ачестве компромисса между помпезной государственной короной и отсутствием головного убора, Королева выбрала диадему для аудиенций заграничных гостей, очень скромную модель, но все же украшенную множеством сапфирчиков цвета морской волны.
Я вдруг увидел, что еще кто-то собирается выйти из паланкина. Паж уже с готовностью подал руку, но Королева отклонила ее предупредительным и решительным жестом и сама подала руку той, что как раз выходила из паланкина. Это была женщина среднего роста, может быть, чуть ниже Королевы, в темно-синей монашеской рясе, так что я сразу понял, что она принадлежит к ордену Сестер Любви.
Крики вдруг утихли, поскольку обнаружилось то, чего никто в этой толпе не мог ожидать. Рука, протянутая из паланкина, была почти полностью забинтована, так что видны были только кончики пальцев — толстый слой бинта обвивал ладонь до запястья. Когда фигура, слегка наклонившись, задержалась в проеме двери бриллиантового паланкина кареты, оказалось, что с другой рукой дело обстоит также: и эта ладонь была до самого предплечья перевязана и забинтована.
Королева осторожно охватила правое запястье спутницы и помогла ей спуститься по лесенке. Тут женщина выпрямилась и подняла голову. Как по мановению волшебной палочки, притихшие крики смолки: лишь тут и там звучали еще иногда сдержанные крики радости, но почти сразу же под вековыми сводами часовни воцарилась почти полная тишина, прерываемая лишь воплями, выражающими печаль, отвращение и сочувствие. О, действительно как ужасно было то, что приходилось теперь созерцать!
Косынка монашеского ордена Сестер Любви почти не скрывала голову женщины, и ее лицо было видно полностью. У меня перехватило дыхание: черты этой худой и еще молодой женщины — ей наверняка было под сорок или чуть за сорок — были действительно ужасающе изуродованы огнем: по линии ото лба и почти до ключиц, и практически полностью на щеках, кожа была изувечена тяжелыми ожогами, оставившими отвратительные шрамы, или зажила только местами. Лицо было — из-за сильно изувеченных носа и ушей — похоже на лицо призрака, вид которого наверняка нагонял бы ужас, если бы среди этого устрашающего разорения не остались нетронутыми изящно очерченные губы, чуть заметно улыбавшиеся, и пара бесконечно нежных и ярко светящихся молодых глаз насыщенного серо-голубого цвета. На какую-то долю секунды, будто случайно, эти глаза заглянули в мои, и я, непонятно отчего, внезапно вздрогнул — не от отвращения, нет, от удивления, парализовавшего меня: неужели я где-то раньше видел эти глаза, эти губы? Но где же?.. На войне?.. На больничной койке?.. В госпитале?..
Но пока у меня не было времени на размышления, потому что в следующий момент Королева с дружелюбной улыбкой подала гостье руку, и вместе они прошествовали к обтянутому дорогой пурпурной тканью возвышению в форме лилии перед алтарем, где торжество вот-вот должно было достигнуть своего пика. Гофмаршал быстро помахал нам, остальным будущим рыцарям, чтобы мы последовали за Ее Милостью, и так получилось — случайно или нет? — что я шел сразу за этой первой парой. Непосредственная близость Королевы, шествующей всего в нескольких шагах впереди, согревала меня и наполняла чувством благодарности, но непонятная сила будто отводила мой взгляд, и я смотрел на ту, что шагала рядом с Ее Милостью: помимо своей воли я все время думал о том, как наши глаза встретились, и у меня закружилась голова, потому что мне показалось, что я ее где-то уже видел… Могла она… быть… много лет назад… учительницей в моем классе… когда-то?.. Нет, это невозможно, она была моложе меня…
Между тем, мы уже дошли до возвышения в другом конце часовни. Королева заняла место на троне — который был украшен бесподобной красоты бирюзой и обтянут сияющим зеленым бархатом, похожим на настоящий мох, слегка светящийся на темном дереве, — после чего будущие рыцари полукругом выстроились у трона. Только для женщины сделали исключение: она села на обтянутое дорогим голубым шелком дворцовое кресло, которое лакей по первому мановению гофмаршала быстро принес и поставил в середине полукруга, почти напротив королевского трона. Удивительно, что и теперь я оказался в непосредственной близости от женщины, которой предстояло стать рыцарем, ибо место, указанное мне, пришлось слева от кресла, прямо рядом с ней.
Началу торжества предшествовала короткая пауза, и женщина, будущий рыцарь, осторожно и скромно оглядывалась вокруг, причем, обернувшись влево и неожиданно подняв глаза, она во второй раз взглянула мне прямо в лицо, теперь совсем вблизи. И снова меня охватила дрожь, причину которой я пытался объяснить вначале тем, что пришлось смотреть на отвратительное уродство, на этот раз с очень близкого расстояния; однако, помимо отвращения, при взгляде на изуродованное навечно лицо этой отважной женщины, я почувствовал еще и глубокую печаль — почему, и сам не мог понять — оттого, что, казалось, тут таится какая-то связь с моей жизнью, моей судьбой.
