Пока она отчаянно боролась с дверью, я смотрел на ее бедра и по-мальчишески мускулистую попку, на редкость красиво напрягшуюся под слегка поношенными вельветовыми брюками, и, наблюдая за ней, на миг почувствовал глубочайшую нежность, которая, однако, не ослабила меня, напротив, вызвала дикое желание мучить ее со все возрастающей жестокостью, оскорбить ее юное, светлое тело немыслимой грубостью.
— Иди сюда, — процедил я сквозь зубы, — скажешь правду, и тебе нечего будет бояться.
Я бросил быстрый взгляд наружу. Парковка, как и прежде, пустовала. Из кузова слышался нарастающий, глухой шорох, на который я решил не обращать внимания. Крыша, нагревшись, перестала постукивать, и тепло проникало в комнатку. Девушка забилась в угол, прижалась спиной к стене и начала потихоньку кричать, вернее, пищать. Я приблизился, чтобы схватить ее, но в последний момент она метнулась в сторону. Я промахнулся мимо плеч и вместо этого обеими руками ухватил ее за пышные, светлые кудри и вытянул из угла в середину комнатки. Увидев в пределах досягаемости прочное, прикрепленное к стене, откидное дубовое одноместное сиденье, я, не выпуская барахтавшуюся девушку, открыл его одним пинком. Присев, я перетащил ее к себе на колени, так что она лежала на животе, перегнувшись пополам, отпустил тонкие волосы, но стиснул накрепко, обхватив рукой вокруг поясницы.
— Если скажешь правду, отпущу тебя домой, — сказал я.
Но, глядя на юное тело, которое тщетно пыталось вырваться, я знал, что лгу: теперь, когда я чувствовал в паху и на бедрах нежную тяжесть ее груди и видел полоску голой, светлой, детской невинной кожи как раз над ремнем, где блузка задралась, выбившись из брюк, сильно обтянувших ее стройные бедра и слегка округлую, теплую — я провел по ней свободной рукой, — по-мальчишески худенькую попку, я знал: я ни за что не отпущу ее, но долго и изощренно, со все возрастающей жестокостью буду мучить; хочу, выбрав какую-нибудь часть тела, пытать ее так долго и сильно, пока от боли она уже не сможет больше сопротивляться или кричать, а только, задыхаясь, с мокрым от слез лицом и сисечками, признается во всем, в чем я ее обвиню.
Я увидел, что рядом, как раз под рукой, возле кухонного шкафчика висит тонкая, украшенная изящной хинделоопской[14] росписью половая щетка, подвешенная за очень длинную — и благодаря тому проникающая во все углы и дыры — рукоятку. В следующее мгновение щетка оказалась у меня в руках и светлыми, беспощадными нейлоновыми волосками я пощекотал тонкую голую полоску кожи моей милой жертвы.
— Где ты бросила Братика? — спросил я.
В ответ она глубоко вздохнула, будто хотела набрать в легкие воздуха, чтобы начать рассказывать какую-нибудь совершенно невероятную историю. Она опять попыталась вырваться. Я усилил хватку, другой рукой перехватил щетку, замахнулся и — пружинисто, с оттяжкой — два раза ударил деревянной рукояткой по нежным полушариям юной, девичьей, но в упругости своей напоминающей мальчишескую, попки. Она пронзительно, слезно вскрикнула, и я подождал, пока она вновь обретет дар речи.
— Нет!.. Нет! У меня… у меня нет никаких братьев!.. — выкрикнула она умоляющим голосом.
— Если у тебя нет братьев, почему тебя зовут Сестричкой? — резонно спросил я.
Не давая ей времени на очередную ложь, я опять нанес два–три сильных удара длинной рукояткой по извивающимся, обтянутым вельветом округлостям. Она вновь закричала, громко, жалобно. Я зажал рукоятку в зубах, освободившуюся руку просунул ей под живот и с бешенством потянул, расстегивая пряжку ремня и пуговицы, за верхнюю часть брюк, стащив их вместе с голубыми кружевными трусиками.
В процессе борьбы ей в какой-то момент удалось выпрямиться, и сейчас она стояла между моих ног; ее теплое, стройное тело, теперь полностью обнаженное от поясницы до колен, было беззащитно и в моей безжалостной власти. Опять заставив ее наклониться и поставив ногу на спущенные брюки с узкими штанинами, чтобы удержать в повиновении барахтающиеся ноги, я как заколдованный смотрел на тускло светящиеся, опушенные, затемненные изгибы ее изящного тела, на упругую кожу.
Я часто, хотя обычно весьма недолго, наблюдал тайную долину мальчишеского тела: на пляже, в раздевалке спортзала или бассейна, в душевой детского дома отдыха; порой с мучительным, мне самому еще непонятным, запретным желанием я восхищался и почитал обворожительные формы красиво сложенного мальчика, но я еще никогда не видел обнаженного девичьего срамного места, разве что на фотографиях или на столь же примитивных, сколь безнравственных рисунках всяких сорванцов. Каждый раз тайно благоговея перед обнаженным мальчиком, я думал, что во всем мире не может существовать ничего более великого, более достойного восхищения и более поразительного, так что я никогда не удостаивал вниманием вульгарные изображения голых девочек, которые мальчишки в школе показывали из-под парты друг другу и мне.
