Королева невольно поднесла руку к лицу и ощупала его.
— Удивительно, — пробормотала она неуверенно.
Бессмысленное промедление, подумал я. Я приближался к самому важному в моем рассказе, но об этом я Королеве никогда не расскажу.
Я поведал ей о том, как мы провожали взглядами Матроса, исчезающего за горами развалин, как, оставшись вдвоем, ждали, пока вернется Матрос и испечется в костре картошка. Но я не рассказал, как долго, очень долго, я рассматривал заросший затылок Джонни, а он этого не замечал, сидя где-то в полуметре, как и я, на земле, как я незаметно ласкал взглядом его шею, следовал линии его профиля, очертаниям губ, смотрел на полуопущенные ресницы…
До этого я никогда никому не рассказывал: ни дома, ни в школе, и потом тоже не рассказывал, и это была только иллюзия, что война или повсеместно присутствующая смерть допускают или помогают передать словами то единственное…
Болтая без умолку, я преподносил Королеве одну чепуху из солдатской жизни за другой и вдруг вспомнил, что ни в казармах, ни в окопах ни разу не слышал ни слова о любви, о беззаветной любви к другому человеку, будто об этом опасались говорить вслух, как и о смерти…
— Должно быть, именно так вырастает настоящая дружба, когда люди зависят друг от друга, — решила Королева.
Матрос, наконец, вернулся, по пояс в пыли, но в руке держал нечто, что я издалека сначала принял за продолговатую ручную гранату. Могло, конечно, оказаться и так, что он свихнулся и хотел подорвать всех нас. Посмотрим, подумал я, даже не испугавшись. Нечто оказалось полной бутылкой.
— Пожалуйста, лейтенант.
Это была совершенно обыкновенная бутылка темного стекла на три четверти литра, наполненная некой жидкостью. Этикетки не было, горлышко — не запечатано, но заткнуто обычной пробкой, полностью ушедшей внутрь.
— Соляная кислота? Или что-нибудь от ревматизма? — ободряюще спросил Матрос.
Я повертел бутылку в руках и посмотрел сквозь нее на свет. Дно бутылки было вогнутое, с него поднимался легкий осадок, и, судя по форме бутылки, вряд ли внутри какое-нибудь химическое или моющее средство.
Джонни, достав перочинный ножик со штопором, принял у меня бутылку. И будто проявляя существенный интерес к содержимому бутылки, я смотрел, как он собирается ее открыть. Я мог теперь, не вызывая подозрений, следить за каждым его движением, и мои мысли, как заколдованные, были прикованы не к бутылке или ее содержимому, а к рукам Джонни — с крепкими, но в то же время трогательно тонкими запястьями, двигающимися споро и все же с мальчишеской неловкостью. Вкрутив штопор в пробку, он сел, устроился поудобней и, зажав бутылку между колен, потянул. Он сидел ко мне боком, и я смотрел на его идеальный, четко очерченный и приоткрытый рот: за темными, влажными губами были видны крепкие, чуть неровные, но хищно красивые мальчишеские зубы. Пока он с силой тащил штопор, я глядел, как у него на шее под матовой загорелой кожей напряглась вена или мышца.
— Крепко сидит, — отметил Матрос.
Перочинный ножик Джонни был простой и дешевый, со штопором без удобного упора.
У меня появилось какое-то странное, непонятное предчувствие. Пока Джонни, постепенно усиливая хватку, вытягивал пробку, мной овладела причудливая мысль, что лучше было бы не открывать бутылку, а оставить ее закупоренной, где-нибудь закопать или сделать что-то еще, лишь бы спрятать так, чтобы никто не нашел.
Пробка действительно сидела в горлышке на удивление крепко, и первые попытки Джонни были безрезультатными.
— Слушай, попробуй сначала чуть вдавить пробку, — посоветовал Матрос. — А потом опять потянуть. Тогда она расшатается.
Но Джонни продолжал тянуть все с большей силой.
Наблюдая за ним, я все яснее понимал, что будет лучше, если бутылка никогда не откроется, будто внутри — опасная жидкость или смертельный яд.
Шейные мышцы у Джонни напряглись, как канаты, и он что-то проворчал сквозь зубы. В этот момент, будто в короткой, неделимой временной вспышке, я увидел — или это была игра моего воображения, — как из его горла поднимается огромный красный фонтан или завеса, точно большая распускающаяся роза, закрывая его лицо от моего взгляда. Картинка исчезла столь же быстро, как и появилась. Неужели мне так сильно передалось напряжение Джонни, что у меня самого перед глазами пошли красные пятна?
Тем временем Джонни расшатал пробку. Верхняя ее часть, слегка грязная и заплесневелая, появилась над горлышком. Мое предчувствие, что эту бутылку по каким-то причинам лучше не открывать, превратилось в отчетливое беспокойство, но я заставил себя замолчать, когда стало ясно, что это неотвратимо.
Джонни вытянул пробку наполовину, схватил ее и выкрутил полностью из горлышка с безупречной ловкостью, очень осторожно, без малейшего хлопка. Он понюхал жидкость, пожал плечами и протянул мне и бутылку, и пробку. Рассмотрев вблизи влажную, фиолетовую нижнюю часть пробки, я тоже понюхал горлышко, от которого поднимался кисловатый, но знакомый бодрящий запах.
