последнего утра перед тем, как опять уйти в море. Он уже совсем равнодушен ко мне и дышит гораздо спокойнее, я чувствую его дыхание на предплечье и подмышкой; он лежит, не шевелясь, не удостаивая меня ни взглядом, ни словом, ни лаской. Я тоже не двигаюсь, но мне хочется обнять его и, обхватив, удержать силой моих мальчишеских рук, и ах, что-нибудь выпросить, а за это я бы навсегда и повсюду был с ним и служил бы ему, но это было невозможно, потому что он не любил меня; он, например, ни разу не привез мне сувенир из заморских странствий.
А потом он умер. Как-то осенью, под вечер вернувшись со школы, я увидел в гостиной очень много людей, половину из которых я даже не знал; в этом было что-то зловещее: скорее всего, уже несколько часов назад пришло известие о его смерти или о том, что он пропал в море — что, в сущности, то же самое. В комнате, где все предметы, казалось, стали ненужными в свете этого пылающего, но ледяного вечернего солнца, шелестел шепот, время от времени, как медленная волна, поднимающийся до уровня различимых слов, колышущийся между стенами, туда-сюда.
Кажется, я не сразу полностью понял, что произошло: сначала это были просто ничего не значащие слова, до тех пор, пока, произнося вслух, их не увязывали одно с другим. Я убежал на чердак, потом на улицу и мчался до полного изнеможения. Вдалеке я увидел поезд, который просто спешил по своим делам, будто этого известия вообще не существало. Только много часов спустя эта весть, в сущности, объяла меня и проникла в мое сердце: прошло несколько суток с тех пор, как он пропал, но я представил себе брата Фрица, безнадежно борющегося с ледяными серыми волнами, и стал громко рыдать. На следующее утро меня нашли в постели без сознания, в лихорадке: посчитав ее опасной для жизни, врач потребовал, чтобы меня сторожили день и ночь и лечили холодными компрессами; все это время маленькая лампадка у подножья кровати, подрагивая слабым светом, разбрызгивала тени и, несмотря на свою малость, все же причиняла боль глазам; в светлые моменты, когда жар спадал, я хотел одного: чтобы она погасла вместе со всем светом на целой земле, потому что в нем все равно уже не было смысла.
Во второй раз в своей жизни я проиграл битву и был вновь приговорен к жестокому дневному свету существования. О, брат мой, брат… Могли он, если бы остался жив, может быть, может все же… полюбить меня так, как я люблю его… когда-нибудь?.. Почему он умер? За что… из-за кого… по чьей вине? Вспыхнув глупой ненавистью, я искал в памяти имя той продажной девчонки, будто она в чем-то была виновата…: мне показалось, я вспомнил, ее звали Териа, что-то вроде этого… или Тера, или Тира?.. — что-то такое, но точно вспомнить я не мог. Когда-нибудь, когда-нибудь я наверняка найду виновного, и Фриц, о, брат мой Фриц… будет отомщен… тысячекратно, как только я вспомню имя… узнаю… когда-нибудь…
Довольно долго я сидел, задумавшись, и мы с моим попутчиком не обменялись ни словом. Мы проехали уже порядочно. Совершенно не отдавая себе отчета, я отклонился от проложенного маршрута: перед мной возник въезд на большую парковку, окруженный высокими деревьями, поблизости от названного мне города. Рядом с въездом стояло несколько машин, но чуть вдалеке вся огромная площадь была свободна и пустынна. Я пересек первый ряд парковочных мест, и второй, и третий, и последний, потом свернул на ряд, скрытый за густо посаженными елями, выбрал предназначенное только для одного автомобиля, укрытое от взглядов место, и заглушил мотор.
— Надо немного отдохнуть, — сказал я хриплым голосом. — Я уже несколько часов за рулем.
Некоторое время было тихо, как в гробу.
— Знаешь, у меня есть всякая еда и выпивка с собой, — продолжил я непринужденно.
И быстро, чтобы моя светленькая добыча не попыталась выйти из машины, я встал с водительского места и открыл дверь комнатки.
— Заходите, заходите. Чувствуйте себя как дома, — болтал я. — Трудно представить, что можно такое устроить в грузовике, а?
Другая дверь в комнатке, ведущая на улицу, была на замке, и ту дверь, что я сейчас открыл, мне нужно будет просто захлопнуть после того, как мы оба зайдем внутрь: замок сработает, и моя добыча уже не сможет ускользнуть, потому что ключи я прятал под рубашкой.
Милая дичь немного посомневалась, вышла обратно, чтобы захватить с собой рюкзак. В следующее мгновение мы оба были в комнатке, дверь которой я почти бесшумно запер.
Глава девятая
В которой писатель задает вопросы, переходящие в очень жестокий допрос, что побуждает его к совершению ужасного, неизбежного и непростительного акта смертного греха с юным пленником; как потом писатель мучается угрызениями совести, хотя уже поздно.
