во, породившее новые формы идентичности с новыми механизмами контроля, однако эту картину дополняет демократическая трансформация, которая разворачивается внутри границ нации-государства, но порождает ожидания, выходящие за их пределы. Точно так же характерная для модерности погоня за научным знанием сопровождается противоположными течениями, которые ставят под сомнение его претензии являть собой триумф рациональности и конец иллюзии об [изначально] разумном устройстве мира. Конфликты между Просвещением и романтизмом – как и постоянные попытки их преодолеть – занимают центральное место в культуре модерности.
Но если мы можем легко выявить некоторые ключевые черты модерности, то значение ее образца в целом (его пресуппозиция, импликации и возможные варианты) по-прежнему остается спорным. Разные теории модерности подходят к своему предмету с различных позиций, и до сих пор не было убедительных примеров их объединения. Наиболее многообещающим представляется признание сложности и неоднозначности рассматриваемого явления, что может послужить не только настойчивым вызовом устоявшимся и упрощающим идеям, но и источником альтернативных точек зрения для продолжения дискуссии. Развитие социологической теории в последнее время привело к явному, хотя и не бесспорному, сдвигу в этом направлении. Точнее говоря, изменение взглядов на соотношение единства и многообразия в современном мире открыло новые перспективы для более основательного анализа. Осознание многообразия конфигураций (различных национальных, региональных и потенциально глобальных форм модерности) отражает более четкое понимание множественности уровней и компонентов в формировании обществ модерности. Многообразие вариантов предполагает множество составных частей и способов их соединения.
Ранние версии теории модернизации склонялись к выделению какого-то одного ключевого фактора или процесса, который, как предполагалось, играл центральную роль во всей динамике общественных изменений. Тем самым модернизация могла объясняться как глобальное следствие роста и распространения технических знаний или определяться с точки зрения предпосылок и следствий промышленной революции. Тенденции, которые наиболее подробно анализировались с таких позиций (индустриализация, урбанизация, распространение образования, рост масштабов организаций и расширение коммуникаций), относятся к инфраструктурным аспектам модерности. Такие взгляды вели к видению единого мира, возникающего в результате глобального процесса модернизации, и были априорно невосприимчивы к самой идее о важности отклонений от общего образца. Однако их нивелирующую логику оказалось сложно согласовать с историческими фактами и опытом. Однофакторные объяснения уступили место системным моделям, учитывающим сложность модернизационных процессов и более пригодным для анализа институциональных структур. Осуществленный Т. Парсонсом анализ общества модерности служит примером как достоинств, так и ограничений этого подхода. Его описание общества модерности как системы отражает явную приверженность нормативным моделям его основных институтов (капиталистическая экономика, смягченная вмешательством государства; нация-государство, полностью адаптированное к требованиям демократической революции; индивидуалистическая этика, дополненная свободными ассоциациями). Но интерес к основополагающим образцам, которые первоначально считались теми, кто был увлечен модернизационными процессами, само собой разумеющимися, в долгосрочной перспективе приводил к новому пониманию модерности как нежестко структурированной констелляции, а не системы, а также к большему акценту на роли культурных предпосылок и ориентаций в формировании различных вариантов в рамках гибкой, но не аморфной структуры. Культурные факторы, оказавшиеся в фокусе внимания, могут включать альтернативные версии оснований модерности, как и выборочное заимствование домодернового цивилизационного наследия. Работы Ш. Эйзенштадта являются наиболее репрезентативным примером такого теоретизирования. Оно соединяет проблематику множественности форм модерности с анализом расходящихся тенденций и возможностей, имеющих общее происхождение.
Важнейшая (и до конца не исследованная) импликация этого культурального и плюралистического поворота связана с признанием внутренне присущей противоречивости модерности. Такие взгляды нашли выражение в плодотворных исследованиях, но они в течение долгого времени оставались маргинальными для социологической традиции (и особенно чуждыми преобладавшей версии теории модернизации). Рассматриваемые противоречия определялись разными способами, но в большинстве случаев они связывались с проблемой взаимоотношений между капитализмом и демократией, которые помещались в более широкий культурный контекст. Наиболее интересная и имеющая длительную историю версия такого подхода, первоначально предложенная М. Вебером и развитая в последнее время К. Касториадисом и А. Туреном, выделяет противоречие между двумя базовыми культурными предпосылками. С одной стороны, это видение непрерывно расширяющегося рационального господства; с другой – индивидуальное и коллективное стремление к автономии и творчеству. В данном случае очевидной является связь с проблематикой множественности модерности: обе тенденции открыты для разнообразных интерпретаций, а конкретные результаты их действия зависят от исторического контекста.