Торжество продолжалось. Гофмаршал протянул Королеве золотые, щедро украшенные сверкающими аметистами ножны, из которых Ее Милость вынула прекрасный золотой меч с бриллиантовым крестом на конце острия. Стоя с пергаментным свитком в руках за троном Ее Милости, маршал одно за другим оглашал имена рыцарей. Произнеся имя, он опускал свиток и, не говоря ни слова, делал знак молодому красивому трубачу, затянутому в костюм из лиловой кожи, и тот подносил к губам серебряный горн и коротко трубил. По этому сигналу названный рыцарь подходил к трону и преклонял колено, после чего Королева опускала меч плашмя на каждое его плечо и затем прикалывала ему на грудь золотой знак отличия Ордена Вечного Креста, который подавал ей облаченный в красный бархат паж — тот же, что помогал ей выйти из кареты, — протягивая украшенную тяжелым мшистым агатом шкатулку эбенового дерева с дивной резьбой.
Я был предпоследним. Преклонив колено и опустив голову, я услышал, как Королева прошептала:
— Чудесный поэт… Не уезжайте, не предупредив — я хотела бы еще поговорить с вами…
Все рыцари мужского пола уже получили знаки отличия, и стало ясно, что Королева решила удостоить отдельной чести последнего из двенадцати, который одновременно станет первым в стране рыцарем-женщиной.
Гофмаршал взял из рук придворного писаря тяжелую позолоченную книгу, открыл ее, протянул Королеве, а паж подал ей в открытом футляре из черепаховой кожи очень мудрые очки с изящными дужками слоновой кости, украшенными дорогим жемчугом.
Можно сказать, что когда Королева открыла рот, чтобы прочитать свою речь из большой золотой книги, слышно было, как муха пролетит. Во мне росло ставшее уже почти невыносимым напряжение, причину которого я не мог объяснить. Неведомо откуда и почему я знал: то, что Ее Милость сейчас скажет, имеет отношение не только к новоиспеченному рыцарю, но и ко мне, к моей судьбе, к смыслу всей моей жизни… У меня закружилась голова, и первых произнесенных Королевой слов и фраз я не уловил, но, скорее всего, это было стандартное торжественное начало, которое предшествовало собственно речи, и я ничего не пропустил…
— Мы знаем, что в девичестве у вас был травмирующий опыт, и что страдания ваши были велики, — услышал я торжественный, но все же полный тепла голос Королевы. — Мы также знаем, что эти страдания подвигли вас отвернуться от грешного мира и в очень юном возрасте вступить в Орден, почетным членом которого вы сейчас являетесь, — продолжала Королева в мертвой тишине. — Но какими бы тяжелыми ни были эти страдания, они не сделали вас бесчувственной или равнодушной к нуждам других. Наоборот, это подвигло вас впредь видеть свое призвание в том, чтобы окружать обильной сердечной заботой девочек из детского дома и защищать их от страданий и опасностей в миру. Вы вступили в Орден, будучи очень молодой, и каким-то чудесным образом, вы, Сестра, остались молодой, потому что нам стало известно, что все и повсюду, как старшие по званию, так и ученицы, называют вас не сестрой, но уменьшительным производным этого слова, в котором чувствуется нежность.
По всему моему телу прокатилась дрожь, и я почувствовал присутствие невиданно большого горя, настолько же печального, сколь необратимого, и которому я… да, которому я был виной… Далекое воспоминание будто приблизилось и начало принимать очертания, но еще не сформировалось в узнаваемый образ.
— Неисповедимы и неведомы для нас, людей, пути Господни, — говорила Королева, — Никто, кроме Него, не знает, почему вам было назначено новое, по-настоящему тяжелое испытание, испытание, следам которого мы все сейчас скорбные свидетели.
Здесь голос Королевы задрожал, но она быстро взяла себя в руки.
— И вы можете гордиться, — продолжала Ее Милость, — что эти новые великие страдания, это новое испытание не было случайным несчастьем, которое произошло помимо вашей воли, но что вы сами пошли на него по велению своей героической души. Как скоро по всей стране на площадях, улицах и в публичных собраниях объявят всему нашему народу глашатаи и государственные провозвестники: вы, не дорожа собственной жизнью или телом, бросились прямо в огонь, чтобы спасти двух девочек, окруженных пламенем. Вы не знали заранее, сможете ли их вызволить. И не знали, выберетесь ли сами из огненного моря и как это сделать.
Все это время я смотрел в сторону, на будущего рыцаря. Она глядела прямо перед собой, ее глаза светились спокойствием и умиротворенностью, изящные, еще почти по-девичьи молодые губы, казалось, улыбались. Да, теперь я был уверен, что когда-то уже видел и знал эти глаза, эти губы, и что с этим воспоминанием связано какое-то событие из темного прошлого, нечто катастрофическое…
— Мы видели ваши портреты в молодости, — продолжала Ее Милость, — И женщина лучше других может понять, что это значит для женщины, когда вот так навсегда изуродовано ее лицо и внешность вообще. Как нам иногда тяжело продолжать верить в любовь Господа! И все же мы верим, что ваша судьба чудесным и величественным образом открывает нам дела Господни.