ядными примерами служат здесь Албания, Румыния и Северная Корея167.
Наконец, модернизация системы образования часто рассматривалась как одно из подлинных достижений коммунистических режимов. Но не менее известна и обратная сторона этих достижений. Образовательные и научные учреждения в целом были подчинены требованиям идеологии, которая претендовала на научность мировоззрения, но критиками характеризовалась как светская религия. Ее претензии на руководство естественными науками ограничивались в области теории и еще сильнее в области практики, но ее влияние было все же весьма ощутимым. В сфере же гуманитарных наук идеологические рамки имели гораздо большее значение: целые научные дисциплины подверглись делегитимации, насаждались одобряемые властями теории и запрещались подрывные направления исследований. В более общем и практическом смысле воздействие всеобъемлющей и обязательной идеологии (пусть даже она не проникла в общество столь же глубоко, сколь исторические религии) ограничивало роль рефлексивности в общественной жизни; способность противостоять проблемам и последствиям модернизационных процессов была подорвана априорными ограничениями.
От Маркса до большевизма и далее
Неоднозначные результаты коммунистической модернизации поднимают вопрос о лежащих в ее основе целях и подходах: можно ли указанные несоответствия и препятствия объяснить особенностями коммунистического проекта модерности? Те, кто указывает на такую связь, должны учитывать следующее. Данный проект может восходить к основным принципам социалистической (конкретнее, марксистской) традиции или к ее маргинальной большевистской версии. Во втором случае существенное значение имеет связь с российской традицией, но остается дискуссионным вопрос о том, являлись ли российские предпосылки проекта более важными, чем исторический, цивилизационный и геополитический контексты, к которым приходилось адаптироваться революционным наследникам Российской империи.
Марксистский проект посткапиталистической модерности можно – в соответствии с нашими целями – суммировать в нескольких основных положениях. Маркс предвидел будущее, в котором «свободная ассоциация производителей» сделает излишними и государство, и рынок. Существующие версии экономической и политической модерности должны быть преодолены, но предлагаемая альтернатива не была определена в институциональных терминах. На уровне культуры (Маркс говорит о «разрешении загадки истории») от коммунистического общества ожидалась радикальная переориентация, в которой дифференцированные сферы культуры – в ретроспективе – сводятся к выражению человеческой сущности, и более сбалансированное и сознательное развитие этой сущности надлежало установить в качестве высшей ценности культуры. При более внимательном рассмотрении аргументацию Маркса можно трактовать как традиционалистскую критику модерности, преобразованную в утопическое видение: «свободная ассоциация производителей» имела бы мало содержания без подразумеваемой ссылки на понятие общины (community) и общинного контроля над трудовой деятельностью, в то время как антропология культуры Маркса основана на нормативном образе человека, несомненно связанном с классическими источниками европейской традиции.
Но в данном случае нас интересует не столько марксистский проект, сколько его большевистская трансформация. Стратегия большевиков приняла как должное критику Маркса и предложенное им устранение рыночных отношений (без адекватного понимания теоретических оснований этой критики). Более того, данная цель могла быть поставлена на практике в свете явного поворота от рынка к государственному регулированию в связи с Первой мировой войной. Хотя сегодня историки в основном согласны, что военная экономика западных держав была более эффективной по сравнению с Германией, сформировавшееся в Германии видение мобилизационной экономики, координируемой государством, производило большее впечатление на современников и часто ошибочно принималось (в том числе и левыми) за реалистичный проект. Уроки, извлеченные из этого представления, были, конечно же, интерпретированы на основе российской истории, осуществляемой государством имперской модернизации. Но марксистские предпосылки исключали малейший поворот к этатизму. Поэтому большевики должны были опираться на идеологический постулат об универсальном сверхгосударстве (партии), способном надзирать за самоустранением обычного государства. Эта воображаемая конструкция (укорененная в длительной истории поиска модели революционного лидерства, способного бросить вызов имперскому центру и превзойти его) оказалась хорошо приспособленной к потребностям практической политики воссозданной империи с универсалистской идеологией. Мираж партии-государства, запрограммированного на то, чтобы через неопределенное время стать только партией без государства, был рационализирован с помощью научной стороны марксистской мысли. Антропология, которую Маркс считал ключом к истории и культуре, была заменена, как считалось, безусловно научным подходом к человеческой природе и ее преобразованию, что в свою очередь должно было заложить основу для всеобъемлющего научного планирования социального и культурного развития.
