Королеве я рассказал только о том, как мы пили найденное Матросом вино, и как Матрос опять ушел, и что Джонни лежал около меня мертвый, но я не рассказал о том, что испробовал его кровь и поцеловал в навечно закрытые глаза, и что еще долго после этого — сколько: несколько минут? или около часа? — гладил волосы, обрамлявшие его мертвое лицо.
— Нет, Сударыня, Матроса тоже никто после этого не видел.
Не было тут никаких приключений, никакой истории, и не было ни могилы, ни надгробного камня, по крайней мере, насколько мне известно. Да, люди считают… Но чего эти люди не знают, и о чем, вероятно, им никто никогда не говорил: машина, разгребающая развалины, не отличает дресву от земли или кусок кожаного ремня от остатков ботинка; где частью прогнивший, а частью высохший лоскут кожи черепа, а где обрезки фотографий или куски штукатурки с потолка, где дверные замки, а где разложившиеся обои, где осколки костей — лошадиные ли, человеческие или кошачьи, а где косточки из консервов воинского рациона.
Ну да, все по-честному: временами с какого-нибудь поля битвы действительно убирают трупы, собирают и хоронят, с почтением и по инструкции. Команда, которая этим занимается, от работы не отлынивает, но и все сделать не успевает, и не всеведуща: если находят перемешанные и разбросанные останки, скажем, трех покойников, то для полной уверенности из них делают четырех, чтобы никого случаем не обделить, — пожил и дай пожить другому — и раскладывают их по четырем могилам.
Может быть, нечто, бывшее телом Джонни на земле, не подчищено во время уборки руин, но лежат его кости в честной могиле и ожидают никому не известного, но предреченного на все времена и всему Сотворенному Дня: когда Слово написанное осуществится; когда павшие восстанут, и все смертное облачится в бессмертие.
Может быть, да, может быть, Джонни когда-то похоронили, и его тело покоится теперь — настолько же на виду, сколь и невидимо — под одним из бесчисленных крестов, на которых начертано:
Неизвестный солдат
Ведомый богу
Глава одиннадцатая
В которой Королева пытается выразить словами свою благодарность за работу писателя; в которой вышеупомянутый непосредственно от Королевы узнает, что она собирается вручить ему очень высокую награду; в которой принимается решение, что писатель отправится в ссылку в чужую страну.
Как чудесно все вышло! И вот сегодня наступил день, когда я снова должен был явиться ко Двору, но сколько всего за это время произошло, и как сильно все изменилось! Однако, наверное, лучше не забегать вперед в повествовании и вначале сообщить, чем закончился мой разговор с Королевой, после того, как я рассказал свою историю — которая историей и не была.
Ее Милость слушала меня, затаив дыхание, исключительно внимательно, и все же мне постоянно казалось, что она дожидалась подходящего момента, чтобы сообщить нечто важное и серьезное.
— А вы собираетесь когда-нибудь внести вот эту историю, которую только что мне рассказали, в одну из своих книг? — спросила она.
Мне показалось, что на самом деле мысленно Королева была где-то далеко и думала о других вещах, и задала этот вопрос просто для поддержания разговора, между тем подготавливая почву для того, чтобы завести речь о чем-то проблематичном.
— Может быть, Сударыня, — ответил я ровно.
Я был уверен, что никогда не запишу этот бессмысленный рассказ о якобы бессмысленной смерти, которая не привлечет ничьего внимания. И снова, как и много раз прежде, я задумался о смысле жизни и подлинности моего писательского дара.
— Мне кажется, — сказала Королева, — что нет почти никакой разницы между тем, что вы пишете, и тем, что рассказываете. Я имею в виду, — попыталась она разъяснить, — что вы и ваши книги — едины. Вы ни о чем не умалчиваете. Или это не так?
Я вздохнул и предпочел бы промолчать, но из вежливости должен был ответить Королеве. Так ли это? Разве я описывал в своих книгах все, даже самые тайные, в глубинную темноту сердца заключенные желания и поступки?
— В общем-то наверняка так и есть, как Ваша Милость говорит, — ответил я, — я пишу и, с Божьей помощью, буду писать о том, что мною движет, о своей жизни. В моих книгах нет ничего такого, что происходит не из меня, не является мною. Все, что я написал, написано моей кровью, — добавил я с преувеличенной храбростью, сразу же устыдившись своих излияний. — Но если Ваша Милость имеет в виду, в сущности, противоположное: все ли, что я считаю важным в своей жизни, записано в моих книгах, то я вынужден ответить на Ваш вопрос отрицательно. Есть вещи, которые я никогда не записывал, потому что слишком труслив, потому что мне не хватает смелости доверить их бумаге или рассказать о них кому-либо — все равно кому…
— Я должна задать вам еще один вопрос, — продолжала Королева, — на который, возможно, очень тяжело будет ответить. Но, уверяю вас, я не задавала бы его, если бы у меня не было на то убедительной, очень убедительной причины.
Я вздрогнул, хоть и сам не понял, почему.
— Вы когда-нибудь в жизни совершали очень плохой поступок?
