(II, 48; пер. М. Л. Гаспарова). Он-то и втянул Антония в бурную политическую жизнь. Став в 50 году народным трибуном, Курион, подкупленный Цезарем, действовал в его интересах. Когда же началась гражданская война, «супруги» вместе бежали в лагерь Цезаря. Курион вскоре был убит в войне, которую так нетерпеливо раздувал. Антоний же остался, ибо понял, что лагерь Цезаря — «единственное в мире прибежище от нищеты и долгов» (Phil., II, 50).
Между прочим, Антоний получил от своего «супруга» странное наследство — его жену Фульвию. Сначала она была женой Клодия и, говорят, была такой же бешеной, как он. Затем перешла к Куриону и, наконец, к Антонию. По выражению Буассье, то была настоящая муза революции. Антония она держала в ежовых рукавицах, и он трепетал перед ней как мальчишка. Хотя добиться его верности суровая матрона все-таки не могла. Говорят, эта неистовая женщина раздувала природную жестокость Антония.
«Победитель пожаловал ему первенство среди своих разбойников», — говорит Цицерон (Phil., II, 5). Антоний был человек отпетый; именно такие люди нужны были Цезарю. Кроме того, он был неплохой военачальник. Правда, Цезарю приходилось терпеть по милости Антония кучу неприятностей. Только диктатор появлялся в Риме, его толпой обступали просители и обиженные. Со всех сторон слышались жалобы — того-то Антоний избил, того-то грубо обругал, у этого отнял дом и деньги, а недавно его вырвало после попойки на торжественном заседании. Ибо Антоний мало походил на своего покойного «супруга». Курион был беспутен и беспринципен, но в то же время обходителен, воспитан, изящен. Антоний же был грубый солдафон, шутки его были пошлы, и вообще, как сказал однажды Цицерон, он совершенно не представлял, как вести себя в приличном обществе. Разумеется, изысканного Цезаря от всего этого коробило. Однажды в сенате в присутствии диктатора Антоний затеял ссору со своим соперником и обрушил на него поток площадной брани. Все увидели, что Цезарь с отвращением отвернулся, потом встал и вышел из сената (Plut. Ant., 10–11). Но Антоний был нужен ему и он терпел его, как терпел Лепида, это грубое животное, столь же чуждое ему по духу[129]. Многие думают, что Антоний платил Цезарю собачьей преданностью. Именно таким изображен он у Шекспира. Увы, это не так. Ходили слухи, что после одного столкновения Антоний подослал к диктатору наемного убийцу и Цезаря спас лишь внезапный отъезд. Положим, это только слухи, хотя слухи весьма характерные — значит, в Риме не верили в собачью преданность Антония. Но вот факты. Когда заговорщики обнаружили, что среди них чуть ли не все офицеры Цезаря, кто-то предложил втянуть в заговор и Антония. Но близко знавший его Требоний сказал, что это бесполезно. Он уже предлагал это Антонию, когда они ездили встречать Цезаря, вернувшегося из Испании. Тот отказался, но обещал их не выдавать (Plut. Ant., 13). Итак, Антоний знал, что жизни его благодетеля угрожает такая страшная опасность, знал и не предупредил его!
Когда в день мартовских ид Цезарь упал мертвым под ударами заговорщиков, на Антония напал панический ужас. Он пустился наутек, скинул свое консульское платье с пурпурной каймой, надел грубую простую одежду и скрылся. Лепид также бежал. Но, узнав, что Брут не делает ничего и продолжает сидеть в Капитолии, оба на другой день вернулись и стали действовать.
Что же означает странное поведение Брута? Большинство ученых считают, что заговор был совершенно непродуман и тираноубийцы просто не знали, что делать после смерти Цезаря. Буассье, напротив, доказывает, что заговор был продуман, но в том-то и дело, что Брут слишком высоко поставил человеческую природу. Он думал, что, когда он убьет тирана, «народ получит обратно свои права и сможет свободно располагать ими». А создание временного правительства казалось ему незаконной узурпацией власти{73}. Однако с этим трудно согласиться. С древнейших времен в Риме в годину смут власть переходила в руки диктатора. Таким образом, создание временного правительства не противоречило духу Республики. Да и при чем тут человеческая природа, когда власть и армия были в руках Антония и Лепида? Представим себе, что шайка разбойников ворвалась в дом, связала хозяев и начала рыться в сундуках. Вдруг входит человек и выстрелом из пистолета убивает главаря. Потом он с благостной улыбкой обращается к хозяевам и говорит: «Вы свободны. Отныне вы можете жить по своим законам». Поворачивается на каблуках и уходит, оставив несчастных во власти разъяренной банды. Такого именно благодетеля и напоминает мне Брут. Причем его поведение еще ужаснее потому, что глава бандитов — если пользоваться тем же сравнением — был настоящим Робином Гудом, рыцарем среди разбойников. Шайка же его состояла из отъявленных головорезов.
С тревогой и отчаянием смотрел Цицерон на друга. Как только он узнал обо всем, он тогда же, вечером мартовских ид, поднялся к нему на Капитолий. Он предлагал немедленно спуститься, созвать сенат, пользуясь его смятением, провести нужные декреты и организовать временное правительство. Ибо уничтожить нужно не только диктатора, но и диктатуру, говорил он. Антоний же столь свиреп и опасен, что должен быть немедленно казнен. Реакция Брута поразила оратора. Он долго молчал, потом поднял голову и стал умолять Цицерона немедленно идти к Антонию и просить его стать на сторону Республики. Напрасно изумленный оратор доказывал, что пока Антоний напуган, он обещает все что угодно, но, как только он почувствует силу, то обо всем забудет. Брут, казалось, его не слышал (Phil., И, 88–89). А на другой день Антоний уже собрал вокруг себя силы. И пока Брут колебался, он уже как власть имущий созвал сенат. И — тут мы едва верим своим ушам! — заговорщики не решились сойти с Капитолия и вместо себя послали в сенат Цицерона. Создается впечатление, что героические тираноубийцы прятались за спину слабого старика. В конце концов они спустились в город, только взяв заложников!