Большевистский проект, коротко говоря, представлял собой соединение марксистских идей с менее осмысленными заимствованиями из российской традиции. Его смысл обозначился более четко, когда проект превратился в практическую альтернативу существовавшей западной версии модерности (что явилось случайным результатом взаимодействия глобальных процессов с региональными структурами, но пришедшие к власти революционеры рационализировали его в качестве результата системной логики, которая, согласно Марксу, должна была привести к более высокому типу модерности). Новое общество, строительство которого, как считалось, уже началось, должно было определяться относительно ключевых институциональных черт своего западного противника. В этом смысле анализ данного проекта связан со вторым уровнем теорий модерности, рассмотренных ранее. Краткое описание советского ответа на развитие капитализма, демократии и науки поможет прояснить эти вопросы. Во всех случаях претензии на то, чтобы превзойти западную модерность, соединяли критику существующих образцов с воображаемым выходом за их пределы, но каждый из трех компонентов требовал особого отношения. Капиталистическая экономическая система отвергалась в принципе и заменялась плановой экономикой, но элементы капиталистической организации (начиная с форм оплаты труда и фрагментированных, но не полностью утративших значение рынков) были сохранены на практике и молчаливо признавались как необходимые для ориентированной на рост экономики. В то же время экономический и технологический динамизм капиталистической системы должен был быть превзойден с помощью рационального планирования. Что касается демократии, советская модель отвергала институциональные рамки, созданные на Западе, но делалось это во имя якобы подлинного единства воли народа и государственной власти, что стало возможным благодаря отмене классовых привилегий. Попытки присвоить и наполнить иным содержанием идею демократии (в противоположность явно антикапиталистическому видению экономики модерности), однако, предполагали формальные уступки – внешние атрибуты конституционного и представительного правления, которые могли быть реально использованы оппозиционными силами, когда вся эта модель переживала кризис. Наконец, амбиции превзойти Запад были наиболее выражены в науке: официальная доктрина представляла себя как всеобъемлющее научное мировоззрение, которое обеспечит подлинный прогресс науки, затрудненный в буржуазном мире классовыми интересами и реакционными идеологиями.
Интеграция и дифференциация
Как уже отмечалось, вопрос о российских источниках советской модели относится также к адаптационному процессу, который происходил после захвата власти. Проблемы, ограничения и потенциальные возможности имперского наследия наряду с глобальным соперничеством с более развитыми обществами повлияли на возникший тип общества модерности, который стал общим для коммунистических режимов. Первоначальный проект, рассмотренный выше, сыграл ключевую роль в формировании данного типа общества, но оно не может считаться всего лишь воплощением этого проекта. Логика проекта взаимодействовала с динамикой множественных исторических констелляций, а результаты такого взаимодействия несводимы к какой-то одной из его сторон. Как мы увидим, особое значение имели культурные аспекты этого развития. Культурный компонент не может быть сведен к явно выраженной и институционализированной идеологии. В экономической и политической сферах ключевую роль играли не вполне артикулированные, но культурно заданные определения целей и направлений – не в качестве программных принципов, но как элементы более сложной комбинации.
В контексте сравнительного подхода к обществам модерности советскую модель можно анализировать в терминах особых форм дифференциации и интеграции. С этой точки зрения коммунистическая модель может казаться предельным случаем преобладания интеграции, что часто считается характерным для стран, поздно вступивших на путь модернизации168. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что интеграционные механизмы качественно отличаются от некоммунистических случаев. Наиболее заметной чертой советской модели являлось слияние экономической, политической и идеологической власти, что воплощалось в аппарате, нацеленном на всеобъемлющий контроль над всеми сферами общественной жизни. Концентрация власти нашла свое институциональное выражение в партии-государстве, но кажется очевидным, что имперские представления (видение высшей власти и суверенитета, выходящих далеко за рамки практического контроля) способствовали формированию новой структуры власти, даже если результаты этого могли быть применены в государствах, не имевших имперских традиций. Попытка осуществления тотального контроля была, однако, не единственной стратегией интеграции. Когда критики коммунистических режимов говорили о «культе плана», который не затронули официальные кампании против «культа личности», имелась в виду не только фиктивная статистика. Скорее укорененная в культуре иллюзия быстрого достижения изобилия посредством тотальной социальной мобилизации – в рамках экономики, нацеленной на удовлетворение постоянно растущих потребностей, – являлась интегральной частью модели и источником перемежавшихся реформистских и революционных проектов. Подобным же образом миф о научном мировоззрении поддерживал представления о научной организации, которые также могли быть перенесены в планы дальнейшей рационализации модели в целом. Коротко говоря, коммунистический проект модерности был ориентирован на накопление богатства, власти и знания с возможностью сос