198. Однако тем или иным образом вопрос о непостижимой, неконтролируемой и непредсказуемой динамике капитализма встает в рассуждениях о проблемах Европейского союза. Например, Вольфганг Штреек утверждает, что современный кризис ЕС следует понимать как кризис сосуществования капитализма и демократии199.
Финансовый кризис, разразившийся в 2008 году, дискредитировал веру в триумф капитализма, которая была наиболее отчетливо выражена в мифе о новой экономике без периодических провалов («никаких больше взлетов и падений»). В свою очередь это спровоцировало новую волну критических оценок. Возобновились разговоры о финальном кризисе, но они явно были преждевременными. Куда более серьезной была дискуссия о среднесрочном будущем или конце капитализма200, особенно когда о нем рассуждают как об a priori не имеющем исключений из прогрессивных альтернатив. Этот пример по меньшей мере позволяет понять, что через четверть века после его величайшего триумфа капитализм был репроблематизирован: вновь звучат вопросы о том, что он дает и берет взамен, о его последовательности и устойчивости.
Если мы попытаемся проследить развилки и разветвления дебатов о капитализме, то первой точкой, которую необходимо выделить, будет различие между марксистскими и немарксистскими подходами, которое в настоящий момент уже не выглядит столь значимым. Попытки основывать анализ капитализма непосредственно и исключительно на марксизме едва ли получают признание у современных исследователей; дух, если не буква Kapitallogik, по всей видимости, уцелел на обочинах немецких дискуссий201. Однако для целей настоящей статьи это не релевантно. С другой стороны, вполне очевидно, что критической теории капитализма не построить без использования прозрений Маркса. И наиболее интересными интерпретациями капиталистического развития являются те, которые сочетают марксистский импульс с подходами других классиков, таких как Зиммель, Вебер, Шумпетер, и иногда с аргументами следующих поколений ученых, от Броделя до Лумана.
Единство и разнообразие
Тематический подход выглядит более релевантным. Я выделяю три центральные проблематики, каждая из которых базируется на противоположных, но взаимосвязанных понятиях. Начать хотя бы с того, что между единством и разнообразием капитализма существует непреложное противоречие. Если опираться на prima facie свидетельства капитализма в множестве форм и обличий, то о каком-либо единстве капитализма можно теоретически рассуждать лишь на основе разнообразия; таким образом, прежде чем обращаться к возможным версиям единства капитализма, лучше сначала исследовать вопрос о его разновидностях. Не вполне очевидно (по крайней мере для меня), когда понятие «разновидностей капитализма» было впервые использовано, хотя тот факт, что идея этого имеет куда более долгую историю, чем термин, не вызывает сомнений. В этом отношении не будет лишним обратиться к классическим прецедентам. Например, Макс Вебер – вопреки его сильному акценту на универсальной значимости современного западного капитализма – по крайней мере упоминал различие между капитализмом как результатом внутренней динамики и как импортированным продуктом. Последнее, как он себе это представлял, было характерно для Японии и, вероятно, для Китая. Последующие исследования в этой традиции, без сомнения, пролили бы свет на различные последствия этих двух моделей, но сам Вебер этим не занимался. Начало продолжительной дискуссии о различных версиях капитализма может быть возведено к 1980‐м годам, когда основным кейсом были восточноазиатские – прежде всего и особенно японские – результаты экономического развития и особая роль государства в этом контексте. Центральное место в этом исследовательском поле занимала работа Чалмерса Джонсона о Японии. Следует отметить, что он апеллировал к капиталистическому девелопменталистскому государству, тем самым с очевидностью демонстрируя, что японское «чудо» следовало рассматривать как версию капитализма; последующие споры о девелопменталистском государстве не всегда отдают ему должное за это.
В 1990‐х годах работы о разновидностях капитализма оказались в тени прямолинейной и триумфалистской идеологии. Тема разновидностей вновь приобрела актуальность в новом веке, особенно после начала финансового кризиса. Однако она не всегда формулировалась одинаковым образом. К настоящему моменту можно выделить несколько вариаций на тему этих разновидностей. Наиболее широкое обсуждение получила модель, предложенная Питером Холлом и Дэвидом Соскисом202, которая сфокусирована на организационной структуре и взаимоотношениях капиталистических фирм. Хотя этот подход способствовал ценным эмпирическим исследованиям, его микроэкономический уклон делает его неудовлетворительным для тех, кто исследует капиталистические формации из более широкой историко-социологической перспективы. Подобное расширение исследовательского фокуса может предполагать акцент на действиях государства или культурных паттернах экономической жизни. Восточная Азия стала излюбленным предметом по обеим из этих причин; ни девелопменталистское государство, ни понятие конфуцианского капитализма не могут рассматриваться как полностью изученные темы. То же самое верно и для вопроса об имперских предпосылках капиталистического развития в Японии и Китае – по-разному структурированных, но в обоих случаях укорененных в местных культурных, а также политических традициях203.
