После того, как Харри оделся, а я, дрожа, обмылся над кухонной раковиной и вновь прикрыл обнаженную часть тела, он не ушел. Я возился в кухне как можно дольше, в глупой надежде, что он просто исчезнет, но услышал, как он где-то присел. Я подождал еще чуть-чуть, но он не уходил, и я, в конце концов, опять вернулся в комнату. Харри сидел на стуле возле окна, поставив сумку на пол между ног. Я медленно обошел комнату, шагая так осторожно, будто я хромой. Отвратительный кисловатый запах, казалось, навсегда поселился в комнате. Харри молчал. Я начал говорить, и голос мой был сперва хриплым, словно я читал вслух то, что все равно никто не понял бы.
— Ты часто навещаешь родителей? — спросил я наугад.
— Мама, значит, до сих пор живет в Зееланде, — сказал он таким тоном, будто только по какой-то оплошности она не была перевезена и устроена в большом городе А. за счет правительства.
У меня появилось четкое ощущение, что я опять на верном пути к сумасшествию.
— Матерей начинают ценить только когда их уже нет, — заметил я. — Король Радбод из Карингии приказал поместить сердце своей матери в мраморную раку. Он семь лет был в трауре. Рака — это что-то вроде шкатулки.
Какая разница? Все равно все только дорожает. Я кудахтал дальше. Каждый раз, когда возникала пауза, мой страх, что у Харри вообще нет ни постоянного места жительства, ни работы, становился безразмерным. Внезапно он начал короткими, рублеными фразами рассказывать про свои заботы. По его словам, он работал кондитером в отеле по соседству. «Если все, что он готовит, ненадолго ставить в духовку, прежде чем отведать, подумал я, то ничего страшного: огонь очищает все». Оставалось неясным, жил он там же, в отеле, или нет, но я и не спрашивал из опасений, что он тотчас поселится у нас.
И как ему работа? Работа сама по себе — нравится, честное слово, но с другой стороны, ему там приходилось очень нелегко, потому что и шеф-повар, и управляющий, и заведующий, даже сам владелец отеля боролись за его внимание, постоянно преследовали его похотливыми предложениями и развратными приставаниями и угрожали применить силу, если он не пойдет навстречу их желаниям. Ну, это уже не жизнь, решил я: лучше как можно быстрее присмотреть себе другое место. В том-то и дело: он уже много раз хотел сбежать, но всякий раз им удавалось ему помешать.
Но ведь сама профессия интересная? Мне кажется, быть кондитером — это потрясающе: можно, так сказать, испечь что хочешь, и все такое.
— А тебе разрешают готовить что-нибудь просто так, по своему рецепту? Я хотел сказать…
Лучше бы я умер.
Да, конечно. Харри мог испечь что пожелает. Больше того: оплатив все необходимые по рецепту продукты, он может испечь что-нибудь для себя. Торт со взбитыми сливками, например, обычный французский торт со взбитыми сливками. Любим ли мы с Вими такие торты? Какое совпадение: мы бы душу продали за «обычный французский торт со взбитыми сливками». Ну, тогда Харри скоро навестит нас и принесет торт, он испечет его специально для нас. Он встал, защелкнул свой саквояж и без малейшего промедления с грохотом помчался по лестнице.
Тяжело топая и матерясь, я нарезал круги по комнате: Боже, Боже мой, в первый и последний раз и т. д. Постепенно, тщательно взвесив факты, я понял, что абсурдный и нелепый характер утверждений Харри должен, скорее, успокоить меня, чем встревожить: он больше никогда не придет.
Человек предполагает, Бог располагает. Через неделю, в субботу ближе к вечеру, когда мы с Вими были дома, Харри к нам заглянул. На улице моросило, и, поднимаясь и приближаясь, он распространял вокруг себя несвежий кисловатый запах. Под плащом, прижав к животу, он нес огромную картонную коробку, в которой, когда ее поставили на стол и открыли, оказался большой круглый торт со взбитыми сливками.
Торт должен был быть свежим — по словам Харри, он только что остыл, — но удивительным образом не пах выпечкой: из картонной коробки поднимались лишь слабые испарения без запаха. Я нарезал торт ломтиками, и мы с Вими, довольным ворчанием символизируя любовь к сластям, взяли по порции и откусили.
Что сливки, что тесто по вкусу не напоминали ни то, ни другое, а, скорее, картон; выпечка превращалась во рту в нечто клейкое и крошащееся, это трудно было пережевать. Из всех необходимых ингредиентов была использована, видимо, исключительно или практически одна только мука и дрожжи. Сам Харри не попробовал ни кусочка, потому что «он уже столько раз его ел». Сославшись на то, что мы только что пообедали, мы с Вими отвертелись от второй порции — в то время, как Харри уже стоял с ножом наготове.
И снова меня охватил ужас, что Харри никогда не уйдет, и что он теперь все время будет спать в моей кроватке, есть из моей тарелочки и пить из моей чашки. Искоса поглядывая на влажную, как у лягушек, кожу на тыльной стороне его ладони, я пропищал какую-то ложь: что мы ужасно спешим, нам обязательно нужно быть вовремя, но в этом даже не было необходимости: Харри сам торопился, в шесть часов ему нужно быть в отеле, в строю.