С этой точки зрения культурные ориентации, характерные для модерности, воплощены в определенных институтах, но несводимы к ним. Горизонты смысла (воображаемые значения, по Касториадису), вступающие в игру на уровне культуры, достаточно изменчивы, чтобы их можно было транслировать в различные институциональные паттерны, и в то же время достаточно автономны, чтобы преодолевать рамки всех существующих институтов и допускать создание как критических альтернатив, так и утопических проектов. Видение непрерывно расширяющегося рационального господства наделяет смыслом и дает импульс развитию новых форм накопления богатства и власти, переопределению назначения богатства и власти и отношений между ними. Основные институциональные структуры этих инноваций (капиталистическая экономика и бюрократическое государство) основываются на результатах долговременных процессов, которым они придают бóльшую рефлексивность и динамизм, но их культурный фундамент служит источником как рациональных проектов, так и воображаемых альтернатив. Что же касается другого основного течения культуры модерности, в котором представлены разнообразные интерпретации автономии, или утверждения субъектности, то здесь может быть полезным для начала снизить драматизм описаний того, как историческая динамика модерности включает беспрецедентное развитие способностей к самоопределению, самопознанию и самопреобразованию. Этот процесс может порождать проекты самоопределения, бросающие вызов властным структурам, оснащенным для экспансии рационального господства. Однако подрывной потенциал таких контртенденций в большей или меньшей степени нейтрализуется нивелирующими моделями инструментальной рациональности, логика которых подчиняет возросшую рефлексивность культуры модерности обобщенному стремлению к власти. Более сложные идеологические построения претендуют на то, что они нашли формулу, примиряющую стремление к прогрессу через господство с поисками освобождения индивидуальных и коллективных субъектов (как мы увидим, такие амбиции имеют решающее значение для коммунистического проекта модерности)164.
Достижения и ограничения
Охарактеризовав основную проблематику, которую рассматривали теоретики модерности, мы можем перейти к обсуждению феномена коммунизма в данном контексте. Будут выделены несколько взаимосвязанных аспектов, и в каждом случае акцент будет сделан на особой констелляции сил и принципов модерности, а также структурном пространстве для дальнейшей дифференциации.
Наиболее очевидным исходным пунктом (учитывая исторический опыт и проблемы, выделенные теорией модернизации на ранней стадии ее развития) является модернизационная динамика коммунистических режимов165. Основные модернизационные процессы были продолжены или инициированы, но они были структурированы таким образом, что их долговременная логика развития оказывалась искаженной или сталкивалась с препятствиями. Ускоренная индустриализация была важнейшей стратегической целью коммунистических режимов (и поначалу казалась легкодостижимой), но критический анализ обнаружил причину упадка и кризиса в устаревшей модели модернизации166. Дело тут не просто в исторической инерции или пассивном копировании ранних стадий промышленного роста, а в том, что стратегия индустриализации была заключена в идеологическую проекцию прошлых образцов развития (принятие большевиками системы Тейлора служит примером более общего подхода). Упрощенный образ прошлого развития стал препятствием для инноваций.
В политической сфере коммунистические режимы преследовали некоторые важнейшие цели современного государственного строительства, стремились к организационному и технологическому усилению государственной власти. В большинстве случаев они преуспевали в этом либо брали власть в государствах, которые ранее обладали значительно меньшими возможностями контроля и мобилизации. Но соперничавшие центры коммунистического мира – Советский Союз и Китай – подчинили свои модернизационные стратегии воссозданию имперских структур, которые рухнули под напором конкуренции с более развитыми западными державами. Имперская модернизация породила экономические, политические и культурные паттерны, препятствовавшие реформам, но в то же время поощрявшие чрезмерные и саморазрушительные амбиции (советская версия этого сценария дошла до своего завершения, тогда как китайская все еще претерпевает нескончаемые изменения). Распространение этой модели за пределы имперских границ привело к более или менее явным модификациям, которые сводятся к двум основным типам. С одной стороны, механизмы и институты, послужившие воссозданию империи на новой основе, использовались в меньших масштабах для поддержания контроля на зависимой периферии (Советский Союз создал такую внешнюю империю в Восточной Европе, но не смог достичь такого же господства над азиатским коммунизмом, а затем истощил себя в конкуренции за гегемонию над Третьим миром; попытки Китая соответствовать этому аспекту советской стратегии были беспорядочными и неудачными). С другой стороны, советская модель была в некоторых случаях адаптирована к автономной стратегии государств, которые избежали советской гегемонии. Довольно неопределенный термин «национальный коммунизм» можно использовать для описания этого варианта, но в ретроспективе кажется очевидным, что опора на модели имперского происхождения являлась иррациональной: она служила оправданию чрезмерных амбиций и искаженных представлений о власти. Нагл