Мы находились в моем замке Ла Г., в долине Р.[4], где пребывать осенью, в хорошо отапливаемой башенной комнате, из окна которой открывается вид на соседний городок, очень приятно.
Сперва, чувствуя прикосновение прохладной, мягкой, пахнущей свежим сеном и юфтью мальчишеской кожи Шакала к моему дрожащему в любовной лихорадке, убогому телу, я не мог произнести ни слова от умиления. Это счастье ужасало меня: как могла снизойти такая Милость на меня, не вовремя рожденного, который, несмотря на все попытки искупления, набожность и паломничества, вел такую грешную, более того, в моральном отношении отталкивающую жизнь? Путешествуя, я много грешил, предаваясь неестественной похоти, и вспоминаю теперь об этом с глубоким сожалением и скорбью. Ведь тем самым я бесчестил свое тело, а через него — Создателя! Если я что-то и заслужил, так вечную адскую пытку по Приговору, не подлежащему отмене, а уж точно не восторг на этом любовном ложе. Я страстно желал, чтобы меня теперь же по делам и словам моим приговорили и выпороли. Не мог бы Всевышний, если мне в этой жизни предуготовлена порка, поручить исполнение Шакалу?
— Когда ты хорошенько высечешь меня, Шакал? — прошептал я. — Ты ведь мужчина, а не какой-нибудь педик? Когда ты снова отхлещешь меня от души, изо всех сил?
Шакал улыбнулся.
— Помнишь, Шакал, как ты развлекался с тем неверным Метисом, которого я купил для тебя в чужой стране? Если бы ты отхлестал меня, как того неверного зверька… О, Шакал, я был без ума от тебя в тот миг. Именно тогда я полюбил тебя. Помнишь?
— Нет, точно не помню, — тихо ответил Шакал.
Расслабившись всем своим сильным, утомленным телом, он откинулся назад, сцепив руки за шеей, как обычно лежат в летних лагерях Мальчики, нарубив дров, после поисков бесполезных следов или тщетного розыска непонятных зверей, которых давно уже не существует в природе: возле его палатки лежал такой мальчик, откинувшись на низкую, нестриженную, от жары превратившуюся в сено траву, и его еще порядком неопытное Юношество довольно четко вырисовывалось в тонких хлопковых брюках, замаранных лишайником. Проклятое, но неизгладимое воспоминание налетело и захватило меня: однажды, когда я был юным, мальчик лежал так же, на земле, откинувшись, в своем неопытном бесстыдстве, в летнем лагере, наполовину скрытый палаткой… как я следил за ним, каждый раз, когда он так лежал, из-за завесы другой палатки, мне было, кажется, десять или одиннадцать лет; мальчику, скорее всего, было столько же, у него было странное имя — Винанд. Проводя долгие дни в пустоте и одиночестве, я мечтал — безнадежно, мрачно и жестоко — о его теле и голосе, желая лишь одного: чтобы каким угодно образом случилось нечто такое, что привело бы к его унижению и наказанию и он потонул в сильной боли. И этому желанию суждено было исполниться — действительно единственный раз в жизни, когда одна из моих грешных страстей была напрямую удовлетворена. Я хотел тут же рассказать об этом Шакалу, чтобы давнее и жестокое происшествие, о котором я еще ни с кем до сих пор не говорил, привело его в тот же мрачный, тягучий, подчинивший всю мою последующую жизнь восторг, что я испытал в тот день много-много лет назад.
— Кто такие вообще Метисы? — поинтересовался Шакал.
— Это зачастую небывало красивые мальчики, — начал я. — Метис рождается от индейской матери, но зачат он белым мужчиной. Считать они не умеют, но очень трудолюбивы. Потому я купил его для тебя, я был восхищен до глубины души красотой его наготы, хотя сперва хозяин не хотел расставаться с ним даже за самую высокую цену. У меня с собой была книга… Но позволь начать сначала…
— Ты сказал, что он изменил. Кому? — спросил Шакал.
— С похотливой, прелюбодейной храбростью он однажды изменил тебе, Шакал, с тем блядовитым молодым светленьким медвежонком-почтальоном в В., но тогда об этом еще никто не мог знать. Его даже в стране еще не было! Он был еще далеко, на чужбине. И принадлежал совершенно другому человеку. Он еще не был твоим, и ты его еще ни разу не видел! Но я заметил его при дворе молодого Принца, у которого был в гостях и который осыпал меня благодеяниями в своем роскошном дворце. Там еще танцевали мальчики, переодетые девочками, с блестящими сережками и колечками в ушках.
Я положил руку на темный Ствол Шакала и нежно его обхватил. Когда я проговаривал последнюю фразу, дыхание Шакала слегка участилось, и хотя речи не могло быть о боевой готовности или малейшей тревоге, было ясно, что его Штука увеличилась.
Мне казалось странным и в то же время восхитительным, что ясно и без прикрас я мог говорить ему о том, что мы вместе пережили, хотя все, о чем я мог рассказать, он уже знал наперед.
