Эти посредники между человеком и природой покорили благоприятную среду, но все же не настолько благоприятную, чтобы бесконечно поддерживать существование цивилизации. Последние большие сооружения Ла-Венты и Сан-Лоренцо были созданы, вероятно, в IV веке до н. э. На последующих этапах цивилизации Центральной Америки уходят от болот в дождевые леса, где над вершинами деревьев поднимают свои крыши-гребни города майя. Прежде чем проследовать туда, я предлагаю совершить экскурсию в самый большой тропический лес нашей планеты — лес Амазонки, чтобы оценить возможности такой среды для экспериментов в оседлом образе жизни. Эта экскурсия поможет продемонстрировать, что за пределами собственно берега реки подчинить человеческим потребностям тропический лес еще труднее, чем болота.
В 1596 году, вспоминая свою неудачную экспедицию в Гвиану, сэр Уолтер Рэли представлял себе, как все могло бы быть, если бы ему повезло. Он мог бы: отправиться к великому городу Маноа или хотя бы захватить другие города и поселки, поближе, и тогда возвращение было бы царским; но Бог не захотел в то время помочь мне: если бы мне предстояло то же самое, я бы охотно посвятил этому всю жизнь, а если бы кто-нибудь другой сумел туда добраться и завоевать эти места, заверяю его, что он совершил бы больше, чем Кортес в Мексике или Писарро в Перу… принц, которому достанется все это, получит больше золота и станет повелителем большей империи, с большим числом городов и людей, чем король Испании или турецкий султан[426].
Никакого «великого золотого города», о котором говорит Рэли, не существовало, не было в лесу Гвианы и других городов и никаких следов двора инков в изгнании, который, как он считал, находится здесь. Но такова уж старая мечта исследователей: наткнуться в «джунглях» на забытую цивилизацию. И никто не переживал это так часто, как Джон Ллойд Стивенс, журналист, зачинатель современной археологии майя, в своих пионерских экспедициях 1830-х и 1840-х годов. Это ощущение великолепно передано в гравюрах его сотрудника Фредерика Катервуда, который изображал статуи и здания майя, выглядывающие из листвы, которая была к ним так близко, будто они поросли ею. В отчетах Стивенса, прекрасно владевшего пером, чувствуется возбуждение и радость первооткрывателя. Читатель вместе с ним пробирается сквозь густой подлесок и напрягает взгляд, стремясь увидеть объекты, которые нельзя увидеть, пока не подойдешь к ним вплотную. Например, в 1841 году в Майапане, согласно Стивенсу, «мы первыми осматривали эти руины. Столетиями их никто не видел, никто о них не знал, их оставили бороться с тропической растительностью»[427]. Когда Пьер Лоти, самозваный «пилигрим в Ангкор», завершил свое паломничество, храм был уже подновлен, но Лоти сумел передать ощущение внезапного открытия под зеленью леса: «Я смотрел на покрытые деревьями башни, возвышавшиеся надо мной, и неожиданно похолодел: я увидел глядящую на меня огромную улыбку, потом другую на другой стене, потом три, потом пять, потом десять, они появлялись со всех сторон. За мной наблюдали со всех направлений»[428]. Когда в 1814 году Корнелису показали Боробудур, двести человек шесть недель вырубали растительность, чтобы видны были очертания сооружения[429].
Однако в нашем представлении «джунгли» — густой лес тропических низин — это среда, враждебная строительству, сельскому хозяйству и вообще любым предпосылкам цивилизации. Наряду с заманчивыми картинами затерянных городов существует и даже преобладает противоположный образ тропического леса. Согласно популярному мифу эта роскошная среда — источник легкой беззаботной жизни, где плоды сами падают в раскрытый рот; она дает столько съестного, что жизнь становится ленивой, несовместимой с огромными усилиями, которых требует создание цивилизации. Для этого нужен «английский сагиб», равнодушный к измятой одежде, или какой-то другой чужак, не понимающий джунгли по-настоящему, чтобы победить инерцию и преобразить среду плантациями и городами. Этот взгляд до того далек от истины, что трудно усмотреть в нем какие-либо достоинства: это откровенно расистское оправдание действий эксплуататоров и губителей природы, которые, используя теорию классов, представляют свои жертвы, обитателей леса, низшими существами, отсталыми и не способными развиваться самостоятельно.
Осведомленные люди знают, что плодородия почвы тропического леса недостаточно, чтобы производить пищу в изобилии: тесное соседство соперничающих видов означает, что съедобные растения встречаются редко. Именно поэтому лесные собиратели должны постоянно перемещаться, именно поэтому неопытные исследователи умирают от голода в этих как будто бы изобильных регионах. Действительно, в густых дождевых лесах плодородная почва редка: необходимые растениям минералы в условиях влажной жары быстро истощаются; плодородный слой тонок, а содержание окислов алюминия и железа и кислот очень высоко[430]. Интенсивное сельское хозяйство даже в дождевых лесах требует оросительных каналов и тщательно разбиваемых полей и участков, какие создавались майя в тропических низинах Центральной Америки, или оно должно опираться на аллювиальную почву, подобно той, на плодах которой вырос Ангкор в чуть менее влажном климате на берегах озера Тонлесап, где сухой сезон длится дольше.