А вот сейчас, когда первый раз в жизни живое голое девичье тело находилось передо мной, на расстоянии вытянутой руки, все вдруг изменилось: в какой-то момент, на первый взгляд это светлое тело показалось мне похожим на мальчишеское, но оно было другим, более загадочным, нежным и ранимым и в то же время бесконечно более потрясающим, чем обнаженное тело мальчика. Это было нечто разительно непохожее на меня, но все же — или именно потому — принадлежало мне, должно мне принадлежать и быть захвачено мной. Мой уже возбудившийся во время пытки Жезл восстал, обретя полный размер и мощность, напрягшись под жмущими в паху шоферскими брюками чуть ли не до боли.
— Зачем ты все время врешь? — прошипел я сквозь зажатую в зубах рукоятку щетки. — Врунишки получают по гадким попкам.
Я раз шесть изо всей силы шлепнул ладонью по голой девичьей попке, на которой уже после ударов щеткой расплылись красные пятна. Во мне поднималось темное, дикое желание повернуть ее к себе лицом и посмотреть на обнаженную срамоту.
— Зачем ты врешь, Сестричка? — пробормотал я.
Она ненадолго перестала кричать и только всхлипывала, подрагивая.
— Просто меня называют Сестричкой, — сказала она хриплым, сиплым, плачущим голосом. — Но у меня другое имя.
— Так ты все-таки соврала, — прошептал я, мое дыхание постепенно учащалось.
Я повернул ее, не выпуская из рук: теперь она лежала на спине, у меня на коленях. В нежном весеннем свете я видел низ живота и юное лоно. Как презрительно и насмешливо я, вслед за своими школьными дружками, говорил о запретных девичьих местах, и как же сейчас был потрясен и растроган при взгляде на ее милую любовную пещерку, по краям чуть затененную бархатными, светленькими волосками. Привычное, боевитое и выпячивающееся вперед мальчишеское снаряжение отсутствовало, но чудесным образом я не воспринимал это отсутствие как потерю, скорее, это притягивало меня, возбуждало и призывало к поискам и победам.
— Как же тебя тогда зовут? — спросил я и угрожающим, и нежным голосом, протяжно и мягко.
Не совсем осознавая, что делаю и зачем, я поглаживал и щекотал лоно девушки упругими нейлоновыми волосками щетки. Прикосновение грубых острых щетинок к нежному девичьему паху, видимо, причиняло боль. С громким криком девушка попыталась, все также барахтаясь, перевернуться, но мне удалось ее удержать.
— Ты забыла, как тебя зовут? — спросил я с притворным дружелюбием, очень приторным голосом.
Я с силой вдавил щетку ей между ног и провел — против жестких нейлоновых волосков щетки — по ее беззащитной пушистой щелке. Девушка хрипло и громко закричала и забилась, тщетно пытаясь вырваться.
Я положил щетку на детский животик, дрогнувший от прикосновения, и ждал.
— Как же тебя зовут? — спросил я снова.
Рыдания затихли, и она прерывисто заговорила:
— Просто Тиция, — запинаясь, ответила она со слезами в голосе. — Тиция.
— Тиция, — повторил я, замечтавшись.
У меня закружилась голова. Через кузов жара уже проникла в маленькую комнатку. Я чувствовал ясный легкий цветочный запах тела, поднимающийся от мягкой, но все же скованной страхом кожи маленькой «Тиции». Я дышал тяжело, кровь стучала у меня в висках и перед глазами расплывались багровые пятна.
Я не понимал, что собираюсь сделать, но знал, что меня ничто не остановит. Я взял ее за плечи, приподнял и заставил прислониться к маленькому кухонному столу. Своим мускулистым телом водилы как можно сильнее прижимая хрупкую девичью фигурку к столу, я расстегнул ширинку и освободил свою мужественность, уже сильно натертую узкими брюками.
— Что ты сделала с Фрицем? — пробормотал я.
Коленями я развел ее ноги и начал бороться за возможность совершить то, что делают звери и люди — то, чего я никогда еще не пробовал, не видел со стороны, но только более-менее представлял себе по столь же скромным, сколь и смехотворным справочникам и извращенным пародиям товарищей.
Я почувствовал, как губки ее покрытой пушком любовной щелки щекочут мой уд, схватил ее еще крепче и с дикой силой вошел в нее. Она снова закричала, и ее плач перешел в крики смертельного испуга:
— Не надо… не надо, — умоляла она, — нет! Нет!
— Почему нет? — спросил я, задыхаясь.
Лицом я уткнулся ей в грудь и поочередно укусил напряженные соски налитых сисечек.
— Почему нет?
Своей мужественностью я проник в нее уже довольно глубоко и получал невероятное, беспредельное наслаждение, оттягивая удовольствие.
— Что ты вытворяла с Фрицем? — прошипел я.
— Я… я еще в школу хожу, — запиналась она.
Вместо того чтобы вызвать сострадание, этот ответ, наоборот, поднял во мне волну желания и жажды мучить ее.
— И чему вас там, в школе, учат? — спросил я.
Ртом я опять искал ее соски. Я сильно укусил каждый, потом, зажав зубами левый сосочек, стал вгрызаться в него сильнее и трепать грудь как пес, поймавший зайца, и процедил сквозь зубы:
— Где эта школа находится?
Я куснул сильнее, и она опять закричала. Я ослабил зажим, чтобы она смогла перевести дыхание и сказать правду.