Наконец отплыл последний корабль. С Катоном остались только несколько греческих философов и его сын, мальчик лет пятнадцати. Он ни за что не хотел оставить отца, и Катон решил, что нехорошо принуждать его совершить малодушный поступок, которого потом он всю жизнь будет стыдиться.
Между тем на террасе накрывали уже стол к обеду. Катон по римскому обыкновению пошел принять перед обедом ванну.
Вдруг он обернулся и спросил одного из греков, удалось ли уломать Статилия. «Неужели он уехал, даже не попрощавшись с нами?»
— Как бы не так, — отвечал тот. — Сколько мы с ним ни говорили — все впустую. Он горд и непреклонен, уверяет, что останется и сделает то же, что и ты.
— Посмотрим, — тихо усмехнулся Катон.
За обедом он непрерывно обращался мыслью к тем, кто уехал, тревожился за их судьбу, высчитывал, где они сейчас могут быть. Видимо, это занимало его больше всего. Потом, как всегда бывало в доме Катона, беседа совсем отошла от нужд обыденной жизни — заговорили о высоких отвлеченных вопросах. Такие разговоры больше всего на свете любил Катон. Вдруг в ответ на какое-то замечание он заговорил очень резко и «произнес чрезвычайно пространную и удивительно горячую речь». Слова его совершенно не вязались с разговором, но все вдруг ясно почувствовали, что он решил покончить с собой.
Время было уже позднее, и гости встали из-за стола. Катон как-то особенно сердечно простился с друзьями, горячо обнял сына и пошел к себе. Тяжело запало это присутствующим в сердце — Катон никогда перед отходом ко сну не прощался с ними так торжественно. Войдя в спальню, он достал Платона и раскрыл диалог «Федон». Там рассказывается о последних минутах Сократа, приговоренного к смерти. В тюрьму к нему пришли проститься ученики. Их поражает вид Сократа. Он ясен и спокоен. Он убежден, что смерть — начало новой жизни и душа наша уйдет к богам добрым и мудрым, в другие прекрасные страны. Отыскав диалог, Катон поднял руку и потянулся к мечу, который всегда висел у его изголовья. Но меча не было. Катон разом пришел в бешенство. Он кричал, он звал слуг одного за другим, требовал меч и бушевал до тех пор, пока слуги не признались, что меч унес его сын. Катон велел его позвать. Когда сын явился, Катон резко и насмешливо спросил: кто и когда поставил ему такой страшный диагноз, что родной сын считает его помешанным и во время войны отнимает у него оружие, как у малого ребенка? Может, он вообще свяжет отца и выдаст Цезарю? Или они хотят насильно заставить его жить? Да если он захочет, он убьет себя и без меча — задушит себя одеждой, или размозжит голову об стену, или прыгнет с утеса.
Сын зарыдал и выбежал из комнаты. Вскоре вошел маленький мальчик. Он подал Катону меч. Тот сразу успокоился. Вынул меч из ножен, внимательно его осмотрел, затем отложил оружие в сторону и взял Платона. Он два раза внимательно прочел диалог от начала до конца. Затем встал, достал меч и вонзил себе в грудь.
Удар был неудачен. Лезвие скользнуло вниз, распороло ему живот, и Катон, еще живой, обливаясь кровью, упал на пол. В ту же минуту в комнату ворвались его сын и друзья, прятавшиеся за дверью. Они подняли его, осторожно уложили в постель, а позванный ими врач обработал рану и наложил швы. Катон был в памяти, хотя очень ослабел. Казалось, он совсем успокоился. Он смеялся над собой за неудачный удар, благодарил окружающих за заботы и просил оставить его одного, он очень хочет спать. Действительно, у него глаза закрывались от слабости. Друзья вышли на цыпочках из комнаты, захватив с собой все острые предметы. Как только они ушли, он приподнялся, сорвал повязки, ногтями разорвал рану и выбросил внутренности на землю.
Жители Утики были совершенно равнодушны к римской политике. Как верно заметил Катон, им было решительно все равно, кто управляет Римом, и они хотели только одного — угодить победителю. Но Катон их поразил. Все, кто был в городе — греки, финикийцы, римляне, — с плачем собрались у его погребального ложа и называли умершего лучшим из людей. Обливаясь слезами, положили они его на носилки и понесли к могиле. Похороны были пышные и торжественные. За гробом шел весь город. В это время в Утику вошел Цезарь.
«Цезарь знал… что Катон даже не думает о бегстве и, отсылая всех, сам с сыном и друзьями без всякой боязни остается в городе. Постигнуть замысел Катона он не мог, но, видя в этом человеке одного из главнейших своих противников, поспешно двинулся с войсками к Утике». Он горел желанием захватить Катона живым. Но, подойдя к городу, он не увидел ни часовых на стенах, ни войска. Ворота были отперты, никто и не думал о сопротивлении. Удивление Цезаря возросло. В недоумении вступил он в город, на каждом шагу ожидая ловушки. Но никого не было. Так достиг он центральной площади и тут увидел траурную процессию, плачущих людей и услышал рассказ о случившемся. Цезарь очень помрачнел, но отчего, никто не знал. Он сказал только, «что Катон лишил его возможности сделать красивый жест». Из этого люди заключили, что он хотел подарить своему врагу жизнь. Все, за кого просил Катон, были прощены. Сын его, никем не преследуемый, уехал в Рим.
