то этот новый мир его ослеплял?
Здесь, в этом новом мире были совершенно иные понятия, чем в отцовском доме. Здесь смеялись над скучными добродетелями, в которых он был воспитан. В моде был элегантный порок. Почтение к родителям, скромность, честность, презрение к богатству — все это третировалось как забавные отжившие предрассудки. И вскоре новичок с головой погружался в эту безумную, увлекательную жизнь. Развлечения следовали за развлечениями, удовольствия за удовольствиями. Юноша, разумеется, вскоре влюблялся в одну из прелестных экстравагантных женщин. Но она была так окружена, рядом с ней было столько поклонников! Несчастный находился между отчаянием и надеждой. И он открывал сердце чуткому Катилине. Старший друг с энергией брался за дело, руководил новичком, разрабатывал план действий, покупал подарки для его дамы, устраивал свидания… Между тем юноша вскоре обнаруживал, что промотался до нитки и что хуже — весь в долгах. Он в неистовом отчаянии, ему один путь — головой в омут. Но и тут Катилина предлагал выход. Его молодому другу следовало пойти на небольшое нарушение закона — подделать подпись под важным документом или выступить с ложным свидетельским показанием. Это ведь сущие пустяки, а его молодая жизнь будет спасена… Конец ясен. Юнец запутывался все более и более. В результате он становился законченным преступником и послушным орудием Катилины (Cic. Cael., 12–14; Sail. Cat., 16). «Стоило неопытному юноше запутаться в растлевающих сетях твоей дружбы, и ты с кинжалом в руке звал его на путь злодейства, ты нес перед ним факел по тропинке порока», — говорил, обращаясь к Каталине, Цицерон (Cat. I, 13).
Все подобные люди в конце концов входили в клуб Катил ины. Здесь были разорившиеся моты, прячущиеся от закона; здесь были опытные шулеры. Но «эти милые нежные мальчики умеют не только любить и быть любимыми, не только петь и плясать, но и поражать кинжалом и отравлять ядом», — рассказывает Цицерон. Действительно, под рукой у Каталины всегда находились профессиональные убийцы и лжесвидетели. Он появлялся на улицах Рима, окруженный этой своей гвардией. Все это были молодые щеголи, одетые ультрамодно. «Они расхаживают, — говорит Цицерон, — гладко причесанные, напомаженные, одни — безбородые, другие — с изящной бородкой». Такая маленькая бородка была в то время в Риме последним писком моды. Кроме бородок в моду вошли широкие просторные тоги. И вот друзья Каталины, по словам Цицерона, выходили на прогулку, завернутые в целые паруса (Cat., II, 5; 22–23).
Эти люди поклонялись одному божеству — деньгам. Обывателям шайка Каталины внушала ужас. Шепотом рассказывали, что, когда Каталина обнаруживает, что его кошелек пуст, он вместе с членами своего клуба выходит на ночную охоту. В глухих переулках они подстерегают неосторожных прохожих, которые допоздна засиделись в гостях. Они убивают их и грабят. Другие кивали и прибавляли — да, действительно Каталина режет ночью людей, но делает это не от нужды, а скорее из спортивного интереса, чтобы он и его друзья не дисквалифицировались (Sail. Cat., 16).
И вот этот самый Катилина задумал поднять в Италии восстание и временем его осуществления назначил 63 год.
Саллюстий пишет: «После тирании Суллы им овладела безумная жажда власти — а каким образом он станет царем, ему было безразлично» (Sail. Cat., 5). Однако со смерти Суллы прошло уже 15 лет. Быть может, все эти годы Катилина и мечтал о неограниченной власти, но мечты эти оставались мечтами. Что же заставило его действовать сейчас, почему он выбрал именно роковой 63 год? Для того чтобы ответить на этот вопрос, нам надо изучить прошлое Каталины и, насколько возможно, разогнать романтический туман, которым окружила его городская легенда.
Катилина происходил из знатного рода. Но отец его разорился. Детство он провел в нищете, а сестра, которая должна была заменить ему мать, не обращала на него внимания, неумеренно предаваясь разврату. Так прошло его детство. Ему было 18 лет, когда грянула революция. Он почувствовал себя в своей стихии и с восторгом окунулся в ее кровавые воды. Он пошел за Суллой, сделался близок к самому диктатору. В те годы он прославился большой свирепостью. С торжеством потрясающий только что собственноручно отрубленной им головой врага Суллы, весь в крови, которая капает с его пальцев, — таким запомнился Каталина Риму. Тогда же он убил брата, который стоял между ним и наследством, и зятя, тихого, кроткого человека, далекого от политики (Q.Cic. Comm, pet., 9—11).
Революция дала Катилине власть и деньги. То была та веселая, разгульная жизнь, о которой он всегда мечтал. Но вот революция кончилась и он остался не у дел. Катилина не привык беречь деньги, и они проскочили у него между пальцев. Однако он не мог отказаться от привычного широкого образа жизни. И он влез в долги. Долги — это вроде трясины, чем больше стараешься вылезти из нее, тем глубже увязаешь. Вскоре Катилина был по рукам и ногам опутан кредиторами. Несчастья преследовали его. Ему удалось получить пост наместника Африки. Ограбив эту провинцию, он надеялся не только расплатиться с долгами, но снова начать широкую привольную жизнь. Увы! Едва он вернулся домой, его привлекли к суду по жалобе африканцев. Ему и тут удалось выпутаться из беды, но какой ценой! Он стал предлагать взятки судьям. В результате его оправдали незначительным перевесом голосов. Зато, как говорили злые языки, после процесса он стал таким же бедным, какими были некоторые судьи до процесса.
