[395]. У них не только нет городов, «они даже не хотят, чтобы их дома стояли по соседству друг с другом», а предпочитают «жить отдельно, там, где им понравится источник, роща или лужайка… Они не строят каменные стены и не покрывают крыши камнем, устраивая жилища из грубо срубленных стволов деревьев или выкапывая в земле и покрывая грудой навоза»[396]. Пища у них простая — дикие плоды, свежая дичь и свернувшееся молоко. «Они удовлетворяют голод без приготовления сложных блюд и без приправ. Но в удовлетворении жажды они не проявляют такой похвальной умеренности». Чтобы их завоевать, лучше всего дать им сначала опьянеть[397].
В целом области, колонизированные римлянами, — участки северной или приатлантической Европы — уже находились под влиянием средиземноморского примера и городского образа жизни и туземцы там уже свели большую часть своих лесов. Для Тертуллиана «известная дикость» прежних веков сменилась обитаемым лесом, который в свою очередь нуждается в прореживании[398]. Это произошло сравнительно рано и прошло сравнительно успешно не только потому, что народы годились для цивилизации, а главным образом потому, что местные почвы подходят для сельского хозяйства: лес был вырублен там, где светило средиземноморское солнце, грело атлантическое течение и почва была достаточно мягкой для слабых легких плугов. Там, где почва была слишком холодной и влажной для пшеницы или слишком тяжелой для плуга, лес не тронули. В некоторых местах вдоль границы у путников создавалось впечатление, что римские дороги натыкаются на деревья.
Стук топора сопровождало шлепанье мастерков. Антитезис леса и идеал, ради которого вырубались деревья, — это город. Хотя на западе с упадком и гибелью Римской империи города сокращаются, идеал никогда не забывался, он был просто подвергнут христианизации. Немецкий епископ X века привез домой из Вероны вид этого города, который все еще выглядит римским. На картине видна всего одна церковь, но много старинных храмов и укреплений, а также «величественный, памятный большой театр, построенный ради твоего великолепия, Верона». Написанная в восьмом веке стихотворная похвала городу первые двадцать четыре строки отводит зданиям, возведенным в честь римских богов. Но даже если эту часть города хвалили, одновременно ее и отвергали. «Посмотрите, — говорит поэт, — как прекрасны были здания нечестивцев, которые не знали закона Господа и поклонялись идолам из дерева и камня». Истинное величие Вероны, считает поэт, заключается в мощах трехсот ее святых, которые «сделали этот город богатейшим из городов Италии» и стали «святейшими хранителями и защитниками его парапетов»[399].
Неудивительно поэтому, что любое проникновение христианской веры, городской жизни и римского самосознания в лесной мир за границами Римской империи происходило за счет деревьев. В конце VIII века Карл Великий с огромным трудом сумел покорить Германию вплоть до Эльбы отчасти потому, что жители леса уже до некоторой степени преобразовались по образу франков. Они приобрели привычку к оседлой аграрной жизни, усовершенствовали технику рубки деревьев, вывели сорта ржи и использовали тяжелые плуги для обработки бывшей лесной почвы. В середине десятого века на фронтире появилась своя столица — великолепный Магдебург, в котором на резьбе по слоновой кости император Оттон I, окруженный святыми, предстает перед Христом. Но все это были незначительные шаги по сравнению с той великой экспансией, которая предстояла западному христианскому миру в XII веке.
В 1132 году в городе Кайфын из деревьев, срубленных в горах Чин-Фен, «которые оставались неприступными со времен Тан»[400], был построен новый дворец. Примерно в то же время на другой конце евразийского материкового массива тоже становилось все труднее отыскать необходимые для строительства деревья: лес отступал перед топором, и строители отчаянно боролись за материал для балок и опор.
Например, аббат Сюже из Сен-Дени был маленьким человеком с большими амбициями: он хотел построить самую красивую в мире церковь и заполнить ее драгоценностями, золотом и Божьим светом, чтобы она так походила на рай, как только можно на земле. Аббата по сей день можно видеть таким, каким он и хотел остаться в нашей памяти: простертым у ног Богородицы на витраже в церкви Девы Марии его аббатства. Образы, возникавшие в его сознании, сохранились в лепных украшениях дверей церкви и на полях иллюстрированных рукописей: лесорубы, плотники, каменщики и скульпторы, они рубят лес и вырубают камень, чтобы превратить простой материал в произведения искусства.