Вскоре стало очевидно, что время упущено. Власть захватил Антоний. Положение Брута становилось все опаснее. Он уже не решался выйти на улицу днем и сидел дома, забаррикадировавшись. А затем он и вовсе бежал из Рима и прятался в своих имениях. Удивительно другое. Кроме Брута, в заговоре участвовало много решительных энергичных людей. То были офицеры и полководцы. Они привыкли действовать, а не говорить. Они требовали от окружающих беспрекословного подчинения. И что же? На всех напали те же ужас и апатия. Они затаились и, сжавшись от ужаса, ждали неизбежного удара.
Цицерон с грустью говорил, что заговорщики проявили отвагу мужчин, но здравый смысл малых ребят (Att., XV, 14, 2). «Будь я в их числе, я уничтожил бы не только царя, но и царскую власть. И, как говорится, если бы перо было в моих руках, я бы довел до конца не только первый акт, но и всю трагедию» (Phil, II, 34). Он и сейчас твердил, что не все потеряно — надо воззвать к италийской молодежи, которая ненавидит тиранию. Но Брут так ничего и не сделал. Наконец стало ясно, что ему нельзя оставаться в Италии. Он решил отправиться в Грецию. Заявлено было, что спаситель отечества жертвует собой для народа и уезжает, дабы избежать гражданской войны. В эти дни Цицерону особенно отвратительным казалось непрерывное вмешательство Сервилии в планы тираноубийц. Между тем эта дама жила в домах политических изгнанников, которые диктатор подарил ей. Со своей обычной пронырливостью она уже успела приобрести дружбу следующего тирана Антония и выхлопотала у нового приятеля почетное и доходное назначение для Брута. Цицерону досадно было, что Брут ничего не замечает, во всем советуется с мамашей и готов принять милости из рук Антония.
Брут твердил, что действовать решительно ему мешают любовь к законности и гуманность. Он боится гражданской войны и не может осудить на смерть невинного гражданина Антония. Увы! Цицерон ясно видел, что любовь к законности обернется новой диктатурой, а гуманность — морем крови невинных людей. Уже было ясно, что в Риме появился новый тиран — Марк Антоний. Итак, иды марта дали только одно — Цезарь был заменен Антонием. Такая мена казалась Цицерону ужасной. «Разве тебя хоть в каком-то отношении можно с ним сравнить? — говорил он впоследствии, обращаясь к Антонию. — У него был талант, ум, память, образование, настойчивость, он умел обдумывать свои планы. На войне он совершал дела, хоть и гибельные для государства, но великие… Сторонников он привязал наградами, врагов — надев личину милосердия» (Phil., II, 116). А Антоний!..
Перед отъездом Брут прислал прощальное письмо Антонию, теперь всесильному тирану. Написано оно было от имени Брута и Кассия. «Мы прочли твое письмо… оскорбительное, угрожающее, словом, такое, которое менее всего подобало бы получать от тебя нам. Мы не причинили тебе ни единой обиды… Нам неприлично, нам не подобает страшиться опасности. А Антонию не пристало приказывать тем, кому он обязан своей свободой. Если бы мы хотели междоусобной войны, твое письмо не могло бы нас остановить. Ведь угрозы бессильны над свободными людьми… Вот наши намерения — мы хотим, чтобы ты жил в свободном государстве, был велик и славен. Мы призываем тебя отложить вражду, но собственную свободу ценим больше, чем твою дружбу… Мы молим богов, чтобы твои действия обернулись благом и для Республики, и для тебя самого. Если же это невозможно, пусть повредят они тебе как можно меньше, а Республика будет здорова и славна» (Fam., XI, 3). Буассье называет это письмо восхитительным. На мой взгляд, восхищаться тут нечем. Это пишет человек, который вверг Рим в пучину гражданских войн, бросил его в жертву свирепому Антонию и перед этим-то Антонием кокетничает своими красивыми чувствами.
Уезжая, Брут клялся, что нет силы, которая заставила бы его обнажить меч и начать гражданскую войну. Но он не сдержал слова. Дело в том, что события развивались со стремительной быстротой. Власть Антония породила такое бурное возмущение, что люди брались за оружие. Тот самый Фавоний, который отказывался участвовать в заговоре, примкнул к Бруту. Наместники снабжали его деньгами, люди становились под его знамена, и вот уже на Востоке образовалась армия. И Брут согласился ее возглавить. А между тем Италия была беззащитна и одинока. Антоний и Лепид собирали войска и грозили столице. Помощи ждать было неоткуда. Брут не двигался на запад. И вот тогда-то Цицерон, который один остался и решил биться до конца, ухватился за последнее средство. После гибели Цезаря в Рим прибыл его внучатый племянник, Гай Октавий. Он говорил, что его бездетный дядя оставил ему большое наследство и усыновил его в завещании. Но все деньги и бумаги Цезаря захватил Антоний. Он пришел в ярость, когда дерзкий юнец потребовал от него наследства. С бранью он прогнал его с глаз. А между тем мальчик оказался очень умен. Он привлек симпатии ветеранов Цезаря. Многие стали бросать Антония и переходить к нему, приемному сыну их вождя. Теперь Октавий стал силой.