(Выдержка из материала, опубликованного в 1945 году.)
Разум устанавливает границы – слишком узкие, он приемлет только известное, и то – с ограничениями. И такая жизнь – в известных рамках – выдает себя за жизнь действительную. Но наша ежедневная жизнь не умещается в рамках сознания, без нашего ведома в нас живет бессознательное. И чем более преобладает критическое ratio, тем скуднее жизнь, когда же мы осознаем свое бессознательное, свои мифы, жизнь наша становится богаче и разнообразнее. Абсолютная власть разума сродни политическому абсолютизму: она уничтожает личность. (6, 298)
Я не верю, что ratio есть suprema lex (разум есть высший закон) человеческого поведения. В первую очередь уже потому, что поведение это в решающие моменты направляется как раз не разумом, но скорее властвующими над ним бессознательными импульсами. Об этом говорит нам опыт. В разуме этим импульсам не находится эквивалента того, что удовлетворительно выражало бы их природу, давало им имя и образ. Поэтому сознанию необходима форма, так сказать, сосуд, в который мог бы излиться бессознательный напор, в котором он мог бы принять культурный образ. Этот напор по природе своей действует лавинообразно. Форму ему всегда давала религия и никогда – разум. Проблема эта делается тем настоятельнее сегодня, так как культурное человечество скоро окажется на распутье – вместе с возможностью применять атомную бомбу. Урановая бомба по действенности еще не так грозна, новые плутониевые бомбы, производимые на конвейере, будут в 150 раз эффективнее! Мы стоим в непосредственной близости к самоубийству человеческой культуры, а в будущем могут быть открыты и такие цепные реакции, которые представляют опасность для всей планеты. (3, 199)
Разум не может не проклинать как неразумное все, что ему противостоит или отклоняется от его «законов». Мораль не может, вопреки всем контраргументам, позволить себе никакой способности к изменению, ибо все, что с нею не согласуется, неизбежно оказывается аморальным и потому должно подавляться. Нетрудно представить себе, какая уйма энергии утекает при таком господстве сознания в бессознательное. (7, 63)
Сегодня, к примеру, мы говорим о «материи», мы описываем ее физические свойства. Мы проводим лабораторные эксперименты, чтобы продемонстрировать некоторые из этих свойств. Но слово «материя» остается сухим, внечеловеческим, чисто интеллектуальным понятием без какого-либо психического содержания. Насколько разительно отличается прежний образ материи – Великой Матери, – который мог вместить в себя и выразить глубокий эмоциональный смысл Матери-Земли. То же самое и с духом, который теперь отождествляется с интеллектом и перестает быть Отцом всего. Он генерировал до ограниченных эго-намерений человека, а колоссальная эмоциональная энергия, выраженная в образе «нашего Отца», ушла в песок интеллектуальной пустыни. (26, 107)
Наш интеллект создал новый мир, господствующий в природе, и населил его чудовищными машинами, эти машины, без сомнения, оказались полезными, и настолько, что мы не видим возможности избавиться от них и своего раболепия перед ними. Человек вынужден следовать рискованным наущениям своего научного и изобретательского разума и восхищаться собой за свои великолепные достижения. В то же время его гений демонстрирует опасную тенденцию к изобретению вещей, которые становятся все более и более угрожающими, так как представляют все лучшие способы коллективного самоубийства. (26, 114)
Бесспорно, интеллект полезен в своей области, но вне ее он превращается в подобие шарлатана-фокусника, особенно когда пытается манипулировать ценностями. (1, 45)
Наш интеллект неслыханно обогатился вместе с разрушением нашего духовного дома. (4, 107)
Пусть никто не делает вида, будто он понимает мир из одного интеллекта: это понимание осуществляется настолько же и при помощи чувства. Поэтому суждение интеллекта составляет в лучшем случае лишь половину истины и должно, если только оно честно, дойти до признания своей неудовлетворительности. (18, 594)
Природа не настолько расточительна в своих дарах, чтобы наделять одновременно и высоким интеллектом, и дарами сердца. Где есть одно, обычно отсутствует другое, а совершенствование одной способности происходит за счет другой. Особенно болезненным является поэтому расхождение интеллекта и чувства, они плохо переносят друг друга, о чем говорит нам опыт. (3, 157)
Интеллектуальная формулировка становится важной только тогда, когда грозит исчезнуть память о первоначальном ощущении или когда его иррациональность представляется сознанию непостижимой. Формулировка имеет только вспомогательное, а не основное значение. (2, 560)
