Люди совершенно забывают, что можно самым жалким образом увлечься не только пороком, но и добродетелью. Существует неистовая, оргиастическая добродетельность, столь же гнусная, как и порочность, и ведущая к столь же великой несправедливости и насилию. (12, 232)
В наше время лицемерное общественное мнение еще обуздывает единичного человека; поэтому он предпочитает втайне вести свой образ жизни, публично же изощряется в показной морали; но совершенно иная получилась бы картина, если бы в один прекрасный день все люди прониклись уверенностью в нелепости такой нравственной маски, если бы они осознали, как коварно стережет звериное начало в каждом из них с тем, чтобы наброситься на соседа; тогда угар безнравственности мог бы разлиться по всему миру; такова мечта, греза, желание современного, ограниченного моралью человека: но люди забывают нужду, которая душит человека и железной рукою рассеивает всякий угар. Пусть не заподозрят меня в необдуманности, пусть не подумают, что я путем аналитической редукции собираюсь чуть ли не повернуть поток libido вспять и поставить ее на примитивную, почти преодоленную ступень, совершенно упуская при этом из виду, какое ужасное бедствие постигло бы тогда человечество: без всякого сомнения, найдутся такие субъекты, которые дадут увлечь себя – и это к величайшему вреду своему – сексуальным исступлением античного мира, благо сексуальность окажется освобожденной от бремени греховности и вины; однако они и при других условиях, лишь иными способами, тоже преждевременно погибли бы. Но я знаю силу, которая является самым действенным, самым беспощадным регулятором сексуальности человека: эта сила есть нужда. С такой тяжелой, свинцовой гирей наслаждению человека никогда не занестись высоко. (12, 232)
Человек не настолько разумен и не настолько праведен, чтобы он мог справиться eo ipso (в силу этого (лат.) со злом. Тьма вполне способна поглотить его, особенно когда он находится в компании людей с таким же состоянием ума. Массовое сознание усиливает бессознательное, и тогда зло движется, как лавина, что убедительно доказала современная история. Тем не менее общество может также приносить и пользу; оно даже необходимо по причине нравственной слабости большинства человеческих существ, которые, чтобы окончательно не упасть, должны иметь возможность опереться на какое-то внешнее добро. Великие религии – это психотерапевтические системы, которые являются посохом для всех, кто не может устоять на своих ногах, то есть для большинства. (2, 246)
Вполне допустима такая мысль, что придет время, когда мы будем делать добро нашему ближнему не «Христа ради», а благодаря пониманию того, что человечество – стало быть, и мы – не могло бы существовать, если бы каждый отдельный член общего стада не был бы в состоянии жертвовать собой для других. (12, 235)
Благодаря преувеличению добро становится не лучше, а хуже, а пренебрежение и вытеснение делают из маленького зла большое. (16, 99)
Кто однажды себя обманул, будет делать это опять и опять, и притом давая себе в этом отчет. Но последнее, т. е. самопознание, и требуется в форме исследования совести от христианской этики. Весьма благочестивые люди утверждали некогда, что самопознание приуготовляет путь для богопознания. (16, 175)
Рядом с каждым добром стоит соответствующее ему зло, и ни одно добро не может появиться на свет, не порождая прямым путем относящееся к нему зло. (17, 296)
В самом деле, человек постоянно забывает, что нечто, бывшее когда-то добром, не может оставаться добром всегда и вечно. Однако он долго еще идет по старым путям, которые когда-то были хороши, идет и тогда, когда они уже стали плохими, и лишь ценою величайших жертв и неслыханных усилий может он освободиться от иллюзии и понять, что то, что когда-то было хорошо, ныне, быть может, устарело и уже не хорошо. Так бывает с человеком и в малом, и в большом. Ему едва-едва удается отрешиться от некогда хороших путей и обычаев своего детства, даже тогда, когда вредность их давно уже доказана. То же самое, но в гигантском увеличении, происходит и с изменением исторической установки. (18, 234)
Добродетель не редко служит средством к тому, чтобы вынудить признание у окружающих. (19, 70)
Как в начале христианской эры, так и сегодня мы снова стоим перед проблемой общей нравственной отсталости, которая не поспевает за нашим научным, техническим и общественным прогрессом. Слишком много поставлено на карту и слишком много зависит от психологического состояния современного человека. Способен ли он устоять перед искушением использовать свою силу для того, чтобы раздуть мировой пожар? Понимает ли он, по какому пути идет и какие выводы следует сделать из нынешней ситуации в мире и его собственной психологической ситуации? Знает ли он, что находится на грани утраты сохраняющего жизнь мифа о внутреннем человеке, который христианство сберегло для него? Понимает ли он, что его ждет, если эта катастрофа действительно произойдет? Способен ли он понять хотя бы то, что это действительно будет катастрофа? И, наконец, знает ли индивид, что он и есть та самая гиря, от которой зависит то, куда склонится чаша весов? (23, 119)