В любом случае — и как изобильный, и как смертоносный — тропический лес кажется неблагоприятным для возникновения цивилизаций. Его иногда считают вообще не пригодным для цивилизации: в этом суть мифа о Тарзане — аристократ по происхождению превращается в джунглях в человека-обезьяну. На другом уровне Тарзан пробуждает еще одну тему леса — извращение нормального. Образ амазонок несет те же функции. Первые испанские завоеватели назвали эту реку в честь воительниц, которые, как они считали, скрываются в глубинах леса, там, куда не пробраться пришельцам; когда Себастьян Кабо, пользуясь их отчетами, создавал свои карты, он изобразил испанцев сражающимися с этим легендарным врагом, как герои на фризах множества греческих храмов, которые приручали амазонок, живущих в условиях столь диких, что это за пределами человеческой природы[431].
Справедливо, что в тропических лесах цивилизации достигают периода зрелости медленнее, чем в других средах. Например, амазонский лес — по-прежнему лаборатория образцов-народов, которые оставлены природой в состоянии так называемой неразвитости. Некоторые из них живут в таком состоянии уже тысячи лет, и только в последнее время их затрагивает программа «первого контакта» бразильского правительства. Но пятьсот лет назад даже Амазонка продемонстрировала возможности цивилизации на взморье. В конце 1541 года появились первые испанские путешественники: 58 человек приплыли на плоту, сколоченном на месте гвоздями, выкованными из металлического лома, и в нескольких каноэ, выпрошенных или украденных у индейцев. Это была часть типичной злополучной экспедиции искателей мифических богатств — «земли корицы», которая предположительно находилась в районе Перу, но в глубине континента. Отчаянно нуждаясь в пище, путешественники с помощью весел и шестов добрались до Амазонки по реке Напо. «Выяснилось, — писал отец Каспар де Карвахаль, что, вопреки нашим ожиданиям, на протяжении двухсот лиг нигде не найти еды». Напротив, «Господь дал нам открыть новое и неслыханное» — первую зарегистрированную навигацию по Амазонке от впадения в нее Напо до Атлантического океана. На речном берегу, который путники наблюдали с воды, жила изменчивая цивилизация, захваченная в момент своего возникновения.
Приключение началось случайно. Это чересчур интересная история, чтобы ее пропустить. Навигаторы не собирались бросать своих товарищей в лагере. Вначале их гнал голод. Потом, когда поиски пищи не увенчались успехом, им не хватило сил на обратный путь против течения. Много дней плыли они по течению, не в состоянии добраться до берега, и отец Каспар отслужил мессу, «как делают на море», не освящая тело Христово, чтобы случайно не выронить его за борт. 8 января 1542 года, после двадцати дней плаванья, они причалили к берегу, и индейцы пожалели их и накормили. Это дало им силы продолжить плавание, достичь моря и построить бриг. Больше всего они нуждались в гвоздях. Двое солдат с опытом механиков построили кузницу; мехи изготовили из сапог тех, кто умер от голода; пережигая дерево, получили древесный уголь для плавки. Собрав все остатки металла, не трогая только оружие и самое необходимое снаряжение, они за двадцать дней изготовили две тысячи гвоздей. Так в дождевой лес Амазонки пришел Железный век.
Строительство брига пришлось отложить, пока не добрались до места с большим количеством пищи. Испанцы так и не научились сами добывать провизию, но отыскали плотно заселенную полоску, где индейцы занимались разведением черепах; здесь путникам удалось раздобыть достаточно мяса черепах с «добавкой жареных кошек и обезьян». Потребовалось тридцать пять дней на то, чтобы построить корабль и проконопатить его индейским хлопком, вымоченным в смоле, «которую по просьбе капитана принесли туземцы».
Вскоре их корабль стал военным. Большую часть мая и июня они пробивались сквозь враждебные каноэ, отбиваясь в основном из самострелов: порох не просыхал. Все это время они жили на припасах, добытых во время вылазок в деревни индейцев. 5 июня произошла встреча, давшая великой реке ее название.
В одной деревне они обнаружили укрепленное святилище, окруженное изображениями ягуаров. «Здание производило сильное впечатление, на него стоило посмотреть, и мы спросили индейца, для чего оно». Тот ответил, что здесь они поклоняются символике своих повелителей — «амазонок». Ниже по течению испанцы услышали разговор, который истолковали так, будто на севере существует могучая империя женщин-воительниц, в которой семьдесят деревень, много золота, серебра, соли и лам. Должно быть, этот рассказ подсказан наводящими вопросами самих испанцев, которые к тому