– Крис! – воскликнул он в ужасе.
Она порывисто бросилась ему на шею:
– Это дом виноват! Я не знала, что он такой ужасный… Этот нижний этаж… и лестница… и грязь…
– Но, черт возьми, ведь главное – практика!
– Ты мог бы иметь практику где-нибудь в деревне.
– Ну конечно! В коттедже с увитым розами крылечком! Да ну его к черту!..
В конце концов он извинился за свою проповедь. Все еще обнимая Кристин за талию, он отправился вместе с ней жарить яичницу в кухню, находившуюся в проклятом нижнем этаже. Здесь он старался развеселить ее, дурачась и уверяя, что это вовсе не подвал, а Паддингтонский туннель, через который каждую минуту проходят поезда. Кристин бледно улыбалась его вымученным шуткам, но глядела не на него, а на разбитую раковину.
На другое утро, ровно в девять часов, – Эндрю решил не начинать слишком рано, чтобы не подумали, что он гоняется за пациентами, – он открыл прием. Сердце его билось от волнения гораздо сильнее, чем в то почти забытое утро, когда он начинал свой первый в жизни амбулаторный прием в Блэнелли.
Половина десятого. Он ждал с тревогой. Так как маленькая амбулатория, имевшая отдельный выход на боковую улицу, соединялась коротким коридором с домом, то Эндрю мог одновременно следить и за своим кабинетом – лучшей комнатой нижнего этажа, недурно обставленной, с письменным столом доктора Фоя, кушеткой и шкафом, – куда впускались с парадного хода «хорошие» пациенты, по терминологии миссис Фой. Таким образом были расставлены двойные сети. И он, насторожившись, как всякий рыболов, выжидал, какой улов принесут ему эти двойные сети.
Но они не приносили ничего, ровно ничего! Было уже около одиннадцати часов, а ни один больной не пришел. Шоферы такси по-прежнему стояли, болтая, у своих машин на противоположной стороне улицы. Медная дощечка с фамилией Эндрю сверкала на дверях под старой, выщербленной дощечкой доктора Фоя.
Вдруг, когда он уже почти утратил надежду, звонок у двери в амбулаторию резко звякнул, и вошла старуха в шали. «Хронический бронхит» – определил Эндрю сразу, раньше еще, чем она заговорила, по ее хриплому и тяжелому дыханию. Он сел и принялся ее выслушивать, бережно-бережно. Эта была давнишняя пациентка доктора Фоя. Он расспросил ее. Потом в крохотной каморке, заменявшей ему аптеку, настоящей норе, помещавшейся в коридоре между амбулаторией и кабинетом, он приготовил ей лекарство и принес его в амбулаторию. Тогда старуха, пока он смущенно готовился спросить у нее плату, вручила ему без разговоров три с половиной шиллинга.
Трепетная радость этой минуты, глубокое облегчение, принесенное этими несколькими серебряными монетами, зажатыми в его ладони, были невообразимы. Казалось, что это первые в жизни заработанные деньги. Он запер амбулаторию, побежал к Кристин и высыпал перед ней на стол серебро:
– Первый пациент, Крис! В конце концов здесь может оказаться неплохая практика. Во всяком случае на этот гонорар мы с тобой позавтракаем.
Ему не нужно было делать визитов, так как прежний доктор умер уже три недели назад и его больные за это время успели перейти к другим врачам. Оставалось ждать, когда будут новые вызовы. А пока, заметив, что Кристин предпочитает одна справляться со своими домашними делами, он употребил время до полудня на то, чтобы обойти квартал. Все осмотрел, видел дома с облупившейся штукатуркой, длинный ряд мрачных и грязных «частных» пансионов, скверы с унылыми, точно закопченными деревьями, узкие конюшни, превращенные в гаражи, а за неожиданным поворотом Норт-стрит – грязный квартал трущоб, ссудные кассы, тележки мелких торговцев-разносчиков, трактиры, витрины, в которых выставлены патентованные лекарства и изделия из резины ярких цветов.
Эндрю подумал, что квартал этот, вероятно, сильно захирел по сравнению с теми годами, когда к желтым портикам подкатывали кареты. Теперь он был убог и грязен, но среди плесени прошлого кое-где уже пробивались ростки новой жизни: строился ряд новых домов, встречались приличные магазины и конторы, а в конце Гладстон-плейс находился знаменитый магазин «Лорье». Даже Эндрю Мэнсон, ничего не понимавший в дамских модах, слышал о «Лорье», и если бы перед этим безупречно-белым каменным зданием без окон и не стояла длинная вереница щегольских автомобилей, все равно вид его убедил бы Эндрю в правдивости того, что он слышал об этой знаменитой фирме. Ему показалось странным, что магазин «Лорье» находится в таком неподобающем месте, среди этих обветшавших домов. Но он находился здесь, это было так же несомненно, как полисмен, стоявший на тротуаре против него.
Эндрю завершил первый день визитами к врачам, жившим по соседству. Всего он посетил восемь человек. Только трое из них произвели на него более или менее глубокое впечатление: доктор Инс с Гладстон-плейс, человек еще молодой, Ридер, живший в конце Александра-стрит, и пожилой шотландец Маклин. Но его немного угнетал тон, которым все они говорили.
«О, так это к вам перешла практика бедного старика Фоя!»