Как только он ушел, я закрыл коробку, подошел к окну, выходящему на улицу, и с третьего этажа бросил ее в канал. Харри исчез, и его торт тоже, но после этих событий мы как-то занервничали и больше не чувствовали себя в безопасности.
Ровно через неделю, примерно в то же время, Харри снова пришел с точно таким же тортом. Осторожничая и под еще более лживым предлогом, в этот раз мы угостились порцией поменьше, но, казалось, что пресная, как трава, выпечка разбухает во рту, бесконечно увеличиваясь в размерах.
И в этот раз Харри ушел довольно быстро, и второй торт ушел на глубину канала, но мы стали сомневаться во всем: в существовании Бога, Млечного Пути, во всем. Выбросить что-то легко, не в этом дело: дело в том, что мы просто не могли больше этого выносить. У нас был только один выход — перейти к испытанной системе: не открывать никому, кроме тех, кто звонит определенное количество раз, как мы втайне договорились.
И все же Харри приходил в третий, последний раз и даже поднимался наверх, на лестничную площадку: то ли он воспользовался отмычкой, то ли входная дверь была открыта, то ли он позвонил к соседям. В тот субботний вечер я был дома один, и что-то подсказало мне, что это он стучит в дверь; он потом еще довольно долго топтался и шуршал на площадке, как большой, шумный грызун. Лишь несколько часов спустя я осмелился выйти наружу. На лестнице и на площадке никого уже не было, не оказалось ни записки, ни торта. Уверенности быть не могло.
Так я — в почти полностью погрузившейся в темноту башенной комнате моего замка, пока рядом со мной лежал едва слышно дышащий Шакал — вспоминал ночь перед той злосчастной утренней встречей с Юргеном, ночь в Доме «Трава», шесть или семь лет назад, когда, страдая от бессонницы, я дожидался утра и был вынужден вспоминать нечто, приключившееся, в свою очередь, шесть–семь лет тому назад. Почему? Теперь уже невозможно понять, почему именно в ту ночь я вспоминал Харри и его бесконечные «обычные французские торты со взбитыми сливками». Первый торт был безвкусный, второй торт был безвкусный, и третий, если бы Харри его когда-нибудь принес, тоже был бы безвкусный: можно быть уверенным, хоть никто и никогда не мог бы этого доказать.
— Ты спишь? — прошептал я.
Шакал не ответил. Я придвинулся к нему вплотную и потрогал его ушко, легонько, кончиками пальцев погладил его ушную раковину и волосы возле уха. Он не проснулся, но все равно почувствовал, потому что его дыхание стало чуть глубже, похоже на вздох.
Я размышлял дальше. Мои мысли перенеслись теперь в Дом «Трава», к наступившему утру. Я тогда понадеялся, что Юрген отменит нашу встречу или забудет о ней, но не тут-то было.
Глава шестая
В которой писатель наносит визит гробовщику, где он в силу чужих семейных обстоятельств вынужден принести свои извинения; в которой писатель произносит нечто вроде молитвы.
Юрген не забыл о том, что мы условились встретиться. Под утро я снова прилег, но практически не смог спать, и еще за несколько часов до того, как Юрген приехал, чтобы забрать меня, и до того, как начало светать, я опять встал и бродил по Дому «Трава», дрожа, несмотря на то, что отопление работало на полную мощь: казалось, весь дом изнутри наполнен жидким льдом, и я хожу, погрузившись в него по пояс. Выпил большую чашку кофе: меня затошнило, закружилась голова, но теплее не стало. Некоторое время я раздумывал, не употребить ли чего из бара, чтобы согреться, но после некоторых сомнений все же отказался от этой мысли.
День начался медленной моросью и слабым ветром, который потихоньку усиливался. И дождь постепенно лил все сильнее, так что из-за капель, стучавших по крыше и желобам, я даже не услышал, как подъехал и остановился у палисадника черный «мерседес» Юргена. Была почти половина десятого, когда я заметил автомобиль: Юрген не сигналил, потому что знал, что я терпеть этого не могу, но несколько раз мигнул фарами сквозь дождевую завесу.
Если бы он вышел из машины и заглянул в дом, я, может быть, попытался бы отговорить его от поездки, но так как он остался за рулем и просигналил фарами еще раз, пути назад не было.
Я сел рядом с ним, и мне показалось, что автомобиль, как и дом, из которого я только что вышел, наполовину залит жидким льдом.
— Печка работает?
— На всю.
Когда мы отъехали, казалось, что автомобиль гораздо тяжелее, чем обычно.
По дороге в город X. я как минимум три раза просил Юргена притормозить, чтобы отлить на обочине. Ветер налетал рывками и со свистом поднимал полы пальто, так что соленые брызги собственной, мгновенно остывавшей, воды попадали мне налицо.
— Я когда замерзну, все время бегаю по-маленькому, — объяснил я Юргену.
Я втихаря надеялся, что он забыл адрес в городе X., но тут он открыл бардачок, чтобы достать тряпку и вытереть запотевшее стекло, и я увидел листок в клетку, на котором перьевой ручкой, ярко-синими чернилами жирными буквами был выведен адрес. Но, может быть, адрес из справочника неверный, или мы не сможем его найти.