Вопрос, поставленный в свое время гностиками: «Откуда явилось зло?» – остался без ответа, и осторожное предположение Оригена о возможном искуплении дьявола было названо ересью. Сегодня мы вновь оказались перед этим вопросом, и мы стоим с пустыми руками, смущенные и растерянные, не в состоянии уяснить себе, что никакой миф не придет к нам на помощь, хоть мы нуждаемся в нем, как никогда. Мы страшимся политической обстановки; пугающие, я бы сказал, дьявольские успехи науки вселяют в нас ужас и тяжелые предчувствия, однако мы не видим выхода, и очень немногие понимают, что единственное наше спасение – в давно забытой человеческой душе. (6, 327)
Если поразмыслить о том, с какими мощными историческими предпосылками связана наша сокровеннейшая идея добрых намерений, то станет ясно, что в свете нашего прежнего мировоззрения приятнее упрекать себя в личной слабости, чем колебать идеалы. (19, 262)
Мы всегда пребываем в сомнении: имеются соображения за, которые приходится отбрасывать, и соображения против, которые приходится принимать. Всем нам хотелось бы сбежать от этой, по общему признанию, дискомфортной ситуации, но, делая это, мы всего лишь снова обнаруживаем, что оставшееся позади и было нами самими. Жить в вечном бегстве от себя – тяжкое дело, но жить в общении с собой – дело, предполагающее некое число христианских добродетелей, таких как терпение, любовь, вера, надежда, смирение, применять которые приходится к самим себе. Конечно, нет ничего лучшего, чем осчастливливать своего ближнего, применяя их к нему; однако демон самодовольства тут как тут, похлопывает нас по спине и заявляет: «Хорошо сработано!» А поскольку это – одна из великих психологических истин, для равного по величине числа людей она становится с ног на голову, – чтобы и дьяволу было за что зацепиться. Но делает ли нас счастливыми необходимость применять к нам самим указанные добродетели? Становлюсь ли я счастливым от того, что сам же выступаю получателем собственных даров – я сам, последний из числа моих собратьев, с кем я должен был бы сблизиться? Дает ли счастье вынужденное признание того, что я сам нуждаюсь во всем моем же собственном терпении, в моей любви, вере и даже смирении и что сам же я – свой дьявол, свой антагонист, всегда стремящийся к противоположности во всем? Способны ли мы на деле переносить самих себя? «Делать другим…» – справедливо в отношении не только добра, но и зла. (21, 251)
Никто не является совершенством. Вспомните изречение: «Никто не добр, кроме одного Бога» (Лука. – 18:19), да никто и не может быть таковым. Это иллюзия. Мы можем лишь скромно стремиться осуществить себя и достичь наибольшей возможной полноты своего человеческого бытия, у нас и с этим будет достаточно хлопот. (24, 137)
Взгляд, согласно которому мы можем просто повернуться ко злу спиной и таким образом избежать его, просто наивен. Такая страусиная политика не оказывает на реальность зла ни малейшего влияния. Зло суть необходимая противоположность добра, без которой никакого добра тоже бы не было. Невозможно даже помыслить зло несуществующим. (24, 242)
Печальная правда заключается в том, что жизнь человека состоит из комплекса неумолимых противоположностей: дня и ночи, рождения и смерти, счастья и страдания, добра и зла. Мы не уверены даже в том, что какое-то одно будет преобладать над другим, что добро победит зло или радость – боль. Жизнь – это поле битвы. Оно всегда существовало и всегда будет существовать, будь это не так, жизнь подошла бы к концу. (26, 96)
Мы попросту надеемся, что преобладает добро – так нам удобнее. Никому не дано определить, что представляло бы собой всеобщее благо. Сколь глубоко мы ни проникнем в относительность и шаткость наших моральных суждений, это все равно не сможет избавить нас от указанных недостатков, и те, кто считает себя стоящим над добром и злом, оказываются обычно наихудшими мучителями человечества, ибо их гложет боязнь собственной ущербности. (1, 64)
Даже так называемый идеальный дух не всегда является наилучшим, если он не понимает, как соответствующим образом вести себя с природой, то есть с животным, человеком. Это действительно было бы идеально. Поэтому каждому отцу дана возможность развращать тем или иным способом природу своей дочери, а учитель, муж или психиатр должен все это расхлебывать. Ибо то, «что было испорчено отцом», может быть исправлено только отцом, а то, «что было испорчено матерью», может быть исправлено только матерью. Это катастрофическое повторение семейной схемы может быть определено как психологический первородный грех или как переходящее из поколения в поколение проклятие атридов. Но оценивая эти вещи, не нужно быть слишком уверенным в добре и зле. Они находятся в почти полном равновесии. Однако нашим верящим в цивилизацию оптимистам пора начать понимать, что сил добра недостаточно для того, чтобы создать как рациональный мировой порядок, так и безупречное нравственное поведение индивида, в то время как силы зла настолько сильны, что они угрожают любому порядку и могут загнать личность в настолько дьявольскую систему, совершающую самые уж