анаку, пояса чумпи, оплечья льиклья, застегнутого булавкой тупу. То, что носят женщины кечуа сейчас, – сочетание традиционного индейского костюма с одеждой, которую приказали носить испанцы. А шляпы-котелки привезли англичане, приехавшие строить железные дороги[497]. Таким образом, распространившаяся сейчас среди андских мужчин мода на американскую повседневную одежду – просто последняя глава в длинной истории портновской вестернизации.
Что можно сказать о нашей одежде, перед которой, кажется, другие неспособны устоять? Одеваются ли эти люди так, как мы, из-за желания быть как мы? Конечно, речь идет не только об одежде, но и обо всей массовой культуре, включающей музыку и кино, безалкогольные напитки и фаст-фуд. Эта массовая культура несет неявное послание. Это послание о свободе – о праве пить, есть или одеваться так, как вы желаете (даже если точно так же делают все остальные). И о демократии: производятся лишь те потребительские товары, которые действительно нравятся людям. И, конечно, о капитализме: корпорации должны получать прибыль. Но все же в основе вестернизации лежит одежда – по очень простой причине. Истоки грандиозных экономических преобразований – названных историками Промышленной революцией, этого качественного скачка в материальных стандартах жизни растущего числа людей, – берут свое начало в текстильной промышленности. Она стала частью чуда массового производства, вызванного лавиной технических усовершенствований во время научной революции (см. главу 2). Но Промышленная революция не началась бы в Англии и не распространилась бы на Западе без одновременного развития динамичного общества потребления с почти бесконечно эластичным спросом на дешевую одежду. Чудо индустриализации, которое почти все ее критики упустили из виду, состояло в том, что рабочий был одновременно и потребителем. “Раб заработной платы” тоже пошел по магазинам. Даже у самого жалкого пролетария было больше одной рубашки, и он стремился купить еще.
В наши дни общество потребления распространено повсеместно, и можно подумать, будто оно существовало всегда. На самом деле это одна из последних новинок, которые позволили Западу всех превзойти. Поразительная особенность общества потребления – его привлекательность. В отличие от современной медицины, которая (как мы видели в главе 4) нередко насильственно распространялась в колониях Запада, общество потребления – “приложение-убийца”, охотно воспринятое остальным миром. Даже общества, стремившиеся стать антикапиталистическими (самые очевидные случаи – производные от доктрины Карла Маркса), оказались неспособны избежать этого. Результатом стал один из величайших парадоксов современной истории: экономическая система, призванная дать людям бесконечно широкий выбор, сделала человечество почти однородным.
Промышленную революцию нередко – и ошибочно – представляют так: множество технических новинок одновременно преобразовало различные сферы экономической деятельности. Это неверно. Первая стадия индустриализации касалась лишь производства текстиля. Типичная фабрика той эпохи была хлопкопрядильной – вроде той фабрики в Пейсли, которая стоит сегодня как памятник индустриальному расцвету Шотландии[498].
Что произошло? Простой ответ заключается в том, что в некоторый момент в XIX веке объем британской продукции из расчета на душу населения, который начал увеличиваться уже в xvii веке, стал стремительно расти. Из-за чрезвычайной сложности ретроспективной оценки ВВП или национального дохода ученые затрудняются указать точно этот момент. Согласно одной авторитетной оценке, среднегодовой показатель роста национального дохода на душу населения увеличился менее чем с 0,2 % в 1760–1800 годах до 0,52 % (1800–1830) и 1,98 % (1830–1870)[499]. Согласно стандартам XXI века, эти показатели плачевно малы, однако они отражают поистине революционные преобразования. Прецедентов такого быстрого и устойчивого экономического роста прежде не было. К тому же рост не прекратился. Напротив, его ускорение привело к тому, что средний англичанин в 1960 году был почти шестикратно богаче своего прадеда, жившего в 1860 году[500]. Особенно поразительной была скорость оттока работников из сельского хозяйства в другие сферы (не только производства, но и услуг). Уже в 1850 году в сельском хозяйстве Великобритании было занято немногим более 1/5 трудоспособного населения (даже в Нидерландах этот показатель был близок к 45 %). К 1880 году меньше чем каждый седьмой англичанин возделывал землю, а к 1910 году – лишь каждый одиннадцатый[501]. Сводные показатели роста маскируют драматическую природу перемен. Хотя Промышленная революция растянулась на десятилетия, распространилась она нешироко. Например, в Глостершире она была едва заметна. В Ланкашире ее следы укрыл смог. Горной Шотландии индустриализация не коснулась (поэтому викторианцы и полюбили то, что поколению д-ра Джонсона казалось мрачной пустошью), зато торговля и промышленность превратила Глазго во второй город империи. Его трубы изрыгали зловоние, превосходящее даже смрад Эдинбурга.