Я понимаю потребность в удобстве, глубоко заложенную в человеке, но я не понимаю, почему истина должна склоняться перед этой потребностью. Я понимаю также, что эстетически было бы гораздо удовлетворительнее, если бы можно было, минуя парадоксальность взаимно противоречащих объяснений, свести психический процесс к какой-нибудь, возможно, более простой инстинктивной основе и успокоиться на этом, или же приписать психическому процессу какую-нибудь метафизическую цель спасения и успокоиться на этой надежде. Но, что бы мы ни стремились исследовать с помощью нашего интеллекта, все приведет в конце концов к парадоксальности и относительности, если только это исследование будет честным трудом, а не petitio principii (ошибка в доказательстве), служащая лишь простому удобству. Что интеллектуальное познание психического процесса неизбежно должно повести к парадоксу и относительности, это достоверно уже потому, что интеллект есть лишь одна из различных психических функций, данная от природы человеку для построения его объективных образов. (18, 593)
Наша «цивилизация», однако, оказалась весьма сомнительной затеей, явно отклонившейся от возвышенных идеалов христианства; вследствие этого проекции в значительной мере отделились от божественных фигур и по необходимости разместились в сфере человеческого. Это и понятно; ибо «просвеченный» интеллект не в состоянии вообразить себе что-либо большее, чем человек, – кроме разве что фальшивых богов с тоталитарными претензиями, именующих себя «Государство» либо «Фюрер». (21, 175)
Каким бы прекрасным и совершенным человек ни считал свой разум, но он должен также знать, что разум – всего лишь одна из возможных духовных функций и что разумом охватывается только одна сторона феноменов мира, соответствующих ему. Во все стороны от нас лежит иррациональное, несогласуемое с разумом. И это иррациональное является также психической функцией, как раз коллективным бессознательным, в то время как разум связан главным образом с сознанием. Сознание должно иметь разум лишь для того, чтобы в хаосе неупорядоченных единичных случаев и фактов мирового целого открывать порядок и затем воссоздавать его, по крайней мере в той области, в какой это подвластно человеку. Мы имеем похвальное и полезное стремление истребить и искоренить по мере сил этот хаос иррационального в нас самих и вне нас. В этом процессе мы, как нам кажется, достаточно преуспели. Один душевнобольной как-то сказал мне: «Господин доктор, сегодня ночью я продезинфицировал сулемой все небо и не обнаружил при этом никакого Бога». Нечто подобное случилось и с нами. (5, 301)
Опыт медицины показывает, что бессознательное действительно приводится в действие компенсирующей тенденцией, по крайней мере у нормальных индивидов. Что касается патологии, то я верю, что мне приходилось наблюдать случаи, в которых тенденция бессознательного могла рассматриваться, по всем человеческим меркам, как исключительно разрушительная. Но вполне логичным может быть предположение, что саморазрушение того, что является безнадежно неэффективным или злым, следует понимать в более высоком смысле – как еще одну попытку компенсации. Есть убийцы, которые считают свою казнь заслуженным наказанием, и есть самоубийцы, которые с восторгом принимают смерть. (2, 139)
Когда человек больше не знает, чем живет его душа, потенциал бессознательного увеличивается и занимает господствующие позиции. Человеком овладевают страсти, а иллюзорные цели, занявшие место вечных образов, разжигают его жадность. В нем поселяется хищник, который скоро заставляет его забыть о том, что он является человеческим существом. Животные страсти подавляют любую мысль, которая может стать на пути детской жажды исполнения желаний, и вселяют в него чувство новообретенного права на существование, опьяняя стремлением к грабежу и кровопролитию. (2, 372)
Достоинства разума неоспоримы, но временами мы все же должны спросить себя, достаточно ли нам известно о предназначении того или иного индивида, чтобы мы могли давать удачные советы при любых обстоятельствах? Конечно, надо действовать согласно убеждениям, но так ли уж мы уверены, что наши убеждения соответствуют тому, что будет лучше для других? Весьма часто мы не знаем, что лучше для нас самих, и в последующие годы бываем от души благодарны Богу, если он отвратил нас от «разумности» прежних наших планов. Критикам легко говорить задним числом: «Но ведь это была не та разумность!» Кто в состоянии безошибочно знать, той ли разумностью, которая нужна, он обладает? Более того, не является ли неотъемлемой частью подлинного умения жить способность, наперекор всякой разумности и уместности, иногда включать неразумное и неподобающее в рамки сферы возможного? (21, 201)
В теории человеческий разум в силах удержаться от таких адских экспериментов, как деление ядра, исключительно по причине их опасности. Но страх зла, которое каждый человек никогда не замечает в себе, зато всегда видит в другом, каждый раз побеждает разум, хотя любому ясно, что применение этого оружия неизбежно означает конец человеческого мира в его нынешней форме. Страх перед всеобщим уничтожением может уберечь нас от наихудшего варианта, но его возможность будет, тем не менее, висеть над нами, подобно черному облак