Как экономические, так и политические формации приобретают новые исторические измерения, когда они расширяются за цивилизационные границы. Мир-экономики (economies-mondes), проанализированные Фернаном Броделем, особенно те, что кристаллизовались вокруг китайского, исламского и раннемодерного европейского центров, формировались их цивилизационным контекстом, включающим центр и периферию, но они также образовывали межцивилизационные пространства и структуры с особыми темпоральными паттернами, как и механизмы воспроизводства и накопления. Идея мир-экономик оказалась применимой к различным периодам и регионам, даже если ее неявное использование иногда маскируется менее удачной терминологией «мир-систем». Однако с точки зрения широкой сравнительно-исторической перспективы проблематика империй кажется даже более важной. Формы имперского правления и организации отражают культурные паттерны, которые находятся в центре более сложных цивилизационных констелляций, но имперские границы лишь в редких случаях совпадают с цивилизационными. В то же время по крайней мере в более значительных случаях империи расширяются за пределы их первоначального цивилизационного ареала и развивают собственные способы интеграции.
Модерные трансформации усиливают внутреннюю динамику как экономической, так и политической сферы. Взаимосвязанные процессы формирования государства и капиталистического развития разворачиваются на новых уровнях сложности и способности к инновациям. В то же время долгосрочный глобальный рост капитализма сопровождается имперской экспансией нового типа, начавшейся с раннемодерного создания трансокеанских империй. Но это развитие относится к эпохе, которая ставит новые вопросы о целях и ограничениях цивилизационного анализа и, следовательно, остается за рамками данной статьи.
Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации парадигмы70
Попытки провозгласить конец «эры революций» доказали свою несостоятельность, как, впрочем, и попытки разработать устраивающую всех модель изучения революций. Неожиданные исторические перемены побудили ученых снова обратиться к феномену революций и в то же время поставить фундаментальные вопросы о дефинициях и демаркациях в данной исследовательской области. Это по-своему касается и иранской революции 1979 года, и крушения коммунистических режимов в Восточной Европе десятилетие спустя. В обоих случаях заметны несомненные черты подлинно революционных изменений, такие как массовость народных выступлений в Иране или ликвидация всего прежнего идеологического, политического и экономического порядка в странах советского блока. Однако эти черты сочетались с менее привычными особенностями: в Иране восторжествовала теократия, а жители Восточной Европы явно стремились вернуться к старому, господствующему по всему миру порядку. События последнего времени также показывают, насколько мифологизация революции может быть далека от реальной истории. Перемены, вызванные «арабской весной», которые европейские либералы и радикалы поначалу сильно преувеличивали, в действительности оказались весьма незначительными. Достаточно привести всего два примера. В Тунисе хрупкий парламентский режим по-прежнему не может решить вопрос, какую роль должен играть ислам в политической жизни. А что касается Египта, то там военный режим, похоже, не только выжил, но и с течением времени заставил своих противников загнать самих себя в патовое положение, так что теперь им остается только решать, как лучше называть произошедшее – поражением или иллюзией? Еще один пример – это «цветные революции» в постсоветских странах. События, там происходившие, отражали всего лишь внутреннюю борьбу нестабильных властных элит, и главной причиной мифологизации этих «революций» стало желание внешних сил использовать все случившееся для реанимирования политики холодной войны. Однако те же неурядицы могут служить и напоминанием об оборотной стороне проблемы революций. Образ революции – важная часть истории, и не только потому, что он воздействует на революционные процессы. Его живущие собственной жизнью девиации проявляются как в сектантских субкультурах и донкихотских авантюрах, так и в геополитических маскарадах вроде тех, о которых только что было сказано71.
Настоящая работа не ставит цель дать полный обзор современных дискуссий в данной области. Ее главная задача – выделить некоторые опорные точки для исторического и социологического анализа феномена революций. Речь пойдет об определении, равно как и об объяснении (или же, как предпочитают говорить некоторые ученые, включая автора этих строк, – о понимании) революций и о некоторых понятийных альтернативах. В этой связи последний раздел статьи будет посвящен особому – цивилизационному – подходу к изучению революций. Этот подход оставался до сего времени маргинальным в среде историков, однако, с моей точки зрения, он представляет собой весьма многообещающий аналитический инструмент.