Он хотел быть консулом. Это стало его навязчивой идеей. Он все время представлял себя окруженным ликторами с фасциями. И потом консулат мог поправить его дела. Всего он предпринял четыре попытки. Но каждый раз с позором проваливался. Консулат оказался обманчивым болотным огоньком. Теперь Катилина окончательно убедился, что общество его оскорбило и унизило. Все чаще вспоминал он золотые дни своей молодости — лихие походы, грабежи богачей, полная безнаказанность. А между тем положение его было отчаянным — кредиторы приступали с ножом к горлу. И тут-то случилось, что этот демон попал в руки дьяволов гораздо более высокого полета, рядом с которыми он был всего-навсего мелким бесом. Он сделался пешкой в чужой игре.
Я уже говорила, что генеральный штаб демократов наметил решительное наступление на 63 год. Первым должен был явиться Рулл с радикальным проектом — раздача всей земли. Вторым — Катилина с еще более радикальным лозунгом — кассация всех долгов. Что может быть могущественнее и разрушительнее этих двух лозунгов! Видимо, решено было, что революция начинается «мирным» путем. Катилина становится консулом, Рулл — трибуном. Оба выдвигают крайние проекты, оба поддерживают друг друга. И пламя революции охватывает Рим. Очевидно, Катилина привлек внимание штаба, во-первых, потому, что слыл человеком опасным, а во-вторых, потому, что пользовался влиянием среди своих бывших товарищей, ветеранов Суллы. Подобно Каталине, они успели растратить все то, что награбили при диктаторе, подобно Катилине, жаждали реванша. Это были люди, умевшие воевать; они раскиданы были по всей Италии и представляли вполне реальную силу. В-третьих, Катилина был ценен благодаря своим связям с уголовным миром. Наконец, он находился в отчаянном положении и был готов на все.
Но почему же выбран был именно 63 год? На то были веские причины. Несколько лет тому назад Помпей получил чрезвычайные полномочия для войны на Востоке. Он уехал и увел из Италии всю армию. Но война уже подходила к концу. Ждать Помпея назад можно было уже в начале 61 года, а может быть, даже в конце 62-го. Медлить было нельзя. Я думаю также, что не последнюю роль тут сыграли и соображения совсем иного порядка. 63 год был обозначен в пророчествах как год крови и гражданской войны. Между тем в те времена удивительно распространилась вера в магов, предсказателей, гороскопы и астральные прогнозы. Цезарь, например, не верил в бессмертие души и скептически относился к религии. Но он верил снам, а садясь в седло, три раза повторял заговор против падения с лошади (Plin., N.H., XXVIII, 3–5). Во всяком случае, мы знаем, что для самих катилинариев предсказание о годе крови имело чуть ли не решающее значение.
Итак, Катилина выставил свою кандидатуру в консулы на 63 год. Главным соперником его был Марк Туллий Цицерон. В глазах Катилины то была самая жалкая личность. Человек без масштаба, без величия; профессиональный интеллигент, корпящий над своими книгами и добывающий средства для жизни трудами своих рук. Катилина как профессиональный злодей от души презирал таких людишек. К тому же сам Катилина был патриций. Предок его некогда прибыл в Италию с Энеем. А предок Цицерона был какой-то арпинский сукновал. «Катилина… язвительно называл его «выскочкой», намекая на незнатность его происхождения… и, кроме того, именовал его «пришлецом» на том основании, что Цицерон родился не в Риме, а эта кличка употребляется в отношении всех тех, кто не живет в собственном доме» (что-то вроде нашего «лимитчик») (Арр. B.C., II, 2). Какова же была его ярость, когда, придя на Марсово поле, он увидал несметную толпу народа и все они с громкими восторженными воплями устремились к ненавистному сопернику! В бешенстве убежал Катилина домой. Какое впечатление произвел на него этот провал, видно из письма, которое он послал год спустя после этой катастрофы одному знакомому. «Я гоним несправедливостями, — писал он, — меня лишают плодов моих трудов и усердия, я не имею почетного положения». Не страх перед долгами толкает его в революцию, продолжает он, но негодование при виде того, что «недостойным людям дают почести, а меня… от них отстраняют» (Sail. Cat, 35).
Теперь о «мирном» пути не могло быть и речи. План Каталины был таков. Он вербует армию из сулланских ветеранов. Но сам с ближайшими помощниками остается в Риме. В назначенный заранее день армия идет на штурм столицы, в тот же день катилинарии поднимают вооруженное восстание внутри города. Они поджигают город с нескольких концов, убивают консулов, сенаторов и других должностных лиц, открывают ворота, устанавливают террор и захватывают власть. Всю весну 63 года Катилина лихорадочно действовал. Во все концы Италии скакали его агенты. Вскоре армия была собрана. Она обосновалась в горах Этрурии в Фезулах