В городе X., где мы ни разу не были, мы сначала поехали на вокзал. На большой привокзальной площади царило удивительное опустошение. Мы объехали площадь по кругу и увидели женщину, которая стояла и ждала вдалеке от входа. Юрген остановился, и я помахал ей, но как только она подошла к машине, я — непонятно почему — тут же пожалел, что не подождал, пока мы повстречаем кого-нибудь еще. К приоткрытому окошку наклонилась дама неопределенного возраста, одетая скромно, так что потом и не вспомнишь, как именно, но самое интересное, что у нее были абсолютно белые волосы, но цвет этот был нарочитый, будто она — крайне вызывающим образом — решила состариться на двадцать лет. Она не была блондинкой, волосы у нее были не седые и не осветленные перекисью, но все равно — белые, как недавно побеленная стена.
— Мы ищем Ривьирстраат, — сказал я.
Тут я заметил, что поверх ее, видимо, только что тщательно уложенной прически натянут тонкий, абсолютно прозрачный, идеальной цилиндрической формы чехол, в какие упаковывают дорогие букеты или коробки конфет; присмотревшись, я увидел, что от середины лица чехол расширялся почти под прямым углом, так что на миг — случайно или нет, скорее всего, из-за ветра, придавшего чехлу такую форму — он стал похож на бесцветный и прозрачный цилиндр.
— Ривьирстраат 8, — сказал Юрген, как дебил считывая адрес с листка.
— Ривьирстраат 8, да, — повторила дама.
У меня возникло впечатление — столь же необоснованное, сколь и неприятное — что дама знала, где это. Это было недалеко, на окраине старого города.
— Просто поезжайте прямо, и вы заедете на эту улицу с Брюхлаан. Восьмой номер — это четвертый дом по левой стороне.
Я дрожал. Дама смотрела, как мы отъезжаем, но, скорее, задумчиво, чем с любопытством.
Мы отправились в указанном направлении и заехали в жилой район, про который говорила дама: тут стояли небогатые приземистые домики, и я сразу вспомнил улицы своего детства в Пригороде Ватерграафсмеер. Скорее всего, эти здания были построены несколько позже — или незадолго до Второй мировой войны, а если и сразу после, то по довоенным чертежам — и казались еще более безотрадными и жалкими: невысокие двухэтажные дома с плоскими крышами и бетонными зернистыми отштукатуренными стенами, выкрашенными серо-зеленой краской. Внешнее сходство с местами, где я жил в детстве, было на самом деле небольшим, но в основе лежала та единственная, неизбежная, безнадежная мысль: что все неизмеримо ужасно, но самое страшное еще впереди. Я вспомнил мальчиков из клуба любителей игры на губной гармошке, их облегающие, чарующе белые фланелевые мундиры и как летними вечерами их оркестр маршировал по нашей деревне, музицируя — недостижимое счастье, заключающее также безразмерные любовные горести, было начерчено на их знамени; вспомнил любимого кота, погибшего под машиной; вспомнил сурка, которого, скорее всего, до смерти закусала крыса; вспомнил самого красивого из тех гармонистов, наивного, но уже тогда приговоренного молодого блондина-Орфея с нежной фамилией Зутелиф[12], который семь лет спустя умер под пытками в немецком концлагере как герой сопротивления. И вновь я припомнил, что лет до девятидесяти верил, что пианино служит исключительно для того, чтобы играть на нем печальную музыку.
Как и говорила дама, нам нужно было только полностью проехать Брюхлаан, после чего мы попали на Ривьирстраат, где Юрген снизил скорость, а я, сквозь боковое окно, которое, несмотря ни на что, постоянно запотевало, высматривал номер дома.
Таблички с номерами были довольно маленькими, из дешевого металла, различить цифры было практически невозможно из-за облупившейся краски, но у четвертой двери я увидел на фасаде темную мраморную табличку с фамилией ЗВАРТ, высеченную четкими заглавными буквами.
Юрген собрался остановиться.
— Нет, поезжай дальше, — приказал я быстро.
Он удивился, но поддал газу.
— Припаркуйся где-нибудь за углом, на другой улице, — посоветовал я и пояснил — с деловой точки зрения невыгодно подъезжать туда на дорогой машине.
На первом перекрестке мы свернули направо, и Юрген поставил машину через несколько домов от угла, так что ее не было видно из того дома. Я знал, что мой отказ выйти у самой двери того дома не имел ничего общего с шикарным видом или стоимостью машины Юргена, но был последней попыткой отсрочить визит и, если возможно, — но как? — отказаться от него вовсе.
— Что за гнусная погода, — заметил я.
Теперь, когда мотор не работал, свист ветра и стук капель по крыше слышались еще яснее. Несколько мгновений я лелеял дурацкую надежду, что в такую плохую погоду Юргену не захочется шагать по улице и он предложит отложить все это дело на другой раз, но он тут же вышел из машины и, застегивая дождевик на все пуговицы, ждал меня. Ветер все еще был сильный и порывистый, но дождь вдруг пошел на убыль. Холод, еще дома и по дороге сковывавший всю нижнюю часть тела, чувствовался и когда я вышел из машины: казалось, он поднялся наверх к животу и вплоть до желудка.