Промышленная революция иногда представляется “лавиной гаджетов”[502]. Конечно, технические новинки во многом объясняют решающее увеличение производительности факторов производства: земли, труда и капитала. Объем второго и третьего в XIX веке вырос[503], однако ключевое значение имело качественное улучшение. С точки зрения экономики Промышленная революция была гонкой за производительностью. Прялка “Дженни” Джеймса Харгривса (1766), ватермашина Ричарда Аркрайта (1769), мюль-машина Сэмюэля Кромптона (1779), ткацкий станок Эдмунда Картрайта, приводимый в движение паром (1787), и автоматическая мюль-машина Ричарда Робертса (1830) производили за человеко-час больше нити или ткани, нежели человек вручную. “Дженни”, например, позволяла рабочему прясть одновременно на 8 веретенах. Благодаря технике цена английских хлопчатобумажных изделий с середины 90-х годов xviii века до 1830 года снизилась примерно на 90 %[504]. То же верно и по отношению к другим достижениям. Метод горячего дутья, запатентованный Джеймсом Б. Нилсоном в 1828 году, усовершенствовал доменную плавку на коксе, предложенную Абрахамом Дерби в 1709 году. Ежегодный объем выплавки чугуна на колбрукдейлской фаб рике Дерби вырос с 81 тонны (1709) до 4632 тонн (1850). Паровая машина Томаса Ньюкомена (1705) имела небольшое практическое применение. Отделенный от рабочего цилиндра конденсатор Джеймса Уатта (1769) улучшил двигатель Ньюкомена, а “машина высокого давления” Ричарда Тревитика (1800) оказалась еще совершеннее. Для работы двигателя Ньюкомена требовалось 45 фунтов [около 20,4 кг] угля в час на одну лошадиную силу. Двигатель второй половины XIX века потреблял менее 1 фунта угля[505]. К 1870 году в Англии паровые двигатели совокупно вырабатывали 4 миллиона лошадиных сил энергии. Столько же вырабатывали бы 40 миллионов человек, однако чтобы прокормить столько, потребовалось бы втрое больше пшеницы, чем выращивали тогда в Великобритании[506]. Ни одно из упомянутых изобретений не отличалось интеллектуальной глубиной, свойственной многим открытиям xvii века, хотя участие Болтона и Уатта в “Лунном обществе” Бирмингема (его членом, кроме прочих, был выдающийся химик Джозеф Пристли) указывает на тесную связь научного переворота с промышленным[507]. Впрочем, скорее то был эволюционный процесс накопления изменений, нередко осуществляемых людьми с минимальной научной подготовкой. Дух времени слез со своего скакуна и теперь в поте лица трудился на мануфактуре Болтона и Уатта в Сохо близ Бирмингема – типичной компании времен Промышленной революции. Новаторство олицетворял собой строгий Джеймс Уатт, а предприимчивость – кипучий Мэттью Болтон.
“Сэр, я продаю то, что желает иметь весь мир – энергию”, – заявил Болтон Джеймсу Босуэллу в 1776 году[508]. Но ради чего? Промышленная революция была бы бессмысленной, если бы заключалась лишь в увеличении производства ткани, железа и энергии. Не менее важным было быстрое развитие потребительского общества, требовавшего всего этого[509]. Если технические новинки Промышленной революции стимулировали предложение, то кажущееся ненасытным желание людей приодеться подстегивало спрос. И ничто так не возбуждало это желание, как начавшийся в xvii веке крупномасштабный ввоз Ост-Индской компанией тканей из Индии. (Импорт китайского фарфора сходным образом повлиял на спрос на посуду[510].) Домохозяйки хотели покупать эти вещи и меняли свое поведение и бюджет[511]. Предприниматели стремились скопировать импортные новинки и заместить их собственной продукцией[512].
Хлопчатобумажная промышленность стала венцом английского экономического чуда. Текстильная индустрия давала около Ую национального дохода, и быстрее всего производительность росла именно в хлопчатобумажной промышленности. Фабрики Манчестера и мастерские Олдема стали центром перемен. Поразительно, но большая часть британской хлопчатобумажной продукции предназначалась для внутреннего рынка. В середине 80-х годов xviii века вывоз хлопка составлял лишь около 6 % британского экспорта, а к середине 30-х годов XIX века этот показатель увеличился до 48 % (в основном хлопок экспортировали в континентальную Европу)