Повисло долгое молчание. Наконец в трубке послышалось: Дэнни?
Да.
У тебя какой-то голос… не такой.
Я сам какой-то не такой.
Как будто не твой…
Дэнни: Мне просто нужны факты, чтобы я убедился, что это ты.
Марта: Факты?! Кто это говорит? Какие еще факты?
Это не Марта, теперь Дэнни знал точно. Кто угодно, только не Марта.
Дэнни: Любые. Говори, что хочешь.
Где Дэнни? Откуда у вас мой номер?
Я Дэнни. Что ты несешь?
Марта: Нет, это не Дэнни. Я не верю.
Дэнни: А я не верю, что это Марта.
Голос в трубке звучал испуганно — еще одно доказательство. Марта никогда не пугалась. Тихо, почти шепотом: Вы что-то с ним сделали, да?
Дэнни молчал, прислушиваясь. Да, голос похож, конечно. Но это не она. Марта сейчас далеко, в Нью-Йорке.
Марта: Ты, козел вонючий, ты еще там? Все из-за того долбаного ресторана, да? Господи… Он что, никуда не улетал из Нью-Йорка? Так вы не дали ему улететь?
Дэнни сосредоточенно смотрел на телефон в своей руке. Как он может знать, кто там сейчас, на том конце? Он поднял глаза. Освещение изменилось, и замок теперь был не золотой, а почти черный. Его тень уже накрыла весь склон и подбиралась к городской площади. Может, это голос оттуда, из замка?
Женщина в трубке, кто бы она ни была, заплакала. Или притворилась, что плачет. Ты, козел, я вешаю трубку. Но если в тебе осталась хоть капля человеческого, передай Дэнни, что я его люблю. Скажи: «Марта любит тебя». Понял? Так и скажи ему… урод. Все, сдохни!
Телефон замолчал. Дэнни трясло. Он смотрел прямо перед собой, но ничего не видел. Подошел Мик.
Мик: Ну как, все нормально?
Дэнни: Да, лучше не бывает. Возвращая телефон, он чуть не уронил его на землю.
Мик всмотрелся в его лицо. Точно все в порядке? Дозвонился, кому хотел?
Да. Надо было что-то добавить, поэтому Дэнни сказал: Просто повздорили немного с подружкой.
А. Ясно. Я тоже по этой части… крупный специалист.
Мик передал Дэнни зеленую бутылку. Газировка была приторная, зато приятно прохладная. Дэнни пил, и пил, и никак не мог остановиться. Не отрываясь от бутылки, он почувствовал, как прохлада опускается на него сверху. Тень от замка медленно наползала на площадь.
Дэнни: Ну что, идем?
Да, думаю, пора. И не забудь… не знаю, что там у тебя. Мик кивнул на прислоненную к скамейке карту, о которой Дэнни и правда напрочь забыл.
Ну ее к черту! Пусть остается. Но по лицу Мика он понял, что так не делается; пришлось наклоняться за картой, опять держать ее перед собой, как щит, — страшно неудобно.
Мик: Что это? Забрав у Дэнни карту, он оглядел ее и присвистнул. Ничего себе! Ховард будет просто счастлив.
Дэнни: Всегда рад услужить.
Мик удивленно вскинул на него глаза, но тут же рассмеялся. Давай понесу. Руки у Мика оказались длиннее, так что он просто подхватил деревянную раму под мышку, и они двинулись назад к замку: впереди Мик с картой, за ним Дэнни с рюкзачком.
Поднимаясь по тропе, Дэнни хромал сильнее, чем раньше, — наверно, от долгого сидения на скамейке.
Мик: Кстати, я сходил к башне и снял с окна твой второй ботинок. Он у тебя в комнате.
Сначала Дэнни не понял, о чем речь. Пришлось обдумывать все по отдельности. Башня. Ботинок. Окно. Потом понял, но не мог ответить, потому что нахлынуло слишком много эмоций. Наконец сказал: Спасибо тебе.
Не за что.
После этого они долго шли молча, но это не мешало, молчать было легко. Кроны деревьев над головой начали сгущаться, перекрывая свет. Похолодало. При каждом шаге во внутреннем кармане куртки подпрыгивало что-то тяжелое. Дэнни не сразу вспомнил: нож.
Дэнни: Мик, ты был на игле?
Мик оглянулся через плечо, немного удивленно. Может, не стоило спрашивать, подумал Дэнни.
Мик: Я всегда на игле.
То есть… и сейчас тоже?
Так это ж как любовь, а любовь — она навеки, сказал Мик и рассмеялся.
А, в этом смысле. Понятно. И как теперь? Скучаешь по ней, по своей любви?
Зверски.
Чего тебе больше всего не хватает… из тех времен?
Хороший вопрос. Мик немного подумал. Кажется, подсчетов. Имеешь столько-то баксов, можешь купить на них столько-то зелья, получишь столько-то часов кайфа, а дальше следующая доза, на которую опять нужно достать столько-то баксов… В общем, сплошная математика. Мне это всегда нравилось. Люблю считать.
Дэнни: Ну, считай теперь что-нибудь другое.
Мик: Я так и делаю. Сейчас, например, я считаю, сколько слов мы наговорили. Считаю свои шаги. Деревья тоже.
И что потом делаешь со всей этой цифирью?
Мик рассмеялся: А что с ней делать? Ничего. Забываю. Зато она помогает не слететь с катушек.
Они еще поднимались по тропе, но Дэнни знал, что замок близко: под ногами уже возник неясный вибрирующий гул. Потом впереди показались тяжелые глухие ворота — те самые, на которые Дэнни с тоской смотрел в первую ночь. Мик обошел их сбоку и отворил дверь. Значит, вход все-таки был, просто Дэнни его тогда не заметил.
