Голос Королевы вновь задрожал, но через несколько секунд она, пересилив свои чувства, продолжала.
— Мы решили наградить вас знаком отличия одного, с давних времен высокочтимого Ордена, но, в сущности, вам это человеческая награда не нужна, и вам не нужны знаки отличия этого нашего Ордена, потому что вы носите уже видимые всем знаки отличия — нами, людьми, в незнании воспринимаемые как безгранично жестокое Провидение, — которыми Бог захотел наградить вас. Да, действительно, мы можем сказать: «Ты Бог сокровенный… Истинно, о Господь, ты есть Огнь Поядающий…»
Я опять посмотрел в сторону и увидел, как из прикрытых глаз той, к кому обращена была эта речь, текли слезы, а ее губы, неповрежденные губы, трепетали. Ах, когда-нибудь будет нам утешение, искупление за все?..
— Я не хочу говорить лишнего, — продолжала Королева. — Попрана, да… Но в этом попрании бренного тела навсегда освящена ваша душа. И, где бы вы, милая Сестра, не были, не присутствовали, вы всегда сможете показывать свое лицо не стыдясь, с гордостью.
Разные мысли роились у меня в голове, вначале я не мог привести их в порядок. «Попрана?.. тело?..» Не значат ли эти слова нечто большее, чем то, о чем говорила Ее Милость?.. Да, теперь я вдруг вспомнил… Да, будто меня поразила молния, теперь я вспомнил, кто это… чьи это глаза и губы… и какое необратимое прошлое вернулось ко мне, навечно осужденному… Ах, Матерь милостивая, пусть она в сердце простит меня… бедная сестричка…
Королева все продолжала говорить:
— И это наша воля, чтобы вы не преклоняли колена, но были посвящены в рыцари стоя, и чтобы не вы подходили к нашему трону, но мы подошли к вам.
И тут Ее Милость поднялась с трона и подошла, сопровождаемая гофмаршалом, к фигуре напротив, которая теперь встала с кресла.
Затем Королева вновь подала руку будущему рыцарю, и они прошествовали — впереди шел гофмаршал, а позади паж с трубачом, — к большой белой мраморной лестнице, ведущей вверх к большому двойному балкону, выходящему как наружу со стороны фронтовой стены, так и вовнутрь, — оттуда их будет видно и приглашенным, находящимися в часовне, и неисчислимой уличной толпе. Пока Королева с самым молодым рыцарем поднимались по лестнице, лакеи распахнули большие стеклянные двери балкона.
Толпа разразилась восторженными криками, увидев Королеву с новым рыцарем. Ее Милость со спутницей повернулись к восторженному народу, и гофмаршал знаком потребовал полной тишины, что было даже излишним, потому что в тот же миг тысячеголовую толпу сковала немота.
В течение нескольких минут свершилась церемония, за которой следили в бездыханной тишине: Королева посвятила последнего рыцаря и приколола на скромную рясу ярко сверкающую в лучах солнца золотую медаль. Еще секундой позже Ее Милость взяла нового рыцаря за плечи, заглянула ей в глаза и — тут дрожь умиления охватила толпу — без малейших колебаний поцеловала в изувеченные и лишь частично зажившие щеки этого непоправимо изуродованного лица. Не успела толпа опомниться от восторга, как Королева повернулась, обняла посвященную в рыцари и подошла вместе с ней к балконной балюстраде. По знаку гофмаршала трубач трижды протрубил в горн, сверкающий на солнце, точно величественный драгоценный камень, после чего Королева подняла руку, показывая, что собирается что-то сказать.
— Да здравствует наша сестричка и новый рыцарь! — услышал я громкий голос Королевы. — Да здравствует Сестричка Тиция!
Орган в часовне заиграл медленно нарастающую прелюдию. Я пошатнулся и упал бы, если бы не старый Нобилитас, который по счастливой случайности стоял рядом и заметил, что мне сильно не по себе. Миг спустя он уже оказался сбоку, помогая мне держаться на ногах.
— Наверняка не только для вас это стало слишком волнующим переживанием, — прошептал он мне на ухо, — пойдите наружу, подышите свежим воздухом.
Спотыкаясь, я позволил старому аристократу проводить меня на улицу, под беспощадный дневной свет.
— Вы дрожите, — сказал Нобилитас.
Где-то за спиной самый мощный орган в часовне заиграл гимн отечества, который вдруг подхватили и те, кто стоял под высоким потолком часовни, и десять тысяч глоток на большой площади перед нею:
Чудесная страна, мой вечный рай,
Страдания и грех тебя не тронут,
Отчизна милая, блаженный край:
Всю жизнь готов служить я трону.
