Ап., II, 1, 5). Вот, значит, по какому поводу он говорит о своей ненависти! И еще замечательный факт. В то время они с Клодием были уже врагами и Цицерон вполне мог бы бросить ему позорящий упрек, чтобы запятнать его политическую репутацию. Это в Риме было так же принято, как и сейчас. Но Цицерон прибавляет «я ее ненавижу»; ее, а не его.
Итак, Цицерон порвал с Волоокой. Это было с его стороны неосторожно. Под внешностью, полной ветреной грации, Клодия таила необузданное страстное сердце. Один любовник назвал ее Клитемнестрой, сам Цицерон — Медеей Палатинских садов (Quintil, VII, 6, 53; Cic. Cael, 19). Клитемнестра, властная и жестокая супруга Агамемнона, полюбив Эгисфа, своей рукой зарезала мужа на пиру. Медея же, узнав, что муж задумал жениться на другой, в припадке безумной ревности убила и соперницу, и ее отца, и собственных детей. Вот какой была, оказывается, в глазах друзей эта грациозная Клодия! Когда умер ее муж — а умирал он тяжело, в бреду, — все были убеждены, что она отравила его. Видно, в ней бушевала дикая кровь Клавдиев.
Но что самое удивительное. Эта легкомысленная женщина, которая меняла любовников как перчатки и которой в пору было спеть арию «У любви, как у пташки, крылья», оказывается, сама была ревнива до безумия. Когда однажды любовник бросил ее первым, Боже, что тут было! Она подняла на ноги всех своих друзей, объединила всех его врагов, натравила на него все силы, собрала против него множество ложных обвинений и привлекла к суду. Она бурлила яростью, она не могла успокоиться, пока не изгонит его, разорит, опозорит, сотрет с лица земли. Теперь вся ее злоба обрушилась на Цицерона.
Сначала она, видимо, пыталась его вернуть. Цицерон выдержал целый шквал упреков и обвинений. В том же письме он говорит Аттику: «Она скандальна и ведет войну с мужем, причем не с одним Метеллом». Мы уже видели, что в этом пункте Цицерон не вполне откровенен с Аттиком. Вот и сейчас он явно лукавит. «Она воюет с мужем». Но что за дело Цицерону до ее мужа? Да вряд ли он и присутствовал при их семейных ссорах. Ключ к разгадке дают слова «причем не с одним Метеллом». Скорее всего, скандалы устраивались не столько Метеллу, сколько Цицерону. Когда же она поняла, что все тщетно, тогда она решила мстить. А как тяжела была ее месть, это Цицерону вскоре предстояло узнать.
Как раз в этот трудный для Цицерона момент в столице разразился один возмутительный и безобразный скандал. Был в Риме очень древний, овеянный легендами религиозный праздник — священнодействие в честь Доброй Богини. Праздник этот справляли одни только женщины, и считалось, что те таинственные обряды, которые они совершают, обеспечивают существование Рима. Ни один мужчина не смел даже близко подойти к месту, где собирались молящиеся, — один взгляд на них, малейший звук, который могло бы случайно уловить мужское ухо, почитались величайшим кощунством и оскорблением богини. Вот почему издревле повелось, что женщины собирались ночью в доме консула или претора. Хозяин и все его соседи до утра уезжали, и женщины оставались полными хозяйками в доме. В декабре 62 года римлянки собрались в доме Цезаря, тогда бывшего претором, у его молодой жены. Ночью произошло нечто невероятное.
Дом был уже полон, и тут несколько женщин заметили незнакомку. Она стояла в темном углу и куталась в густое покрывало. Они окликнули ее и пригласили принять участие в таинствах. Но незнакомка молчала. Они подошли ближе и еще раз настойчиво пригласили ее, и тогда наконец она раскрыла рот и что-то сказала… О, ужас! Это был мужской голос. Можно себе представить, что тут началось. Женщины дико завизжали. На их вопли сбежались остальные с факелами в руках. «Незнакомка» бросилась наутек. Все кинулись за ней, визжа и размахивая факелами. Наконец в какой-то темной комнате они «ее» потеряли. Однако во время бегства покрывало сползло с «ее» лица и все узнали Клодия.
Наутро весь Рим только и говорил о ночном происшествии. Тут сообразили все обстоятельства. Вспомнили, что молоденькая и хорошенькая жена Цезаря вовсе не любила своего мужа. Все знали, что у нее роман с Клодием. Вернее всего, в прошлую ночь он явился к ней на свидание. Выяснилось, что и спасла Клодия доверенная служанка хозяйки дома — она спрятала его, а потом тихонько вывела из дома. Служанка эта и прежде была посредницей между ними. Кроме того, Цезарь, узнав о случившемся, немедленно послал жене разводное письмо (Att., I, 13, 3). Клодия привлекли к суду по обвинению в кощунстве.
