овами, это была имплицитная претензия на культурный суверенитет в рамках транскультурного идеологического поля.
Идеологическая консолидация шла рука об руку с институционализацией нового типа лидерства. Трансформация ленинистской партии в харизматическую140 была до определенной степени смоделирована по образцу достижения Сталиным авторитарной власти. С учетом условий Яньаньского периода, полноценная имитация была невозможна (нет также оснований полагать, что Мао желал этого), однако в настоящее время о чистках и «исправлениях» в Яньане известно достаточно, чтобы не оставалось сомнений, что там были адаптированы советские методы тоталитарного контроля. К тому же основные организаторы этих кампаний (в частности, Кан Шэн) проходили обучение в Советском Союзе во время Больших чисток 1936–1938 годов. Что важнее, претензии Мао на объединение верховной политической и идеологической власти явно были вдохновлены сталинским прецедентом. В итоге идеологические возможности Мао даже превзошли возможности Сталина. Партийный съезд 1964 года кодифицировал «мысль Мао Цзэдуна» как венец марксистско-ленинской доктрины, тогда как Сталин никогда не настаивал на названиях, отделяющих его от предшествующих классиков в целом и ленинизма в частности. Применительно к этому моменту (и в свете последующих событий) можно утверждать, что маоистские устремления к более традиционным ролевым моделям императора и мудреца (которые отмечали различные исследователи его последующей карьеры) оказывали воздействие на его восприятие советской модели. Результатом стала фундаментально несбалансированная версия сталинистской автократии, в рамках которой верховный лидер обладал большей идеологической властью, чем в оригинале, но при этом его сдерживало более коллективное использование политической и военной власти. Когда этот латентный дисбаланс был усугублен другими напряжениями в однопартийном государстве, результатом – как показала постреволюционная траектория режима – мог стать продолжительный кризис.
Советская модель в маоистском Китае: завоевание, трансформация и кризис
Я проанализировал первое и наиболее значимое по своим последствиям столкновение Китая с советской моделью на протяжении определенного исторического интервала, поскольку оно создало почву для последующего взаимодействия. В этой статье я вынужден ограничиться тем, что обозначу лишь основные последствия моего аргумента о переплетении для дальнейших его этапов.
Второе столкновение произошло после 1949 года: советская модель была адаптирована в качестве всеобъемлющей рамки социальных и экономических трансформаций Китая. Систематический трансфер институтов и практик тем более примечателен, поскольку он происходил без какого-либо внешнего содействия со стороны Советов в атмосфере взаимного недоверия (за исключением непродолжительного сближения в середине 1950‐х годов китайские метаморфозы, которые имели место в советской модели, создали почву для растущего отчуждения между двумя восстановленными империями). Ограниченные контакты привели к базовым разногласиям. Как продемонстрировала Дебора Кэпл141, модель, адаптированная Китаем, несла на себе специфические черты «Высокого сталинизма». Речь идет об экстремальном акценте на восстановлении партийного контроля и массовых кампаниях в качестве главного инструмента послевоенной реконструкции. Другими словами, эта модель была по большому счету принудительна и тоталитарна. В ходе весьма стремительного процесса советизации данная модель была импровизационно приспособлена различными путями, но эти меры представлялись недостаточными, чтобы поднять вопрос о стратегии Высокого сталинизма как таковой или чтобы вызвать у китайцев тревогу относительно рукотворных проблем, с которыми столкнулся Советский Союз. После гражданской войны экономические недостатки советской модели были оттеснены на второй план ее политическими и военными достоинствами. Однопартийное государство управлялось «элитой завоевателей, которая захватила контроль над сохранившейся политической и социальной системой; эта элита не создавала – она адаптировала»142. Такой результат борьбы между государствами-преемниками с конкурирующими претензиями на имперское наследие был обстоятельством, отличавшим Китай от условий, в которых большевики одержали победу в России. Но те методы, при помощи которых сталинскому режиму удалось консолидировать свои властные структуры после шока Второй мировой войны, на первый взгляд, прекрасно подходили для стратегических задач руководства китайских коммунистов в начале 1950‐х годов. Эффективный контроль над завоеванными территориями империи и стремительная мобилизация имеющихся ресурсов были первостепенной задачей. Однако в середине 1950‐х годов дисфункциональность полукитаизированного Высокого сталинизма стала более очевидной, и это усилило более фундаментальное напряжение между логикой советской модели, ограничениями китайской недоразвитости и устремлениями руководства. С точки зрения недавно установленного китайского однопартийного государства советская модель казалась прекрасным кратчайшим путем развития, но практика вскоре вскрыла внутренние трудности ее применения в условиях более отсталой экономики (начиная с того базового факта, что значительно меньших результатов можно было достичь путем перекачки ресурсов из сельского хозяйства в тяжелую промышленность). Эта проблема была вдвойне серьезной в данном геополитическом контексте: можно предположить, что китайское руководство с самого начала стремилось быть наравне с другой коммунистической империей. Назревший кризис по всей очевидности достиг своего апогея в явно непоследовательных указаниях для второго пятилетнего плана, представленного на Восьмом съезде партии в 1956 году143.
