Наш менталитет все еще очень примитивен, потому что он лишь в некоторых функциях и областях высвободился из изначальной мистической идентичности с объектом. У примитива при минимуме раздумий о себе – максимум отнесенности к объекту, что может оказывать даже прямое магическое принуждение. Вся примитивная магия и религия зиждутся на этих магических объект-отношениях, которые состоят не в чем ином, кроме как только в проекциях бессознательных содержаний на объект. Из этого начального состояния идентичности постепенно развивается раздумье о себе, вместе с которым рука об руку идет и различение субъекта объекта. Следствием этого различения было прозрение того, что некоторые ранее наивно причисленные объекту свойства в действительности суть субъективные содержания. Человек античности уже не верил, будто он является красным попугаем или братом крокодила, однако он был еще вплетен в магическую паутину. В этом отношении лишь Просвещение XVIII столетия сделало существенный шаг вперед. Между тем известно каждому, сколь далеки мы еще в нашем самораздумье от действительного знания о самих себе. Когда мы сердимся на кого-либо до беспамятства и до безрассудства, то ничто не в состоянии нас разубедить, что не стоит искать причину нашего гнева целиком и полностью вовне, в какой-либо рассердившей нас вещи или в человеке. Таким образом мы признаем за какой-то вещью власть, которая может привести нас в состояние гнева, а при известных обстоятельствах вызвать даже расстройства сна и пищеварения. Поэтому мы без страха и без удержу осуждаем предмет преткновения и тем самым посрамляем какой-то бессознательный кусочек в нас самих – тот, который оказался проецированным на рассердивший нас объект. (5, 399)
Жизнь всегда представлялась мне подобной растению, питающемуся от своего собственного корневища. Жизнь в действительности невидима, спрятана в корневище. Та часть, которая появляется над землей, живет только одно лето. Потом она увядает, ее можно назвать кратковременным видением. Когда мы думаем о концах и началах, мы не можем не отделаться от ощущения всеобщей ничтожности. Тем не менее меня никогда не покидало чувство, что нечто живет и продолжается под поверхностью вечного потока. То, что мы видим, лишь крона, и когда ее не станет, корневище останется. (6, 17)
Человек и в психическом, и в духовном отношении приходит в этот мир с некоторой ориентацией, заложенной в нем изначально, в соответствии с привычной для него средой и окружением, – как правило, это некий родительский мир, своего рода «дух семьи». Однако такой «дух семьи» большей мерой несет на себе неосознанную печать «духа времени». Когда «дух семьи» представляет собою consensus omnium (общее согласие), это означает стабильность и спокойствие, но в большинстве мы встречаем обратные случаи, что порождает ощущение нестабильности и неуверенности. (6, 96)
Власть богов делает человека способным знать Создателя. Он даже получает возможность уничтожить какую-то часть создания, а именно – человеческую цивилизацию. Сегодня с помощью радиации человек может уничтожить все высшие формы жизни на Земле. Идея уничтожения мира была известна буддизму: цепь сансары, цепь причинности, которая с неизбежностью ведет к старости, болезни и смерти, может быть прервана, преодолена, – и тогда окончится иллюзия бытия. (6, 219)
Опережающие улучшения в образе жизни, связанные с техническим прогрессом, с т. н. gadgets (приспособления), безусловно, производят впечатление, но лишь вначале, потом, по прошествии времени, они уже кажутся сомнительными, во всяком случае купленными слишком дорогой ценой. Никогда они не приносят счастья или благоденствия, но в большинстве своем дают иллюзорное облегчение, как всякого рода сокращающие время мероприятия на поверку до невыносимости ускоряют темп жизни и оставляют все меньше времени. Omnis fastinatio ex parte – diaboli est – «Всякая спешка от дьявола», как говорили древние. (6, 234)
Мы гораздо лучше слышим и гораздо лучше видим, когда мы не зажаты в пределах настоящего, когда нас не ограничивают и не преследуют нужды этого часа и этой минуты, заслоняя и собственно ее – эту минуту, и образы, и голоса бессознательного. Так мы остаемся в неведении, не предполагая, насколько присутствует в нашей жизни мир наших предков с его элементарными благами, или мы в самом деле отделены от него непреодолимой стеной. Наш внутренний покой и благополучие зависят в большей мере от того, в какой степени унаследованные исторически фамильные черты находятся в согласии с эфемерными требованиями настоящего момента. (6, 234)