С некоторым раздражением он твердил себе, что через полгода они переменят тон. Хотя Эндрю Мэнсону было уже тридцать лет и он научился ценить выдержку, но по-прежнему не терпел снисходительного к себе отношения, как кошка не терпит воды.
В этот вечер амбулаторию посетило трое больных, и двое из них уплатили по три с половиной шиллинга. Третий обещал прийти еще раз и расплатиться в субботу. Таким образом, Эндрю в первый день заработал десять с половиной шиллингов.
Но на следующий день он не заработал ничего. На третий – только семь шиллингов. Четверг был удачным днем, пятница – почти пустым. В субботу утром не пришел ни один человек, зато вечерний прием принес семнадцать с половиной шиллингов, хотя тот пациент, которого он лечил в долг, не сдержал обещания прийти в субботу и расплатиться.
В воскресенье Эндрю тайком от Кристин с мучительной тревогой подвел итоги за неделю. Он спрашивал себя, не было ли с его стороны ужасной ошибкой купить захудалую практику, ухлопать все свои сбережения на этот мрачный, как могила, дом? Отчего ему так не везет? Ему уже за тридцать, у него степень доктора медицины, и он член Королевского терапевтического общества. Он способный клиницист, и им проделана большая исследовательская работа. А между тем он торчит тут и собирает по три с половиной шиллинга, которых едва хватает на то, чтобы прокормиться. «Во всем виновата наша система! – думал он с яростью. – Она устарела. Нужен другой, более разумный порядок, который дал бы всякому возможность работать. Ну, хотя бы… хотя бы государственный контроль! – Но тут он застонал, вспомнив доктора Бигсби и Комитет по труду. – Нет, это безнадежно, бюрократизм душит всякое проявление личности, я бы задохнулся в такой атмосфере. Нет, я должен один добиться успеха, черт возьми, и добьюсь!»
Никогда еще материальная сторона его врачебной деятельности не угнетала его до такой степени. И нельзя было придумать лучшее средство превратить его в материалиста, чем эти «муки аппетита» (так он сам смягченно определял свое состояние), не дававшие ему покоя.
Ярдах в ста от их дома, где проходил главный автобусный маршрут, находилась маленькая закусочная. Хозяйка была натурализованная немка, толстушка, которая называла себя Смит, но настоящая фамилия которой, несомненно, была Шмидт, судя по ее ломаному английскому языку и резкому произношению буквы «с».
Маленькое заведение фрау Шмидт совершенно напоминало такие же лавки на континенте: узкий мраморный прилавок был уставлен всякими деликатесами. Были тут маринованная селедка, маслины в банках, квашеная капуста, разные колбасы, печенья, салями и замечательно вкусный сыр под названием «Липтауэр». К тому же здесь все было очень дешево. Так как в доме номер 9 на Чесборо-террас денег было в обрез, а кухонная плита представляла собой давно не чищенную и ветхую развалину, то Эндрю и Кристин очень часто прибегали в закусочную фрау Шмидт. В хорошие дни они лакомились горячими франкфуртскими сосисками и яблочным слоеным пирогом, в плохие – завтракали здесь маринованной селедкой и печеным картофелем. Частенько они поздно вечером заходили к фрау Шмидт, предварительно рассмотрев сквозь запотевшее окно всю ее выставку, и, сделав выбор, уходили домой с чем-нибудь вкусным в плетеной сумке.
Фрау Шмидт скоро стала относиться к ним как к старым знакомым. Она особенно полюбила Кристин. Ее пухлое, сдобное лицо, увенчанное высоким куполом белокурых волос, собиралось в морщинки, в которых почти прятались глаза, когда она улыбалась и, кивая, говорила Эндрю:
– У вас все пойдет хорошо. Заживете отлично. У вас хорошая жена. Она маленькая женщина, как и я. Но она молодчина. Потерпите немного – я буду посылать вам пациентов!
Почти сразу надвинулась зима, туман повис над улицами и, казалось, густел от дыма большой железнодорожной станции, расположенной совсем близко от Чесборо-террас. Эндрю и Кристин старались относиться ко всему легко, делали вид, что их борьба с нуждой – нечто забавное. Но никогда еще за все годы их совместной жизни они не знавали таких невзгод.
Кристин изо всех сил старалась сделать уютнее их холодные казармы. Она выбелила потолки, сшила новые занавески для приемной. Она оклеила новыми обоями спальню. Выкрасив филенки в черное с золотом, она преобразила старые двери, безобразившие гостиную на втором этаже.
В большинстве случаев (как ни редки были эти случаи) Эндрю звали в соседние пансионы. Получать гонорар от этих пациентов оказалось делом нелегким – многие из них были жалкие, опустившиеся, даже подозрительные люди, умевшие очень ловко увиливать от уплаты. Эндрю старался понравиться изможденным хозяйкам пансионов. Он заводил с ними беседу в мрачных передних. Он говорил: «Я не подозревал, что на улице такой холод! Иначе я бы надел пальто», или: «Очень неудобно ходить повсюду пешком. Но моя машина сейчас в ремонте». Он свел знакомство с полисменом, который обычно стоял на посту в центре движения, на перекрестке, перед лавкой фрау Шмидт. Полисмена звали Дональд Струзерс, и они с Эндрю очень скоро сочлись родством, так как Струзерсы, как и Мэнсоны, были родом из Файфа. Полисмен обещал сделать все возможное, чтобы помочь земляку, сказав с мрачной шутливостью: