—Местные… которые…— начал было объяснять дядька Аггей, но замялся.— Они, э-э, такие, ну, ясно-понятно, не совсем обычные. Щас Евдоха придет, увидишь. О, легка на помине!
Дверь заскрипела, и в землянку неспешно зашла женщина. Хотя огонь от лучины давал не очень много света, но кое-что разглядеть было можно. На вид — лет сорок, хотя на самом деле могло быть и тридцать, и двадцать пять… Простоволосая — значит, незамужняя. Волосы всколочены. Рубаха-понева, а сверху сарафан. Одежда драненькая, но не заношенная.
—Садись голубушка,— суетился дед, расчищая для гостьи место.
Дядька Аггей вел себя как старшеклассник, впервые пригласивший домой любимую девушку. Не знал куда усадить, чем угостить. А уж Евдоха… «Страшна, как финская война…» — говаривала покойная бабушка. Одно хорошо, рот не открывала, а скромно вытаскивала из чугунка рыбу и ела. От колбасы и консервов отказалась.
После очередной чарки она показалась привлекательнее. Ну водка еще и не то творит. Даже когда увидел, что из-под подола у «девушки» торчит копытце…
—Цто, не видал?— ехидно поинтересовался старик.
—Не видал,— честно признался я.— Русалок видел, леших, оборотней, а вот кикимор — ни разу.
—И где же ты их видел, русалок да оборотней?— заинтересовался дед.
Я решил повременить с откровениями и перевел разговор:
—Дядька Аггей, а ты так и не рассказал, где с Иваном Васильевичем познакомился…
—Тогда доставай скляницу,— насмешливо потребовал дед.— У тебя там не одна лежит, в котомке-то…
«Вот, зараза глазастая!» — подумал я, но пошел за новой бутылкой. Дед, выпил чарку, начал рассказ:
—Иван Васильия на богомолье в Кириллов монастырь царицей молодой, Анастасией Романовной и детенышем пришли. Опосля того, как царевич-то утонул, очень они убивались. На своей-то лодье, с которой робятёнок упал и утоп, обратно царица вертаться не хотели. Так архимандрит приказал им новую дать. А я в это время загребным на монастырской лодье служил. Сам-то не монастырский, вольный. Нанимался лодьи по Белому озеру водить и кормчим ходил по Шехони,— уточнил Аггей и выпил еще одну чарку. Крякнул, занюхал прядью Евдохи и продолжил: — Вот значит, вел я лодью от Кириллова монастыря до самого Углича, откуда сухой путь до Москвы идет. А там царь возьми, да и скажи: «Давай, мол, Аггей, переходи ко мне. Будешь кормщиком царским!» А я, возьми, да и согласись. Так и остался служить. С тех пор, ежели царь куда плыть надумает, то я — завсегда на лодье был. Так, до самой смерти Иван Васильича и служил.
—Стоп-стоп!— загорелся я.— Ну-ка, расскажи дедушка поподробнее.
Кажется, подвернулся случай раскрыть одну из загадок истории: почему же погиб наследник русского престола?
—А ты не «нукай»,— обиделся дед.— Не запряг еще. Да и молод больно, чтобы «нукать».
—Ладно, дедушка,— примирительно произнес я.— Не сердись. Ну брякнул, не подумавши.
—Ничего, по молодости-то все дураки,— остыл старик.
—Мне, между прочим, сорок лет,— хмыкнул я.
—Младенец!— заржал дед.— Вот ежели бы, как мне, пятьсот…
—А ва-ааще, в натуре,— что такое твои пятьсот лет? Фигня!— сказала кикимора с интонацией старшеклассницы.
Того и гляди, заявит: «Забей!» Может, нынешние школьницы нахватываются словечек у кикимор?
—У нас года по-другому счисляют. Не по тому, сколько раз зима будет, а сколько — лето. У нас так — появился, пожил и исчез. Вот и все. А считать…— махнула рукой кикимора.— Я даже полюбовников своих не считала, сколько их было.
—Много,— горестно вздохнул возревновавший дед и обреченно взмахнул рукой.— Все вы, бабы, одной сажей мазаны.
Начиналась семейная разборка.
—А сам-то хорош, карась застоявшийся. Кто намедни Анфиску-утопленницу в кустах валял?— не осталась в долгу Евдоха.— Ладно, водяной не видел, а то бы вмиг тебя, сопляка, на дно спровадил.
Дед крякнул. Видимо, был грех…
—Да чего уж там. Пьяный я был. Подумаешь, с нее и не убыло,— примирительно сказал дядька Аггей.
—Это как так не убыло?— задохнулась кикимора от возмущения.— Она после тебя юбку найти не может. Кинул куда-то, а искать — дядя будет? Анфиска у всех баб требует — найдите мою юбку! Они и белье боятся идти полоскать! Пришлось с какого-то ляха портки снять. Теперь в них и ходит. Срамота!
—А лях-то, откуда взялся?— полюбопытствовал я.
—Да все оттуда же. Как напьются — так им уже и все равно. Что девка, что баба. А Анфиска-то совсем недавно потонула. Девка молодая, красивая. Водяной ее для себя берег. А она, потаскушка… Теперь вот развлечение выискала — ляхов подманивает. А потом топит.
—Ну ляхов топить — дело хорошее,— одобрительно отозвался я.
—Чего хорошего-то?— удивилась кикимора.— А нас, что, своих утопленников не хватает? Так нет же, заполонили и озеро и болота всякой дрянью. Ими и налимы брезгуют.
—Рыбы у нас, милок, привередливые,— пояснил дед.— Они тех предпочитают, кто в наших местах и родился. Вот и теб, наверняка жрать никто не станет.