Европеец всегда помнит, что он не таков, каким был прежде, и никогда не знает, чем же он стал. Он знает, что время – синоним прогресса, но не думает о том, что оно же – синоним безвозвратности. С облегченным багажом и все увеличивая скорость, он продолжает путешествие к туманной цели. Все свои потери и появившееся вслед за ними sentiment d’incompletitude (чувство неудовлетворенности) он восполняет иллюзиями своих триумфов – пароходами и железными дорогами, самолетами и ракетами, он выигрывает в скорости и теряет длительность, сам того не ведая, но на огромной скорости он уже перенесен в иное измерение, в реальность иного порядка. (6, 238)
Все, что мы называем колонизацией, миссионерством, распространением цивилизации и пр., имеет и другой облик – облик хищной птицы, которая с жестокостью и упорством ищет добычу вдалеке от своего гнезда, – свойство, отроду присущее пиратам и бандитам. Все эти орлы и прочие хищники, которыми мы украшаем наши гербы, дают психологически точное представление о нашей истинной природе. (6, 246)
Человек, который не перегорел в аду собственных страстей, не преодолел их. И они живут рядом, в соседнем доме, но без его ведома и в любой момент пламя может перекинуться и спалить дом, который он считает своим. То, от чего мы уходим, уклоняемся, якобы забываем, существует в опасной близости от нас и в конечном счете вернется, но с удвоенной силой. (6, 275)
Эмоциональные связи – это наши желания, они влекут за собою принуждение и несвободу. Мы чего-то ожидаем от других и тем самым ставим себя в зависимость от кого-то. Объективное знание, как правило, скрыто за эмоциональным отношением, и в этом суть. И только объективное знание делает возможным действительное духовное соединение. (6, 293)
Рационализм и доктринизм суть болезни нашего времени; они предлагают, что знают все ответы. Но нам еще предстоит открыть все то, что наше нынешнее ограниченное знание исключает как невозможное. Наши понятия о пространстве и времени очень приблизительны, и существует огромное поле для всякого рода отклонений и поправок. (6, 295)
Для человека основной вопрос в том, имеет ли он отношение к бесконечности или нет. Это его исходный критерий. Только когда мы знаем, что существенно лишь то, что безгранично, и что оно, это безграничное, в свою очередь, существует, мы перестаем интересоваться вещами ничтожными. Когда же мы этого не знаем, мы начинаем настаивать на том, чтобы те или иные наши свойства, которые мы считаем своим достоянием, весь мир признавал за таковые: это может быть «мой талант» или «моя красота». Чем более человек настаивает на своих ложных достоинствах, тем менее он чувствует то, что существенно, тем менее он удовлетворен своею жизнью. Он ощущает собственную ограниченность, тогда как ограниченны его помыслы, – так возникают зависть и ревность. Когда же мы понимаем и чувствуем, что уже здесь, в этой жизни, заключена бесконечность, и желания и помыслы наши меняются. В итоге в счет идет лишь то, существенно, что мы воплотили, и, если этого нет, жизнь прошла впустую. И в наших отношениях с другими людьми имеет значение все то же: содержат ли они в себе некую безграничность. (6, 320)
В эпоху, направленную исключительно на расширение жизненного пространства и увеличение – à tout prix (любой ценой (фр.) – рационального знания, представляется в высшей степени претенциозным требовать от человека осознания своей единственности и своей ограниченности. Ограниченность и единственность суть синонимы. Без них ощущение бесконечности, равно как и осознание ее, невозможно, остается лишь иллюзорная идентификация с нею, которая оборачивается помешательством на больших числах и жаждой политического могущества. (6, 321)
В моей медицинской практике, равно как и в личной жизни, я часто сталкивался с загадкой любви и никогда не мог ее разрешить. Подобно Иову, руку свою полагаю на уста мои (Иов XXXIX, 34). Здесь заключено самое великое и самое малое, самое далекое и самое близкое, самое высокое и самое низменное. И одно не существует без другого. Мы не в состоянии выразить этот парадокс. Что бы мы ни сказали, мы никогда не скажем всего. А говорить о частностях – значит сказать слишком много или слишком мало, поскольку смысл имеет лишь целое. Любовь «все покрывает, всему верит… все переносит» (1 Кор. XIII, 7). Здесь все сказано. Воистину, мы суть жертвы или средство великой космической «любви». Я беру это слово в кавычки затем, что имею в виду не страсти, предпочтение, желание или благосклонность и прочие подобные вещи, но то, что выше индивидуального, некую целостность, единую и неделимую. Сам будучи частью, человек не в состоянии постигнуть целое. И он собою не располагает. Он может смириться, он может бунтовать, но он всякий раз оказывается в плену этой силы. Он от нее зависит, и он на нее опирается. Любовь – это его свет и его тьма, конца которой нет. «Любовь никогда не перестает» (1 Кор. XIII, 8) – говорит ли он «языками ангельскими», или с научной дотошностью изучает жизнь – от простейшей клетки до основания ее. (6, 348)