Клодий струсил. Он заявил, что все это ложь — его не было в доме Цезаря ночью, его вообще тогда не было в Риме. Он на все время праздника уехал в далекую деревню. И тут Цицерон, вызванный в качестве свидетеля, неожиданно заявил, что Клодий в тот вечер заходил к нему и засиделся допоздна. Значит, Клодий был в Риме и алиби его рушилось. Злые языки по этому поводу говорили, что Цицерон, конечно, не солгал — Клодий действительно был в Риме и действительно к нему заходил, но Цицерон дал свои показания «не из любви к истине, а желая оправдаться перед Теренцией» и доказать ей, что его роман с сестрой обвиняемого окончен (Plut. Cic., 29). Однако городские сплетники ошибались. Цицерон был потрясен всем случившимся. Сразу же после роковой ночи он пишет Аттику: «Я думаю, ты уже знаешь, что Публия Клодия застали в женском платье в доме Гая Цезаря, когда совершались моленья за народ… Это такая гнусность. Уверен, что ты очень огорчен» (Att., I, 16, 3). Цицерон никогда не был особенно набожен, но, очевидно, в поступке Клодия было нечто, глубоко оскорблявшее каждого римлянина. Как если бы у нас во время великого праздника кто-нибудь плюнул на образ Богоматери. Нечто подобное есть в «Бесах» Достоевского. Там описано, как бесы революции постепенно овладевают небольшим провинциальным городом. Чуть ли не каждый день происходят скандалы и кощунства. Все это необходимо «для систематического потрясения всех основ, систематического разложения общества и всех его начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта». Так, «в одно утро пронеслась весть об одном безобразном и возмутительном кощунстве. При входе на нашу огромную рыночную площадь находится ветхая церковь Рождества Богородицы, составляющая замечательную древность в нашем древнем городе. У врат ограды издавна помещалась большая икона Богоматери… И вот икона была в одну ночь ограблена… Но главное было то, что кроме кражи совершено было бессмысленное и глумливое кощунство: за разбитым стеклом иконы нашли, говорят, утром живую мышь».
Трудно отделаться от мысли, что и в Риме было нечто подобное. Поэтому в глазах современников поступок Клодия был не галантным грешком, не невинной шалостью, а именно «бессмысленным и глумливым кощунством». В самом деле. Я не могу поверить, чтобы при той свободе, которой пользовались римские женщины, Клодий не нашел случая увидеться со своей красавицей иначе, как на таинствах богини. Право, можно подумать, что речь идет о том, чтобы проникнуть в гарем какого-нибудь турецкого паши!
Суд над Клодием состоялся в мае 61 года. Улики были столь тяжки, доказательства так очевидны, свидетели так уважаемы, что никто не сомневался, что он будет осужден. Многие считали, что обвиняемый до окончания суда удалится в изгнание. Однако исход суда всех поразил — Клодия оправдали! Люди, находившиеся на чужбине, засыпали Цицерона вопросами, спрашивая, что произошло. Предоставим слово нашему герою. «Ты спрашиваешь, почему его оправдали? Причина — бедность и подлость судей». Путем ловких махинаций удалось подобрать замечательный состав присяжных. «Никогда, даже для игры в кости, не собиралось еще такой сволочи… Все же туда попало несколько честных людей… Они сидели среди этой чуждой им компании унылые, расстроенные и глубоко страдали от соприкосновения с подлостью». Два дня шла закулисная игра. Привозили полные кошельки денег, и они рекой лились в пустые карманы судей. Мало того. «Даже ночи некоторых женщин — благие боги! Какой позор! — …служили приплатой кое-кому из судей (трудно сомневаться в том, какие женщины пожертвовали собой ради Клодия. — Т. Б.)». Судей было 56. Несмотря на все соблазны, 25 из них остались верны присяге. «Но для 31 судьи голод оказался важнее позора». Таким образом, Клодий был оправдан перевесом в шесть голосов.
Когда результаты были оглашены, присутствующие онемели от возмущения. Поднялся ропот. Надо сказать, что накануне «славные столпы юстиции» вдруг стали вопить, что боятся беспорядков и поэтому просят, чтобы назавтра после приговора им обеспечили охрану. И вот сейчас один из сенаторов сказал:
— Так вот почему вы требовали охраны! Вы боялись, что у вас отнимут деньги.
Сенаторы сидели понурив головы. Они были совершенно подавлены этим позорным судом. «И тут на меня нашло божественное вдохновение, — продолжает Цицерон, — и я сказал:
— Отцы сенаторы, не надо так падать духом от одного удара… Дважды был оправдан Лентул, дважды Катилина, это уже третий, кого судьи выпускают на государство… Поэтому, отцы-сенаторы, будьте бодрее».
Немедленно вскочил Клодий и набросился на Цицерона. Между ними произошла короткая словесная дуэль.
Клодий:
— Ты был в Байях!
Цицерон:
— Наверно, ты хотел сказать — в священном месте?
Клодий:
— Ты купил дом! (Намек на слишком дорогой для Цицерон палатинский дом. — Т. Б.)
Цицерон:
— Но не судей.
Клодий:
— Твоей клятве не поверили! (Имеется в виду показание Цицерона как свидетеля под присягой. — Т. Б.)
Цицерон:
— Мне поверили 25 судей, а 31 судья не поверил тебе ни в чем, потому что деньги потребовали вперед.
«Под громкие крики он умолк».
Но настроение самого Цицерона, несмотря на его бодрые слова, было далеко не радостным. Он пишет Аттику: «Ты спрашиваешь в заключение, каково положение государства и мое собственное. Знай, что если какой-нибудь бог над нами не сжалится, то погибла та стабильность, которая была достигнута, как ты полагал, моей предусмотрительностью, я же думаю — промыслом божьим… Все погибло из-за одного этого суда. Если только называть судом тридцать человек, самых скверных, самых дрянных из римлян, которые за деньги разрушают все законы божеские и человеческие. И вот Тальна, Плавт, Спонгий (имена присяжных. —