—Спасибо, утешил,— безрадостно откликнулся я.— А что на мне написано, что я нездешний?
—Написано-написано,— обрадовался хозяин.— Вот такими-то буковицами и написано — парень нездешний, одет не по-нашему и вообще — неизвестно откуда прибыл. То ли от немцев, то ли от турок. То ли оттуда, откуда и подумать-то страшно. Из другого места и времени.
—Ух, дошлый ты, дядька! Все-то ты видишь, все-то ты понимаешь,— не стал я запираться.— Ну а если, допустим, одеть меня в здешнюю одежду, то тогда как?
—А что изменится?— пожал дед плечами.— Народ-то, допустим, не поймет. Но я-то все равно раскушу.
—Почему это?— полюбопытствовал я.
—Да по кочану,— рассердился дед.— Ну неужели ты до сих пор не понял?
—А что я должен понять? То, что дядька Аггей ловит рыбу и любезничает с нечистью? Ну и что?
—А то, что я колдун тутошний. А иначе на кой ляхам меня выслеживать? Они же думают, что клад я тут прячу. В открытую-то боятся подойти… Было дело, решили они как-то на лодчонке переправиться, чтобы из меня золотишко вытрясти…
—Вы бы мне сказали, откуда тут ляхи берутся? Смутное время четыреста лет назад кончилось,— поинтересовался я и сразу же пожалел о вопросе.
Дед сгорбился. Желваки заходили ходуном. Показалось, что он сейчас полезет драться. На всякий случай я отодвинулся.
—Ладно, чего уж теперь,— примирительно сказала кикимора, обнимая своего старичка и прижимая к себе.
—Извини, дядька, если чем обидел,— растерянно произнес я.
—Обидеть ты его не обидел, но душу разбередил…— укоризненно отозвалась Евдоха, поглаживая Аггея по голове.
—Да уж какую там душу!— вырвался дед и стукнул кулаком по столу.— Нету у меня души! Я с ляхами не по-людски обошелся. Да, враги они! Но всё равно нельзя было на них нечисть наводить… Вот, за это теперь столько лет с мёртвыми воюю да нечисть рыбой кормлю…
Дядька Аггей прищурился. Посмотрел на меня, как будто опять за острогу решил взяться:
—А ведь, парень, и ты не прост… Иначе копыта у Евдохи бы не заметил. Сам-то не колдун?
—Колдун?— пожал я плечами.— Вот уж чего нет, того нет. А ты, дядька, слова царя Соломона помнишь? Всё пройдет…
—Эхма,— нарочито оживился дед.— А может, точно — пройдет… Давайте-ка, помянем царевича Димитрия. Ежели бы он не потонул, то этих-то всех лжедмитриев и не было бы. И не было бы сейчас разорения на Руси. И не стал бы я колдуном проклятым…
Я проснулся в избушке, на скамейке — единственном «спальном» месте этой халупы. Видимо, хозяева провели ночь вне стен. На столе обнаружил завтрак — ломоть «рыбного» хлеба и кусок вяленой рыбы. Рядом стояла деревянная чарка, от которой шел такой мощный запах сивухи, что Менделеев удавил бы изготовителя… Попытался прожевать ломтик «хлеба», но тот не лез в горло. Пришлось выпить. После чарки сивухи на «ура» пошел и завтрак. Пока завтракал, в избушку зашел мой хозяин. Дядька Аггей держал в руках объемистый мешок, набитый чем-то мягким.
—Выспался?— не очень любезно поприветствовал он меня.
—Доброго утречка,— просиял я в ответ.
—Утречка?— возмутился старик.— Да уж белый день на дворе. А ты дрыхнешь, как пьяный медведь.
—Почему пьяный?— удивился я.
—Потому, что трезвые медведи ночью спят, а днем малину собирают. А ты проспал все на свете. Я-то думал, поможешь мне рыбу солить. Так нет же, даже не проснулся. Хотел тебя водичкой полить, да Евдоха пожалела. Добрая она баба.
—С копытами,— уточнил я.
—Ну и что?— пожал дед плечами.— Там, где нужно — все как положено… Ясно-понятно?
Судя по масляной улыбке, вполне даже и ясно, и понятно…
—Ну ваше дело молодое,— засмеялся я.
Старый ловелас с притворной укоризной покачал головой:
—Хватит языком трепать. Давай собираться.
—Куда?— недоуменно вытаращился я.
—В Цитаделю твою.
Я мог бы поклясться, что о Цитадели ничего не говорил. При всех своих недостатках, всегда помню, что «нёс» по пьяному делу. Помнится, обещал старику сходить в церковь и поставить за него свечку. Это да, было. А вот про Цитадель у нас и речи не было. Однако выяснять, как он догадался, не стал.
—Сними-ка ты одежу свою неуклюжую, да оденься-ка в человеческое. Как ты вчера сказал? «У нас это не катит!» Вот и у нас твой прикид не катит! В болоте лучше холщовые штаны мочить — высохнут быстрее. А твои два дня сохнуть будут. Задница опреет.
Дед бросил на пол мешок и стал вытаскивать из него рухлядь.
—Вот,— потряс он передо мной старыми, но крепкими штанами.— Товарец — первый сорт. Ясно-понятно? Крепкие, сноса не будет. Да не боись — одевай!
Хоть и не хотелось мне напяливать штаны, снятые с какой-нибудь «лярвы голопузой», но не обижать же деда. Подумав, снял свои кожаные бриджи. Бросил их на пол и принялся напяливать безразмерные, чуть ли не казацкие шаровары. Дед критически посмотрел на мои трусы, покачал головой. Потом поднял «мечту рокера» и стал с любопытством ее рассматривать.
—Это из какого зверя,— удивленно воскликнул он, хорошенько помяв и пощупав штанины.