Идеологические и политические инициативы Мао Цзэдуна начиная с середины 1950‐х и далее следует рассматривать как ответы (или признаки поиска ответов) на этот комплекс сложных условий. Три последующих эпизода – попытка ускорить рост в 1956 году (иногда описываемая как «малый скачок»), «Большой скачок» 1958–1960 годов и Культурная революция, которая началась в 1966 году, – обозначили собой кристаллизацию и саморазрушение маоизма в качестве альтернативы исходной версии советской модели (в этом качестве маоизм никогда не был жизнеспособным вариантом, но на что он оказался способен, так это разрушить существующий паттерн до основания). Изменчивые институциональные и фракционные союзы, стратегические ревизии со стороны Мао и его соратников, огромные и разрушительные непредвиденные последствия делают сложной реконструкцию последовательного проекта, стоявшего за произошедшими потрясениями, но их общее направление не вызывает сомнений – его лучше всего описать как внутреннюю радикализацию советской модели в противовес более конвенциональным способам ее понимания и применения. Ускоренное развитие, усиленная мобилизация и повсеместная интернализация идеологического контроля были центральными для маоистского проекта (с отсылкой к последнему аспекту один исследователь описывает народные коммуны как «олицетворение однопартийного государства»144). Эгалитарный дух, который иногда приписывают маоизму, вероятно, лучше всего понимать в терминах стремления уничтожить все промежуточные авторитеты, которые могли бы отделить всемогущее и всезнающее руководство от народа. Однако есть и другие аспекты феномена маоизма, которые объясняются скорее китайским контекстом. Было бы крайне ошибочно интерпретировать действия Мао в 1950‐х и 1960‐х годах в качестве попыток вновь запустить «Яньаньскую модель». Однако вполне очевидно, что ретроспективная мифологизация Яньаньского периода стала интегральной частью политической мысли Мао и что она нашла свое наиболее прямое выражение во все более безумных иллюзиях власти, сублимированных в идеальное сообщество. Идея Мао о развитой социалистической экономике была суммирована в формуле «ни плана, ни рынка»; она также выглядит весьма подходящей для того, чтобы описать его итоговые политические амбиции – «ни партия, ни государство» (идеальный союз лидера с народом заменяет и то и другое) и итоговую версию его доктрины – «ни наука, ни идеология» («мысль Мао Цзэдуна», резюмированная в печально известной «Маленькой красной книжице», вышла за рамки общепринятых правил науки и обошлась без систематизирующей смирительной рубашки, навязанной советской идеологией). Все эти компоненты маоистской тотализирующей утопии тем или иным образом обязаны исконной китайской традиции. Модель императорского правления (от первого китайского императора до основателя династии Мин), мифологизированные воспоминания о народном восстании и вариации на тему «великого единства» (переработанные реформаторами традиции в конце XIX и начале XX века) вошли в последовательный симбиоз с девелопменталистскими эксцессами Мао. В этой статье мы не можем продолжать исследовать этот вопрос, но должно быть очевидно, что эта смесь является особенно сложным примером переплетения, как оно было определено выше.
Советская модель как форма глобализации145
Понятие глобализации, по-видимому, обречено на то, чтобы разделить судьбу многих других социологических терминов: оно широко используется сегодня для описания хорошо известных явлений, но в основном без отсылки к его первоначальному теоретическому контексту и, следовательно, без соответствующей критической дистанции по отношению к тем процессам, которые оно предположительно должно было вывести на первый план. Наиболее часто, если я не ошибаюсь, оно используется в связи с изменениями в мировой экономике, имевшими место в течение последних двух десятилетий и в особенности в 1980‐е годы. В таком качестве оно стало частью шаблонных либеральных рассуждений об автономии экономической сферы и пределах государственного вмешательства. Глобализационные тенденции и процессы в экономической сфере рассматриваются как показатели необратимого изменения во взаимоотношениях между экономикой и государством; растущая взаимозависимость рынков (часто понимаемая как само собой разумеющаяся без каких-либо попыток провести различие между интернационализацией финансов и значительно более сложными процессами в других сферах) непосредственно переносится на ослабление суверенной независимости государств. Это импрессионистское понятие глобализации часто используется для объяснения самого важного события послевоенного периода – крушения советской модели как реальной социальной структуры, геополитической единицы и идеологической альтернативы. Согласно этой точке зрения, по мере того как общества советского типа все более включались в орбиту мировой капиталистической эк