На последней строке толпа взорвалась веселыми криками, неудержимой силой прорвалась через ограждения; мы с Нобилитасом попали в водоворот тел, были подхвачены, унесены и разделены его течением. Я барахтался, как потерявший надежду утопающий, и мне удалось вырваться из человеческих когтей. Я побежал куда-то, лишь бы скрыться… спрятаться от людей, спрятаться подальше от всего… Как безумец, я все бежал вперед, прячась от каждого, кто встречался на моем пути. Я скрылся в парке при часовне, выбежал из него на противоположной стороне и все спешил вперед, через густой кустарник, по свежевспаханным полям, через канавы… Я перебирался через ограждения и колючую проволоку, не обращая внимания на появляющиеся раны, бежал все дальше, дальше… пока не лишился сил. Исцарапанный, в разорванной на клочки одежде, я, в конце концов выдохшись, упал в густых зарослях черники. — Сестричка, — всхлипывал я, — сестричка…
Глава тринадцатая
В которой Королева, сама того не подозревая, утешает писателя искренними словами, подарившими ему вновь надежду на жизнь; в которой Ее Милость просит писателя, чтобы в своем новом романе о человеческой комедии он также нашел место рассказу о великой и героической жизни людской; в которой писатель объявляет, что собирается в паломничество и готов посильно выполнить просьбу Королевы; в которой, в конце концов, он открывает сердце, и Королева обнаруживает, кто он и что собой представляет.
Как только я снова приобрел более-менее приличный вид и отчасти пришел в себя после всех треволнений — когда мне, в сущности, пришлось заглянуть в зеркало, отражающее мое темное прошлое, — я решил нанести визит Королеве. Это было в один из таких прекрасных, безветренных дней, когда лето уже прощается, погоды стоят тихие и благотворные, но осень первыми знаками возвещает свой приход.
Мне, наверное, даже не стоит объяснять здесь, как тяжело было у меня на сердце, как неспокойно и боязно мне было, когда пробил час, и я поехал во Дворец. О чем хотела поговорить со мной Ее Милость и почему назвала меня «чудесным поэтом»? Я пытался думать о разных дурацких побочных причинах, которые могли подвигнуть Королеву вызвать меня: разговор о существе писательства или об истинности веры, все чаще бесстыдно атакуемой… Ее Милость очень ценила подобные разговоры, которые порой затягивались до глубокой ночи.
…Но нет, мне не стоило водить самого себя за нос: беседа, которую Ее Милость намеревалась провести со мной на этот раз, должно быть напрямую связана с волнующим событием в дворцовой часовне…
Королева приняла меня, как обычно, в личных покоях, где проходила и предыдущая беседа и где всегда царила приятная, настраивающая на доверительный обмен мыслями, атмосфера, в тоже время туда не проникали отвлекающие звуки извне.
— Отчего вы так озабочены? — было первое, что спросила Ее Милость после того, как я поцеловал ей руку и, вздыхая, присел — по ее приглашению — на стул, который вообще-то был предназначен только для членов королевской династии. — И как вы нарядились сегодня!
Я действительно чувствовал себя сегодня — более чем обычно — неуютно в чересчур чинном платье, выбранном в соответствии с дворцовым этикетом. Ироничное замечание Королевы меня на самом деле не задело, но и не успокоило. Я видел, что Ее Милость внимательно изучала шрамы, порезы и следы от заноз и колючек на моем лице и руках.
— Вы с кем-то сражались? — спросила она, чуть ли не забавляясь.
— Я могу рассказать все, если Ваша Милость пожелает, — ответил я.
Мое сердце сильно билось, и я почувствовал, будто теряю равновесие на краю угрожающей бездны.
— Мне не нужно знать все, — с улыбкой ответила Королева.
Это показалось мне странным. Чего мне тогда ожидать, что же это такое могло быть, зачем Ее Милость вызвала меня?
— Я ведь вижу, что вы были вовлечены в нечто, о чем предпочитаете не говорить, — успокаивая, произнесла Королева. — Не волнуйтесь, на этот раз я хотела бы в первую очередь говорить не о вас, но о ком-то и чем-то совершенно другом. Да, это может иметь какое-то отношение к вам, но не напрямую.
У меня заныло под ложечкой. Почему Ее Милость оставляет меня в этой почти сводящей с ума неизвестности?
— Со всех сторон я слышу, что торжество в часовне прошло очень трогательно, — продолжала Королева. — И знаете, что, может быть, я сама была тронута больше всех? Какая героическая история! Какая судьба!.. Видно ведь сразу, что это готовая книга. Но вы не знаете предыстории, вы не знаете, что там произошло…
Королева пристально посмотрела на меня:
— Ваши работы и ваши книги очень автобиографичны — по крайней мере, можно сказать, что действие в основном сосредоточено вокруг вашей собственной персоны. Или я ошибаюсь?..
— Нет, так и есть, — ответил я, хрипловатым от боязливого ожидания голосом.
— Не могли бы вы, — продолжала Королева, — когда соберетесь писать новую книгу, ввести персонажа, который, в сущности, никакого отношения к вам не имеет и не имел, и с которым вы даже не знакомы лично?.. Которого вы, в сущности, совсем не знаете… Исходя, разумеется, из того, что вы получите всю информацию об этом человеке? Как думаете, у вас получится?
— Я… Ну да… я не могу… сказать так сразу… — ответил я дрожащим голосом.
Куда же Ее Милость клонит?
— Но вы готовы хотя бы подумать об этом, попробовать? — расспрашивала Королева. — Если бы я попросила? — добавила она.
— Вашей Милости я бы никогда ни в чем не отказал, — произнес я, почти заикаясь, — но…
Дальше я уже не мог говорить.