— Когда-нибудь, Шакал, я все запишу. И получится книга, в которой будет все, все о нашей Любви: я опишу это так красиво, что богачи в своих распутных шале будут приказывать рабам читать ее вслух ранним утром, сидя у камина, под звуки струнных инструментов: переливы, и не основная мелодия, а фон, темная лютня или глубокая, сладкозвучная флейта из мягкого инжирного дерева. Опускается ночь, но богач, жажду наслаждений которого невозможно насытить, не может остановиться и не слушать, и раба, охрипшего и уставшего читать вслух, с неслыханной щедростью напаивают великолепными бодрящими напитками, чтобы он продолжал читать мой рассказ и голос его не сорвался.
Шакал снова улыбнулся и кивнул. В тихом, благодарном восхищении, сперва нерешительным тоном, который становился смелее и влек за собой, я начал любимый рассказ Шакала, который должен был вновь пробудить в нем страсть, жажду любви и безграничную жестокую похоть.
— Ну, слушай, Шакал. Я уехал далеко, один, я был в чужих краях, где наслаждался гостеприимством баснословно богатого Принца, который владел в стране почти всем и управлял ею. Это был очень странный народ. Вечером, сидя у камина, Принц расспрашивал о моей родине, о том, как люди там любят друг друга, и мы беседовали до глубокой ночи. Принц был еще молод, и красив, и могуч, и богат, и также очень Одинок. Но он никогда об этом не говорил.
На ночь мне отвели комнату в гостевом крыле дворца, и еще какое-то время я лежал без сна, переполненный мыслями о чудесах, которые поведал мне Принц о своей вере и о любви, слушал чудесную далекую музыку и голоса танцоров.
Я спал крепко и долго, день уже давно начался, когда я проснулся и услышал с улицы слабые звуки, характер которых не мог определить. Я встал с роскошной, позлащенной кровати в форме лилии, которую Принц еще прошлым вечером, сразу после моего приезда приказал немедленно доставить в мою комнату, и подошел к открытому окну. Ах, Шакал, от того, что я увидел, у меня перехватило дыхание. Перед флигелем был небольшой круглый пруд, в который, мягко журча, лилась из родника кристально чистая вода. У родника на корточках сидел мальчик и набирал воду в два изящных ведерка из красной меди, сделанных, казалось, из золота — так блестели они. Шакал, он был почти голый, этот мальчик. На нем были только сандалии на босу ногу и стянутый тонкими веревочками, крошечный треугольный лоскуток тонкой, мягкой, почти прозрачной кожи, прикрывающий пах. Я видел его вполоборота, но его лицо было чуть повернуто в мою сторону, так что по большей части я мог рассмотреть черты. Я понял две вещи, Шакал. Я понял, что сделаю все, приложу все силы, чтобы взять его с собой для тебя. Но я также понял, что видел лицо этого мальчика когда-то, давным-давно. Это не мог быть тот же самый мальчик, ведь то воспоминание слишком давнее, Шакал. Но это было лицо мальчика, которого я… Когда-то я позволил… одного мальчика… Это было в… Ты спишь?
— Нет.
— И я взял с собой этого молодого, почти голого Метиса, которого увидел у родника, — для тебя, Шакал. Но он был так похож на другого мальчика, на мальчика из давнего прошлого. Знаешь, что я сделал с тем мальчиком, жестокий любимый мой зверь? Рассказать тебе сначала об этом?..
Шакал что-то проворчал, и этот звук породил в моей душе крик радости, ведь я понял, что он жадно и страстно желал услышать историю, которую я никому никогда не рассказывал прежде и носил в глубине души годами, но сейчас открою ему одному.
— То, что я сделал тогда, я сделал бы сейчас снова, Шакал, неисчислимое количество раз, для тебя, всегда, каждый раз заново…
Я вздохнул и посмотрел на Шакала: он вновь заулыбался, и я стал ласкать его могучую дубинку любви, которая с легким рывком приподнималась от каждого прикосновения, чтобы потом опять медленно опуститься. Шакал, не стесняясь, улыбался мне, и стыд, который так долго заставлял молчать о моем секрете, отступил, и я смог рассказать ему о происшествии, которое столько лет хранил в тайне.
Сколько же прошло с тех пор, как это случилось? Мне было, кажется, лет десять или одиннадцать, я был в каком-то летнем лагере. Уже не помню, был это школьный лагерь или лагерь, организованный каким-то сообществом, пытавшимся сблизить юношество и природу. Мне кажется, в сущности, что я, как всегда, туда не вписывался — я имею в виду, что мое пребывание и участие были нерегулярными: я не ходил в ту же школу, что и остальные мальчики из лагеря, и уж точно не был членом юношеского сообщества, которое что-то там организовывало. Наверное, какой-нибудь хороший знакомый подруги соседки в последний момент, за несколько дней до начала летних каникул записал меня в детский летний лагерь. Нужно было ехать на три недели, но мне предстояло пробыть там всего девять или десять дней: на это время было свободно место, видимо, отсутствующего или заболевшего мальчика.
(Палаточный лагерь в долине, а потом ураган или прорвавшаяся дамба, и семьи 81-го мальчика и одиннадцати вожатых, объятые скорбью — не знаю, почему, но я всегда читал такие сообщения почти бесстрастно, в крайнем случае, у меня учащалось дыхание: крыса, собака или кошка, задавленные машиной, вызывали в тысячу раз большую скорбь.)
В лагере проводили спевки. Вожатые некрасивые: у всех были маленькие рты, а у некоторых еще и слюнявые.