Пора было входить, но Дэнни медлил.
Мик!
Мик обернулся.
Дэнни: Почему ты не можешь уехать?
Что? Почему я… что?
Не можешь уехать. Из замка.
А! Ты и это слышал.
И это слышал.
Что тут сказать? Мне самому все это обрыдло.
Это понятно. Но уехать-то почему не можешь?
Мик вернулся к тому месту, где стоял Дэнни. Ветви деревьев висели здесь низко над головой, от них шел густой смолистый запах.
Мик: Я освобожден условно. Отсидел пять лет, за наркотики. А четыре месяца назад меня выпустили под ответственность Ховарда. По условиям освобождения я должен работать у него здесь. Уехать куда-то могу только вместе с Ховардом, без него не имею права. Как видишь, опять я ему кругом должен.
Надо же. А со стороны выглядит так, будто это он тебе должен.
Ну, это только со стороны. Я могу сколько угодно делать вид, что он без меня как без рук, на самом деле все не так. Ховард меня вытащил, и он за меня отвечает. Нарушу условия — ему придется везти меня обратно, и что потом? Для всех я уголовник, другой работы мне все равно не найти. Никаких шансов. А тут я имею больше, чем заслуживаю.
Дэнни: Понятно.
За железной дверью оказалась вымощенная булыжником дорожка. По эту сторону крепостной стены было уже почти темно. Вернулся холодок в груди, и с ним страх. Дэнни пощупал нож через вельвет куртки.
Дорожка подходила прямо к двери замка. Прислонив карту к стене, Мик полез в карман за ключом. Измученное лицо, испарина на лбу. Сердце у Дэнни сжалось от сострадания. Вот и еще один боролся и проиграл, оказался целиком во власти Ховарда. Тоже влип, подумал Дэнни. Крепко.
Наконец Мик повернул ключ в замке. Прежде чем войти, оба немного постояли перед дверью.
Мик: Ну, вот мы и дома.
Глава тринадцатая
Из моего живота торчит трубка. Когда я спрашиваю, откуда она взялась, мне говорят: осложнение после второй операции.
Второй. А какая была первая?
Первая — это когда из тебя вытаскивали ножик. Сразу, как скорая тебя привезла.
Все это мне объясняет Ханна, моя любимая медсестра. По правилам разговаривать с заключенными во время работы не полагается, но у Ханны свои правила, и она всегда им следует. Послушать ее — получается, что все остальные сестры и врачи находятся у нее в прямом подчинении. Она их всех знает как облупленных — не считая тех, которые в ее табели о рангах совсем уж мелюзга.
Ханна, я тебя люблю, говорю я. Знаю, я повторяю это не первый раз, но который — точно не помню. Я сейчас так напичкан всякими лекарствами, что память ничего не держит.
Она закатывает глаза, но видно, что мои слова ей нравятся. Она называет меня «красавчиком». Морфий ты любишь, а не меня, говорит она. Красавчик.
Она права, конечно. Но морфия всегда бывает мало, а Ханны — ее много. У женщины, конечно, не спросишь, сколько она весит, но по моим прикидкам, не меньше ста пятидесяти кило. И носит она свои роскошные телеса, как королева самую что ни на есть парадную мантию.
Ханна, говорю я. А почему надо было делать операцию, чтобы просто вытащить нож?
Тут у меня появляется такое странное чувство, и оно появляется часто, будто что-то начинает зудеть в мозгу: кажется, что этот разговор, весь, от начала до конца, у нас с Ханной уже был, и не один раз. Много раз. Но Ханна никогда не признается.
Да ножик был очень уж поганый, отвечает она, и я понимаю, что она имеет в виду «елочку». У «елочки» на лезвии зазубрины с обеих сторон, так что если за нее хорошенько дернуть, то можно выдернуть вместе с кишками. Но Том-Том тогда не успел дернуть, потому что его сразу же сграбастал Дэвис. Выходит, что помешанный Дэвис спас мне жизнь.
И они его вырезали, да? — спрашиваю я Ханну.
А что еще хирурги могут? Ясно, вырезали. Дело нехитрое, не то что у нас тут. Но все ж таки и резать надо с умом.
Все время, пока мы разговариваем, она что-то поправляет, заменяет, регулирует, слушает какие-то «пи-пи-пи», крутит какие-то ручки. В палате темновато и мрачновато. Стены тусклого телесного цвета, в углах клубки пыли. Но пока Ханна тут, все вполне терпимо.
А вторая операция зачем?
А вторая — это чтобы доделать, что не доделали в первую. Там подшить, тут краешек подхватить. Первый-то раз не до того было, тогда ж надо было скорей-скорей.
А трубка?
Ханна поджимает губы. Она терпеть не может мою трубку. Из-за трубки у Ханны куча лишней работы: за ней надо смотреть, ее надо промывать, и еще делать что-то со всей той гадостью, которая из нее вытекает. Не знаю точно, что там такое. Из меня вытекает столько всякой гадости, что я запутался.
Того доктора, что тебе ее ставил, этой бы трубкой да по мягкому месту, ворчит она.
Но через пять минут, когда тот самый доктор, что ее ставил, входит в палату, Ханна почему-то умолкает. Молодой парень, но рано поседевший, волосы слегка растрепанные, словно он только что очень быстро куда-то шел. Когда я смотрю на него, не могу избавиться от ощущения, что ему хочется поскорее покончить со мной и идти дальше, куда он там шел, — не важно куда, все лучше, чем ковыряться в моей трубке.