Категоризация революций: дихотомии и другие проблемы
Начнем с обсуждения описательных категорий, способов определения революционных явлений и границ между ними и другими типами исторических событий или социальных процессов. Нам кажется уместным начать с очень простого разграничения краткосрочных и долгосрочных трансформаций. Обычно словом «революция» обозначают резкий поворот событий, за которым следуют широкомасштабные и разветвленные социальные последствия, как это было в 1789 году во Франции или в 1917 году в России, но также и очень краткие, однако поворотные исторические эпизоды, такие как Февральская и Октябрьская революции в России. С другой стороны, термин «революция» обычно используется для описания трансформаций, охватывающих гораздо более протяженные отрезки времени: классический пример – «промышленная революция», или современная «научная революция», если ее понимать как процесс, начавшийся в XVI или XVII веке и продолжающийся до сих пор. Хотя изменить эти общепринятые трактовки нам вряд ли удастся, попытаемся все-таки предложить решение проблемы, переопределив революционные трансформации как долговременные процессы с более или менее ясно выраженной фазой резкого скачка или обновления. Такое определение применимо, например, к «юридической революции в эпоху Средневековья»72, которую правильней всего опознавать как отправную точку долговременного процесса установления юридических норм. Более размытым представляется термин «урбанистическая революция», используемый для характеристики процессов урбанизации и подпадающий под ту же категорию, что и приведенные выше случаи. Однако это понятие – особенно когда речь идет о Средневековье – может относиться к появлению автономных городских общин и, соответственно, к имевшим политические последствия краткосрочным изменениям.
При ближайшем рассмотрении различие между кратко– и долгосрочными перспективами возникает и в более четко выраженной категории политической революции. Поясним это на примерах. Французскую революцию часто датируют 1789–1799 годами; верхним пределом служит совершенный Бонапартом государственный переворот. Однако если мы включаем поворот к империи в революционный процесс, то границей станет окончание наполеоновских войн в 1815 году. Есть и более широкая точка зрения: Франсуа Фюре в своей книге «Революция: 1770–1880»73 приводит убедительные аргументы в пользу более длительного периода, заканчивающегося окончательным формированием Третьей республики примерно в 1880 году. Только в это время прекращается соперничество между монархией и республикой, сопровождавшееся крупными социокультурными сдвигами. В случае России очевидны доводы, продлевающие период революции за пределы 1917 года и трактующие окончание Гражданской войны в 1921 году как кульминацию большевистского переворота. Однако можно отстаивать и мнение, что окончательную точку в реализации большевистского проекта поставила начавшаяся в конце 1920‐х годов сталинская «вторая революция»: именно она ввела режим государственного управления крестьянским хозяйством. Тогда остается только определить время окончания «второй революции». Наиболее убедительным представляется отнести его к окончанию в 1938 году Большого террора, который представлял собой самоуничтожение большевиков и окончательное закрепление тоталитарного режима. Продолжить «длинную» революцию за пределы этой вехи гораздо проблематичнее, если только не трактовать весь советский период как путь от одного имперского крушения к другому (впрочем, и эту идею не стоит отбрасывать безоговорочно).
И наконец, проблема китайской революции. Ее легче решать в долгосрочной, чем краткосрочной перспективе. События 1911–1912 годов, которые иногда называют революцией, не вполне соответствуют содержанию этого понятия. Они представляли собой разрушение старого порядка, за которым последовала неудача в построении нового. Победа коммунистов в 1949 году прекратила процессы распада и борьбы за власть и увенчала усилия, направленные на объединение страны. Реконструкция этих обстоятельств толкала авторов на то, чтобы продлить историю революции в прошлое. Так, Джон Кинг Фэрбэнк развил в своей монографии идею «длинной» китайской революции, продолжавшейся с 1850 по 1949 год74. Более того, уже название книги наводит на мысль, что начало революционных процессов следует относить к 1800 году. Несомненной отправной точкой в данном случае является восстание тайпинов – исторический катаклизм, настолько ослабивший старый режим, что, несмотря на победу над восставшими, восстановление прежнего порядка стало невозможно. Впоследствии внутренние кризисы и геополитический регресс привели страну к коллапсу, но понадобилось несколько десятилетий, чтобы возникло следующее единое и устойчивое государство. Такую периодизацию легко обосновать в разрезе геополитических задач и достижений. Не вызывает сомнений то, что желание заново объединить китайское имперское государство и восстановить его в правах великой державы было главной движущей силой революционного процесса. Но если мы примем во внимание также и поиски нового социального порядка, и китайскую модель развития, то можно указать и на короткий процесс, следующий за описанным Фэрбэнком длительным процессом. В течение четверти века после победы коммунистов социальные задачи и проблемы развития страны решались за счет сочетания гиперболизированных советских рецептов с обреченными на провал доморощенными экспериментами, такими как «Большой скачок» или Культурная революция. Эта фаза завершилась в конце 1970‐х годов, когда Дэн Сяопин вернулся к власти и задал вектор развития страны в устойчиво-прагматическом направлении.