Когда труд, который начал аббат, был почти завершен, он спросил у своих плотников, где найти деревья, чтобы из них получились большие балки для крыши созданного его воображением здания. Тот же вопрос он задавал плотникам в Париже. «Здесь таких нет, — отвечали они. — Не осталось лесов». С обычным для экспертов безразличием они указывали на множество трудностей. Балки такого размера нужно везти издалека. На это потребуется много времени. И стоить будет дорого.
«Когда я лег в постель после заутрени, — пишет Сюже, — я подумал, что мне стоит самому сходить в ближайший лес. Я встал пораньше, отложил все дела, взял с собой размеры бревен, которые нам были необходимы, и отправился в лес Ивлен. По пути мы остановились в долине Шеврозе и созвали лесников из нашего леса и местных жителей, хорошо знающих этот лес. Мы расспрашивали их под присягой. Можно ли найти здесь — неважно, сколько трудов на это потребуется, — стволы нужного нам размера? Они улыбались — они бы посмеялись над нами, если бы посмели. «Во всей этой местности невозможно найти ничего такого». Мы разбранили их и снова, вооружившись мужеством веры, принялись обыскивать лес; и через час нашли дерево, подходящее по размерам. И вот, пробираясь через заросли в глубинах леса, в самых глухих чащобах, мы за девять часов отыскали двенадцать деревьев (именно столько нам было необходимо), к общему изумлению, особенно свидетелей. Когда их привезли к священной базилике, мы с восторгом положили их над новой крышей во славу Господа нашего Иисуса. И больше ни одного такого ствола найти было невозможно»[401].
Так зародился новый архитектурный стиль — новый взгляд на мир. Это была часть обширного проекта по приручению дикой Европы, в которой в то время восемьдесят процентов территории севернее Альп были покрыты лесом. Готическая архитектура стала стилем, приноровившемся к сокращению лесов: готические постройки воздвигались с экономным расходованием древесины, без лесов[402]. Бенедиктинцы, самый динамичный монашеский орден столетия, не соглашался с взглядами Сюже на архитектуру, но создавал не менее монументальные памятники. Бенедиктинцы вырубали леса и загоняли стада и повозки с впряженными в них быками в самую глушь; слишком часто теперь на месте их больших аббатств мы видим только развалины.
Примерно в то же время, когда аббат Сюже вырубал последние большие деревья в центре Франции, епископ Отто Бамбергский с несколькими спутниками пустился в путь, чтобы принести христианство в Померанию. Его капеллан Херборд вел дневник путешествия:
Миновав замок Уч на границе Польши, мы вступили в огромный густой лес, который отделяет Померанию от Польши. Идти этой дорогой так же трудно, как и описать ее: мы вполне могли погибнуть. Ибо ранее никто из смертных не проходил через этот лес, за исключением герцога [Польского], возжелавшего собрать дань для дальнейшего покорения всей Померании. Он прорубил для своей армии просеку, оставляя на деревьях знаки и срубая с них ветви. Мы держались этих знаков, но с большим трудом — из-за змей, и самых разных диких зверей, и гнездящихся на ветвях назойливых аистов, которые раздражали нас своими криками и хлопаньем крыльев. В то же время болотистая почва засасывала колеса наших телег и фургонов: за шесть дней мы с трудом преодолели лес и оказались на берегах реки, которая образует границу Померании[403].
Таким путем, углубляясь в леса и болота, ученые того времени знакомились с целыми народами. Прежде чем выглянуть наружу из окон, открытых благодаря колониальной и коммерческой экспансии в сторону Азии и Африки, они принялись разглядывать незнакомые лица жителей фронтиров и крепостей собственного мира. Наиболее представительным таким исследователем был, вероятно, Джеральд Уэльский, чье путешествие через Уэльс и Ирландию было по существу знакомством с собственными корнями: этот англизированный, норманизированный ученый исследовал собственное кельтское происхождение. Жителей Уэльса он осуждал за кровосмешение и неразборчивость в половых связях, ирландцев — как и их будущие завоеватели англичане — называл дикарями и язычниками. Для Джеральда варварство ирландцев символизировали два волосатых голых дикаря в рыбацкой лодке, выловленных английским кораблем у берегов ирландской провинции Коннут и пораженных видом хлеба. С другой стороны, валлийцы обладали типичными достоинствами народа пастухов, «в котором нет нищих, потому что все принадлежит всем». Разрываясь между конфликтующими представлениями об изучаемом предмете, Джеральд выработал сложную модель социального развития. «Ирландцы, — писал он, — дикий лесной народ… они питаются одними дикими животными и сами живут, как они; это народ, который еще не отказался от самого первого образа жизни — пасторального»[404].
Открытия Джеральда были типичны для того времени, когда окружающая ср