— Кто будет говорить? Ты? — спросил Юрген.
— Да.
Вокруг, из темных окон, из-за приподнятых тюлевых шторок за нами наблюдали, и мне показалось, что все увидят, что я почти не могу идти от холода в низу живота и в ногах.
Мы опять свернули на Ривьирстраат и, против ветра, пошли обратно к дому в начале улицы. То, что до этого ощущалось как неудовольствие и смутный страх, превратилось в довлеющий надо всем ужас, угрожающий задушить меня.
Вдалеке, прямо у четвертого дома остановился фургон зеленщика. Из него вышел мужчина и по дорожке, выложенной плитками, прошел как раз к двери, возле которой висела мраморная табличка.
— Видишь овощного короля? — сказал я Юргену. — Если, когда мы подойдем, он еще будет пиздеть и отвешивать товар, мы шагаем дальше. Сделаем сначала кружок.
Я уже просчитал, что пока ему откроют дверь и примут заказ, пройдет достаточно времени, и зеленщик все еще будет стоять там, когда мы дойдем до нужного дома. Тогда мы пройдем мимо, я выиграю время и, может быть, пока мы будем ходить кругами, выдумаю какую-то причину отказаться от нашего плана и вернуться домой.
Я не сводил глаз с фургона зеленщика у двери дома на другом конце улицы, куда мы непременно должны были дойти, и у меня в голове, сквозь трусливые мысли, будто принесенная совершенно безразличным завывающим ветром, прозвенела песенка со школьных времен «Вот идет Яп-зеленщик», которую я, бог его знает почему, соглашался петь вместе со всеми только по субботам; две последние и самые сумасшедшие строчки куплета звучали так:
Загляни в мою корзину,
Ты найдешь там и малину.
Вспомнив слово корзина, я подумал не о каких-либо овощах, а вспомнил историю, которую рассказал один немецкий беженец у нас в гостях: он обязан был присутствовать при казни товарищей во дворе тюрьмы, после чего обезглавленное тело и голову бросали в корзину, я не решился спросить: в прямоугольную или в круглую. Вот зачем нужны такие истории? Да и по субботам, вспомнилось мне, я не подпевал, а просто беззвучно шевелил губами.
Дверь дома номер 8, где висела мраморная табличка, открылась. Кто-то что-то произнес, нам не было видно, кто именно, но зеленщик резко отшатнулся и помотал головой. Дверь опять закрылась. Зеленщик повернулся, опять помотал головой, будто совершил постыдную оплошность, сел в машину, отъехал и исчез за углом.
Я знал, что оказался теперь в ловушке или в западне: никаких вариантов, дороги назад нет.
Когда мы подошли к дому и по дорожке, выложенной плитками, прошли к двери, я понял, что меня пошатывает. Я позвонил и, услышав трель звонка, едва удержался, чтобы не закричать от ужаса.
Прошло довольно много времени, прежде чем нам открыли. Кто-то, судя по всему, вышел в коридор, затем вернулся в комнату, где был до этого, чтобы шепотом с кем-то посоветоваться. Лишь после этого дверь отворилась. В проеме показался молодой человек лет двадцати пяти, но старающийся выглядеть старше. У него были черные или очень темные, тщательно причесанные волосы, а гибкое тело было облачено в черный костюм, на первый взгляд — необычайно солидный, тонкой работы. До того, как я заговорил, в считанные секунды у меня промелькнула мысль, что, согласно блядской теории какого-то учителя средней школы, люди делаются похожими на свои профессии: торговец картошкой со временем станет походить на картофелину, у торговца битой птицей и дичью — голова будет как у курицы, и т. д. Первое, что бросилось мне в глаза — казалось, что передо мной очень изящный, блестящий ворон.
Я подумал, что молодой человек в черном, может быть, хотел казаться старше и солиднее, так как в его профессии это было выгодно. Под черным пиджаком была ослепительно белая рубашка с черным, тусклым галстуком. Из кармашка пиджака выглядывал уголок фиолетового шелкового платочка. До меня донесся сильный, но довольно приятный запах одеколона или лосьона после бритья, употребленного в чрезмерном количестве. Я хотел заговорить, но увидел, что дверь слева, через которую он, видимо, вышел в коридор и которая осталась открытой, из-за сквозняка стала закрываться, а железный фонарь с желтым матовым стеклом, висевший в прихожей на потолке, — позвякивая, раскачиваться. Я быстро показал на движущуюся дверь, и ворон повернулся, чтобы ее закрыть. Его приличная, сшитая на заказ и для официальных случаев одежда не превращала его в старика, скорее, придавала ему нечто мальчишеское, и, когда он обернулся, костюм не утаил, но подчеркнул необыкновенно красивое, гибкое тело почти атлетического сложения. Волей-неволей я представил его себе обнаженным: лицо у него довольно бледное, но все остальное — я знал это — должно быть с легким оливковым оттенком, кожа красивая, почти темная, бархатистая, а Тайный Уд — великолепной формы, очень волнующий, будучи безжалостным и беззащитным одновременно. «Можешь избить меня», вдруг ударило мне в голову. Я сглотнул.