Похоронили Катона на самом берегу моря, там, где накануне он смотрел на корабли, когда, «уже давно решивший покончить с собой, принимал неслыханной тяжести труды, терпел заботы и муки, чтобы, избавив от опасности всех остальных, самому уйти из жизни» (Plut. Cat. min., 52–72; Арр. B.C., II, 95–99).
Глава VII
ДИКТАТУРА ЦЕЗАРЯ
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет — и не может…
Нет ни полета, ни размаху —
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья…
Битву при Фарсале, по выражению Цицерона, судьба сделала пограничным камнем в гражданской войне (Fam., VI, 22, 2). После этой битвы множество помпеянцев сдались на милость победителя. Среди них были люди безусловно мужественные и твердые. Поэтому их теперешнее поведение следует объяснить не трусостью. Видимо, к этому времени они полностью разочаровались в вождях. Если Помпей не внушал доверия, то сыновья его, которые теперь должны были возглавить отцовские легионы, и вовсе имели славу головорезов. О старшем из них, Гнее, один из приятелей Цицерона писал ему: «Ты знаешь, как Гней туп; знаешь, что жестокость он почитает доблестью. Он всегда думал, что мы над ним смеемся. Боюсь, в отместку он, как человек простой, захочет посмеяться мечом» (Fam., XV, 9, 4). Среди сдавшихся республиканцев был и Цицерон.
Причину своего решения Цицерон объясняет в письме к одному другу, провожавшему его на корабль, когда он решил бежать к Помпею. «В этом своем решении я раскаялся… из-за множества пороков, которые я там увидел. Во-первых, не было ни большой, ни боеспособной армии. Во-вторых, кроме самого главнокомандующего и еще нескольких человек (я говорю о вождях) остальные были столь алчны, речи их были столь кровожадны, что я стал бояться их победы… Там не было ничего хорошего, кроме цели… Сначала я стал убеждать заключить мир… но Помпей и слышать об этом не хотел. Тогда я стал уговаривать его воевать. Порой он со мной соглашался и, казалось, что он будет держаться этой линии, да, может быть, и держался бы, если бы после одного сражения не доверился своим солдатам. С этого времени великий человек перестал быть главнокомандующим… Позорно разбитый, потеряв даже свой лагерь, он бежал один. И я решил, что для меня война окончена». Теперь оставалось либо убить себя, либо сдаться победителю. Но, продолжает Цицерон, я считал, что у меня нет оснований покончить с собой, хотя слишком много причин жаждать смерти[108](Fam., VIII, 3).
Однако покинуть лагерь Помпея оказалось не так-то легко. Когда Гней понял, что Цицерон хочет уехать, он в припадке ярости приставил меч к его груди. Спас оратора Катон. Он молча отвел клинок и велел Цицерону немедленно уезжать. Вскоре Цицерон узнал, что ему сохраняют жизнь и даже разрешают вернуться в Италию, но не в Рим. И он поспешил на родину. В ноябре 48 года он высадился в Брундизиуме.
Девять лет тому назад он прибыл в этот город после своего изгнания. Боже мой! Как отличался тот его приезд от этого! Тогда на берегу его ждали толпы народа, его встретили бурей ликования, его возвращение превратилось в блестящий праздник, он торжественно ехал по Италии, осыпаемый цветами и приветствиями, и с триумфом вступил в Рим. Теперь было не то. Никто не заметил его приезда. Ни одна родная душа не встретила его в гавани. Город был пустынен. По грязным улицам бродили только пьяные и наглые солдаты. Напуганные обыватели прятались по домам. Цицерона сразу же чуть не зарезали как недобитого республиканца. Иным было и настроение оратора. Тогда он ехал на родину, полный самых радужных надежд. Ему казалось, что для него начинается новая жизнь. Теперь он приехал разбитый телом и духом (Att., XI, 5, 3; Fam., XIV 12). Он уже ничего не ждал. Впереди была одна тьма.
Цицерон не знал, прощен он окончательно или нет, и мучительно ждал возвращения Цезаря. В Брундизиуме хозяйничал Антоний. Вел он себя как разгулявшийся купчик Островского. Всю ночь напролет он пил, кутил широко, с ухарством, бросал за одну ночь целые имения. Утром выходил поздно, заспанный, опухший, злой. Однажды он явился утром на площадь, чтобы творить суд, и «вдруг стал блевать, и кто-то из друзей подставил ему свой плащ». Так он бродил весь день, как сонная муха, а вечером вновь оживал, и ночью у них опять был пир горой. Он стремился поразить и без того запуганных жителей. Однажды он появился на золоченой колеснице, запряженной львами. За ним тянулся целый поезд веселых бабенок. Над несчастными изгнанниками, вроде Цицерона, он куражился невыносимо. Оратору он постоянно напоминал, что тот обязан ему жизнью. Ведь он не дал своим солдатам зарезать его при высадке. Теперь Цицерон целыми неделями не переступал порога дома. Изредка решался выйти, да и то только ночью