— У тебя стакан есть? — спросил я.
Джонни достал алюминиевую кружку, и я передал ему честь разлива. Судя по цвету и запаху, из бутылки полилось хорошо сохранившееся красное вино.
— Никогда не угадаешь, — сказал Матрос. — Это что, вино?
Я кивнул.
— Вино — это не для меня, — заявил он очень убежденно. — У нас была вечеринка, не помню уже, когда. И что? Кто-то принес бутылку вина. В общем, он ее принес. Попробуй, говорит. Прям как по роже дали, честное слово. Нет, это ерунда.
Немного подумав, он добавил:
— Если никто никуда не торопится, я пойду еще посмотрю. С виду не скажешь, но в глубине там много чего лежит, это точно. Квадратные бутылки тоже, я видел. Если только смогу достать.
Мне нужно было решить, можно ли ему сходить туда еще раз.
— Ты без прикрытия, — попытался я возразить, но по тону, каким это было сказано, Матрос уже понял, что я не хотел запрещать ему новую экспедицию.
Когда он неспешным шагом уходил, меня посетила смутная мысль, что именно сейчас произойдет нечто бесповоротное и безвозвратное. Захотелось позвать Матроса обратно, но, собственно, почему? Времени было навалом, море времени, вечность.
Джонни протянул мне на треть наполненную алюминиевую кружку. Я сделал маленький глоток, распробовал. Вино не прокисло и вроде бы осталось неплохим. Я отдал кружку Джонни.
— Выпей сначала ты.
Джонни, удивившись, слегка засомневался, а потом сделал несколько неспешных глотков. Мой взгляд, как заколдованный, был прикован к его почти неподвижному рту и к пульсирующему горлу, которое мне что-то напоминало, что-то невыразимо затаенное, и нежное, и тайное, но что?..
Джонни не допил до дна, снова наполнил кружку примерно на три четверти и протянул мне. У меня задрожали руки, когда я, неуклюже перенимая кружку, на миг прикоснулся к его ладоням.
— Спасибо, — хрипло прошептал я.
Я не торопился пить и обхватил кружку, словно согревая, но между тем незаметно вертел ее в руках, чтобы повернуть именно тем краем, которого касался рот Джонни, и следил за ним из-под осмотрительно прикрытых век: несколько капелек вина, почти прозрачных, как вода, подрагивали на светлом изгибе его мальчишеской, невинной верхней губы.
Я как раз прокрутил кружку достаточно, чтобы приложить ко рту тем самым краем, которого коснулись губы Джонни. Глядя на его рот, я воображал, что какая-то доля его тепла задержалась в металле кружки и сейчас перейдет на мои губы. И пока я пил, в голове у меня звучал чей-то голос, повторяющий или утверждающий какую-то ерунду: «Кружка, понимаешь. Кружка». Будто я сам этого не знал!
— По-моему, неплохое вино, — выдавил я из себя.
Джонни открыл рот — наверняка, чтобы произнести столь же бессмысленные слова, но в этот момент вдруг прозвучала череда хлестких и чавкающих звуков.
— В укрытие! — зарычал я и бросился бежать.
Я добежал до угловой стенки — скорее всего, это были руины кухни, — возвышающейся над землей всего на каких-то полметра, но все лучше, чем ничего, и перелетел через нее. Раздался хлопок, и очень сильной взрывной волной меня придавило к земле еще до того, как я упал бы сам. Совсем недалеко от меня обрушились три, четыре удара, после которых на меня низвергся дождь из комков земли и камней. Грохот взрыва утих так же быстро, как начался, и пули по-прежнему свистели над головой. Что там за идиот на пьяную голову присел передохнуть на пушечном Дуле?
Ранило ли меня? В операх и фильмах герой тут же замечает ранение, но на фронте все иначе: раненый зачастую не чувствует ничего особенного и понимает, что у него нет ноги, только собравшись встать.
Я поднялся и огляделся в поисках Джонни. Он лежал недалеко, но с другой стороны стенки и, казалось, полз в мою сторону; по крайней мере, движения, которые он, лежа на животе, совершал, походили на то. В тот же миг я оказался рядом и схватил его за плечи.
Он лежал лицом вниз. Движения его рук и ног не имели ничего общего с попыткой ползти, но были лишь зловещей дрожью, которую я узнал, но значение которой не хотел понять. Я перевернул его. Лицо Джонни было бесцветным. Глаза — закрыты, будто он спал. Я приподнял его, прижал к себе, будто чтобы потрясти и разбудить, и только тут заметил, что мое лицо, подбородок и шею заливает теплая волна — его кровь. Вряд ли он был еще жив: его горло и грудь были так глубоко вспороты, что невозможно было остановить кровь или определить размер раны, чтобы ее обработать. Он шевелился просто потому, что корчился в судорогах, понемногу утихавших. Я прижался лицом к его лицу, и кровь, пролившаяся на меня, когда я его поднимал, стекала по переносице и верхней губе прямо мне в рот, так что мне пришлось испробовать ее на вкус. Я не смог заплакать или закричать, просто сидел тихо некоторое время. Пришла мысль: «И это все?» Только после этого появились слезы. И — будто слезы натолкнули меня на эту мысль — я поцеловал Джонни в закрытые глаза, пропитывая его веки его же кровью.