— Да, Сударыня, — ответил я, — Я совершил в жизни нечто очень плохое.
— Я не имею в виду, — продолжала Королева, — какую-то оплошность, даже если она повлекла серьезные последствия, или неверность — как бы ужасно это не звучало, — какой-то отвратительный поступок или порочность на словах или в деле: в конце концов, мы все люди. Нет, я имею в виду некое действительно абсолютное зло. Скажем, к примеру, нечто роковое.
— Сударыня, я совершил в жизни один поступок, за который мне нет и не будет прощения, — проговорил я тихо, дрожащим голосом.
Королева замолчала надолго, видимо, задумавшись.
— Это известно кому-либо, кроме вас? — спросила она затем.
— Только тому, с кем это по моей вине произошло, — прошептал я.
Королева, казалось, опять погрузилась в раздумья.
— Я читала все ваши работы, — сказала она, — и это не значит, что я полностью понимаю, что там написано. Но я могу сказать, что чувствую глубокое удовлетворение при мысли о том, что после многих лет непонимания и непризнания, ваши книги и песни нашли отклик в народе, который узнаёт в них свою радость и страдания. Я вам очень благодарна.
— Если Ваша Милость позволит, я хотел бы сказать: это я должен быть благодарен, — отозвался я. — Именно Ваша Милость — и никто иной — поощряла меня и вознесла из сословия простых необразованных дальнобойщиков на место, которое я сейчас смею занимать посреди моего народа.
Королева улыбнулась:
— Если это действительно так, и я чем-то помогла, тем лучше. Но я хочу говорить не о прошлом, а о настоящем и будущем. Я приняла важное решение, но, претворяя его, встретила сильное сопротивление. Вы вскоре поймете, почему я задала тот вопрос.
Королева закрыла глаза и медленно произнесла:
— Ваше назначение уже подписано. Вы будете посвящены в Рыцари Ордена Вечного Креста.
Я онемел. Моя душа будто взыграла и воспарила на невидимых крыльях, но в то же время мне показалось, что я погружаюсь на неизмеримую глубину. Прошло несколько мгновений, прежде чем я снова смог осознать, что происходит вокруг. Королева продолжала говорить, и ее голос звучал сперва как-то глухо, будто издалека.
— Никто не умаляет великих заслуг ваших работ, которые всему нашему народу дарят счастье и неслыханное удовольствие от чтения, — говорила Королева, — но приказ о Вашем посвящении приостановлен. В правительстве возникли разногласия касательно вашего будущего назначения. Всякая глупость, всякие, по-моему, совершенно бессмысленные выдумки, но я в любом случае должна быть в состоянии их опровергнуть.
Вновь я задрожал. Неужели ужасная, судьбоносная тайна моей жизни все же тем или иным путем стала известна?
— Вам приписывают все, что угодно, сударь. Вас обвиняют в том, что ваша жизненная позиция порочна и совершенно неестественна, что ее следовало бы даже назвать противоестественной в том, что касается…
Ее Милость засомневалась, видимо, подыскивая подходящее слово.
— Касается?.. — осмелился я повторить неуверенным, дрожащим голосом.
— Касается… любви… — ответила Королева. Повисло долгое молчание. Мы оба сидели неподвижно и смотрели в окно.
— Любви… — тихо пробормотала Королева, будто в раздумьи.
— Это, может быть, единственное, во что я верю, — прошептал я.
Опять повисло молчание.
— Ваша Милость, как вы считаете, — начал я, — настоящая любовь, правдивая любовь когда-нибудь… может ли быть напрасной… будто ее и не было никогда…
— Любовь никогда не бывает напрасной, сударь…
— Вы верите в это, Ваша Милость?
— Ведь так записано, сударь… в вечности? Вы сомневаетесь в этом?
— Нет, Сударыня… Да, все-таки да, все-таки да, порой… Когда видишь, как все великое, все героическое и благородное оспаривается, и опошляется, и затаптывается; как сомнение во всем святом, которое в наши дни возводят на престол…
— Но чей это престол, сударь, чей?.. Это трон Зверя, Сопротивника, чье господство сродни дьявольским чарам, но чье царство развеется, как дым…
— Но бесчисленны его последователи, и они прислушиваются к его голосу, Сударыня!.. Люди зовут любовью то, что любовью не является; и к тому же люди запрещают любви называться любовью там, где есть именно она, и ничто другое…
— О какой любви вы говорите?..
— О своей любви, Сударыня, о своей любви, которую я хочу донести до самого вашего трона, но которую я решился донести и до трона другой великой Королевы: Спасенной и Превознесенной, Коронованной навечно, дабы судить… К Ней самой…
— Да, но что вы имеете в виду именно в этом случае?
— Если я люблю его, если я переполнен его ликом, голосом, глазами и ртом… Если хочу ласкать его, а потом опять мучить и избивать до полусмерти, потому что он мне, может быть, изменил, хоть я и хочу отдать ему все, и все разрешить, и подарить, и… и… хочу охранять его, защищать, служить ему щитом… всем своим телом, от всего мира… О, как это объяснить, Господи, помоги…