Более сложная версия перспективы «разновидностей капитализма», учитывая полный вес, который она приписывает социально-культурным контекстам, предполагает дополнительные нюансы. Она фигурирует в качестве базового допущения, когда исследователи пытаются продемонстрировать контрасты капиталистических альтернатив. Эта фигура речи звучит несколько двусмысленно: ни одна частная модель до сих пор не получила устойчивого признания, но общая идея, как правило, возрождается в новых терминах. Предложенное Мишелем Альбером различие между рейнским и англосаксонским капитализмом уже было упомянуто выше; до этого японская модель противопоставлялась западной и часто рассматривалась как ее превосходящая; также встречались попытки сконструировать типологию, которая объединяла бы японский и германский капитализм в одну группу и противопоставляла их англо-американскому паттерну. После временного забвения понятие капиталистической биполярности переживает второе рождение. В 2010 году журнал «The Economist» опубликовал тематический выпуск «Подъем государственного капитализма», посвященный феномену, ассоциирующемуся в первую очередь, но не исключительно с развивающимися экономиками. Эти взгляды, разумеется, не так важны применительно к конфронтации западных держав с Россией; но есть признаки (то есть разговоры о «Пекинском консенсусе» в качестве альтернативы Вашингтонскому) более сильной ассоциации с Китаем. В любом случае меняющиеся понятия – теоретические и идеологические – «капитализма против капитализма» так или иначе имеют под собой утверждения о более широких институциональных паттернах, соответствующих этим двум типам. Конфигурации экономики, государства и общества являются неотъемлемой частью линий разлома между различными типами капитализма. Однако основной фокус направлен на различия в экономической сфере, а границы между капитализмом и его социальным контекстом, как следствие, размыты.
Эти границы становятся в принципе отчетливее, если сменить исследовательскую перспективу: речь идет об идее множественных модерностей. Следует признать, что для превращения программных пунктов в конкретный анализ еще необходимо многое сделать. Эйзенштадт, основной вклад которого в подход, говорящий о множественных модерностях, неоспорим, сравнительно мало писал о современном капитализме. Его куда больше интересовали политические и идеологические формы модерности. Но некоторые указания все же можно почерпнуть из соответствующих его комментариев, например таких, как краткая характеристика японского капитализма в книге о японской цивилизации204, а также из анализа внутренней логики его подхода, позволяющего нам мыслить себе множественные модерности. Идея множественных модерностей, как она была сформулирована Эйзенштадтом, базируется на двух предпосылках, которые не всегда принимаются во внимание теми, кто работает с ней сейчас. Во-первых, формирование разных модерностей, будь то в последовательные исторические этапы, в различных географических регионах или отдельных государствах, предполагает возможность соединения базовых компонентов модерности различным образом. Разнообразие пространственно-временных констелляций предполагает структурную множественность частей в различных отношениях. Капитализм, безусловно, выступает одним из компонентов модерности, но его отношения с другими ее компонентами становятся проблемой для историко-сравнительного изучения. Подобный взгляд не исключает доминирующей роли капиталистических институтов или динамики в специфических контекстах или ситуациях, но не допускает отождествления капитализма и модерности (или, иными словами, определения последнего в качестве капиталистического общества tout court). Во-вторых, идея множественных модерностей предполагает некий общий знаменатель (в противном случае не было бы оправдано само основное понятие). Решение этой проблемы Эйзенштадтом, известное не так широко, как его понятие «множественных модерностей», заключалось в его новаторской идее модерности как нового типа цивилизации: на самом базовом уровне она определялась в терминах культурных ориентаций, которые максимизировали масштаб и значимость человеческой автономии. Для Эйзенштадта эта центральная характеристика модерности не была ни ценностью, ни нормой; вернее будет мыслить эту автономию в качестве новой культурной проблематики, открытой к различным интерпретациям, которые, в свою очередь, способны – когда они транслируются в исторические проекты – привести к непреднамеренным и часто контринтуитивным результатам. Антиномии и парадоксы, таким образом, являются ключевой темой исследований современных обществ Эйзенштадтом, особенно в политическом и идеологическом контекстах. Надлежащее применение этой парадигмы к капиталистическому развитию, выходящее за рамки того, что делал Эйзенштадт, должно быть сфокусировано на тех аспектах, которые сочетают расширение человеческой автономии с новыми контртрендами: накоплением абстрактного богатства, неограниченным расширением товарной формы и связанных с ней способов действия (включая их наложение на «фиктивные товары» Поланьи, как то земля и труд), а также динамикой глобальной экспансии. Вопрос о возможных разновидностях встает во всех трех измерениях.