Несколько мгновений казалось, что все мироздание соткано из тишины. Мы застыли в маленькой комнатке, пока я незаметно поглядывал в овальное, похожее на иллюминатор окошко, занавешенное от посторонних взглядов вязаной фиолетовой шторкой, на огромную парковку, которая — судя по тому, что можно было разглядеть через прорехи в лесополосе — пустовала. Было яркое и сильное солнце, и только небольшие тени рассеянных по небу облачков изредка проплывали по асфальту.
Нечто неслыханное, готовое вот-вот случиться, стало уже неизбежным, хотя еще и не произошло: все двери в машине были заперты; в пределах слышимости не было ни одного человека. Напряжение, владевшее мной до сих пор, казалось, исчезло, уступив место триумфу или, скорее, жестокой, неподотчетной силе с приятной, похотливой дрожью и спазмами в пояснице и бедрах.
— Присаживайся, — сказал я как можно беззаботней.
Ответа не было. Я нерешительно приблизился и стал как-то даже до неловкости близко к стройному попутчику. Что я собирался сделать? Я не знал этого, и никто, кроме Вечного, не мог этого знать, но я уже понимал, что это приведет к осквернению и загрязнению самого святого, и к преступному, непоправимому и навечно непримиримому посягательству на самую нежную невинность.
Я протянул руку и потрогал — лишь слегка коснувшись — вьющиеся светлые пряди над загорелой шейкой.
— Как тебя зовут-то? — спросил я.
Мне ответил молодой, нежный голос, ясно и четко, но сначала я решил, что мой слух насмехался надо мною.
— Что ты сказала? — пробормотал я.
Рот юного пойманного звереныша открылся вновь, и в этот раз, кажется, слегка дрожащим голосом, два раза было повторено только что названное имя:
— Сестричка. Сестричка.
Опять молчание. Почти полную тишину нарушало только легкое постукивание нагревающейся под солнцем крыши кузова и журчащее попискивание многих тысяч цыплят в наставленных друг на друга корзинах в грузовом отсеке: благодаря стенам с изолирующим покрытием, этот бессмысленный шум становился слабым и неясным, но все же был чуть слышен.
Я тряхнул головой и сглотнул. Еще ближе к застывшему в ожидании молодому существу — и моя рука коснулась светлого, юного лица, опустилась вдоль шеи, нашла дорожку в открытом вороте блузки и добралась до груди. Девушка, несмотря на мои движения, будто окаменела и только смотрела на меня беззащитно и робко. Теперь я трогал ее нагие, уже женственные, но еще очень свежие холмики, торчавшие вверх, остренькие и крепкие, как половинки сказочного, свежего лимона. Мне показалось, что по телу ее пробежала дрожь, но она по-прежнему не шевелилась.
— А где Братик? — спросил я.
Девушка схватила меня за запястье.
— Что вы имеете в виду? — прошептала она хрипло и вытащила мою руку из выреза.
— Сними-ка куртку, — сказал я. — Здесь становится жарко.
Она не сопротивлялась, и я снял с нее ветровку, аккуратно свернул и положил на пол, под койку. Миг спустя я вновь стоял рядом. В машине стало действительно теплее, хотя жара снаружи еще не полностью проникла сквозь хорошо изолированные стены комнатки.
— Я раздену тебя полностью, донага, — пробормотал я себе под нос, — всю одежду — прочь.
Я заметил, что дыхание мое участилось. Как долго все это будет продолжаться, я не знал, и будет ли моя светленькая испуганная маленькая пленница сопротивляться, я тоже не знал, но понял, что уже не отпущу ее на свободу, пока она, полностью обнаженная, в самой беззащитной и унизительной наготе, не подчинится моей жестокой власти и желаниям. Думая об этом, я чувствовал, как меня наполняет глубокое удовлетворение от мысли, что можно откладывать этот момент сколь угодно.
Я снова сунул руку ей под блузку и в этот раз теребил сисечки, отодвигая их вбок, чтобы потом опять поймать в ладонь.
— Где Братик? — спросил я, в этот раз приказным тоном, обхватывая левую грудь у самого соска и с силой ее сжимая.
— У меня нет брата, — хрипло прошептала она.
Ее серо-голубые, оттененные изящнейшими ресницами глаза метались: быстрым, безнадежным взглядом она искала возможность улизнуть.
— Не выдумывай, — произнес я медленно. — Поняла? Нечего тут выдумывать.
Я расстегнул ее блузку до пояса, потом схватил грудки, смял их в нечто продолговатое и, крепко держа оба прохладных, твердых, но на ощупь бархатных, как персик, плода, потянул изо всех сил так, что ее качнуло ко мне. Ясное ощущение, что этим я причиняю сильную боль беззащитному, безвинному шаловливому существу, в сущности, еще ребенку, — пьянило меня, и у меня закружилась голова.
Внезапно девушка высвободилась, со всей силой оттолкнувшись от меня, подбежала к двери, выходящей в грузовой отсек, потянула за ручку — тщетно; потом подскочила к другой двери, ведущей прямо на улицу, яростно дернула ту ручку и навалилась всем телом, но и эта дверь не поддалась.