Так развитие театра шло вне путей развития литературы. Кроме комедии существовал другой популярный жанр, происшедший, несомненно, от ротрае circensis[424] и сельских развлечений, — это ателлана; зародившись в Кампании, она подверглась влиянию сицилийской комедии, но окончательно сложилась в Риме[425]. Процесс становления этого жанра виден по эволюции четырех постоянных персонажей: старика Паппа, горбуна, любящего нравоучения Доссена, толстощекого наглого бездельника и обжоры Буккона и простака Макка. Темы были очень просты, заимствовались из повседневной жизни; каждый из персонажей оказывался в определенном положении, например, Доссен был школьным учителем, предсказателем, солдатом или крестьянином. Вмешательство статистов предоставляло повод для бурлескных шуток. Жанр главным образом карикатурный, ателлана увлекала своим фамильярным характером и непристойностью. Часто ателлана служила exodos[426] как пародия на пьесу, которая составляла основную часть всего представления.
Мим оказался более честолюбивым. Появившись в конце III века до н. э., он существовал, как и ателлана, до конца Античности. Он отвечал глубоким потребностям римской публики. Заимствуя свои сюжеты в легендах, трагедиях и комедиях, он не отказывался и от любовных интриг, дорогих комическим поэтам. Приключения влюбленных весьма ценились. Иногда он ограничивался тем, что выводил на сцену простые фаблио: историю обманутого мужа или любовника, спрятанного в шкафу и вывезенного за пределы дома возлюбленной, — все то, что встречалось в «Милетских сказках»[427]. Мимы не щадили ни людей, ни богов. Тертуллиан возмущается тем, что видел, как изображаются на подмостках божества в позорящих их положениях. Известны мимы, в которых бог Анубис представлен прелюбодеем, Луна переодевается человеком (без сомнения, для галантного приключения), Диану наказывают кнутом, умирал Юпитер, после чего следовало чтение его шутовского завещания. Можно было также видеть (что заставляет вспомнить «Птиц» Аристофана) одновременно троих голодных Геркулесов, прожорливость которых высмеивалась. Нам трудно понять, как можно было терпеть это неуважение, если мы только не вспомним, что древняя религия не была лишена некоторого чувства юмора как в Риме, так и в Греции и что первоначально представления делались с намерением рассмешить богов.
В миме текст мало что значил; однако он наличествовал, но диалог оставался довольно примитивным, сводясь или к откровенным шуткам, или к доступным пониманию зрителей моральным максимам. Существенную часть мима составляли жестикуляция, танец, все то, что обращалось скорее к чувствам, чем к разуму. Мим оставался преимущественно областью чудесного в гораздо большей степени, чем литературный театр. У Плутарха можно прочитать, что, например, в правление Веспасиана был представлен мим, в котором участвовала усыпленная, может быть наркотиком, собака, а затем искусно демонстрировали ее пробуждение. В то время когда и в комедии, и в трагедии (и в ателлане) все женские роли игрались мужчинами, в миме они исполнялись женщинами, что пробуждало в черни низменные страсти. Она требовала, чтобы актриса танцевала обнаженной, но часто самих перипетий роли оказывалось достаточно, чтобы удовлетворить все пожелания публики.
В атмосфере феерии и реализма, поэзии и тривиальности развивались римские игры. Даже состязания на колесницах и гладиаторские бои были пропитаны этим духом: все в цирке, амфитеатре и театре происходило не просто так, хотя и казалось реальным, все было окружено ореолом странности и принимало значимость без связи с обыденностью. Победа того или иного колесничего в гонках колесниц принимала масштабы национальной победы, а его поражение считалось всеобщей катастрофой. Эти страсти недостаточно объяснять исключительно спортивным духом. Во времена империи существовали четыре партии болельщиков: «белые», «голубые», «зеленые» и «красные»[428]. Публика поддерживала ту или иную партию (как и должно быть, когда речь идет о спортивном азарте), вернее, того или иного колесничего. Партии продолжали существовать, даже если менялись предводители, ответственные за торжество цвета своей партии. И это были всегда одни и те же fautores[429] (мы сказали бы сегодня «фанаты»). Недавно было высказано предположение, что причина была одна: цвет был выбран определенным социальным классом, который его принял как свой символ и идентифицировал себя с ним. Таким образом, можно отметить, что Калигула, Нерон, Домициан, Луций Вер, Коммод и Гелиогабал, которые являлись наиболее «демократическими» императорами, благоприятствовали «зеленым». Когда Ювенал вспоминает о бегах, он пишет: «Весь Рим сегодня собрался в цирке, страшный шум сотрясает мой слух, из этого я делаю вывод, что успех благоприятствует „зеленым”. Потому что, если бы они были побеждены, наш город был бы опечален, как если бы консулы были разбиты в прах возле Канн». Таким образом, он указывает, что народная масса была явным приверженцем «зеленой» партии. Сенат же и консервативно настроенная аристократия идентифицировалась с «голубыми», и известно, что император Вителлий карал смертью сторонников «зеленых» за то, что те «плохо говорили о „голубых”». Под прикрытием обычного спортивного состязания существовали значительные интересы, которые вуалировались аргументами: разве боги не стоят на стороне тех, кто им нравится? Не была ли победа доказательством того, что боги желали покровительствовать колесничим и тем, кто с ними отождествлялся и вверял им свою судьбу?
Конные состязания поражали воображение людей позднейших времен, которым нравились колесницы, запряженные парой или четверкой лошадей, стоящие колесничие, облаченные в облегающую тунику без рукавов, с кожаным шлемом на голове, туловище обмотано поводьями, которые закреплялись на поясе. Левая лошадь вела упряжку, остальные следовали за ней. Колесница была похожа на военные колесницы в былые времена (простой кузов на двух колесах), но более легкая, устойчивость ей придавал вес человека. Малейшая неосторожность могла оказаться роковой: на огромной скорости колесница могла перевернуться, колеса сломаться, вожжи перепутаться; у человека оставалась только возможность схватить (если он только был в состоянии) нож, который носил на поясе, и перерезать кожаные путы, которые привязывали его к собственной упряжке. Если ему это не удавалось, его тело волочили по беговой дорожке животные, тело билось о spina или внешние барьеры.
В момент старта каждый из конкурентов находился за барьером. Над ними, на балконе, располагалось должностное лицо, руководитель игр. Он давал сигнал с балкона, бросая кусок белой ткани. В этот миг барьеры падали, и упряжки одновременно бросались в путь. Они должны были обежать вокруг цирка семь раз, это составляло расстояние приблизительно в семь с половиной километров. После каждого тура снималось одно из подвешенных над spina «яиц». Когда все они были сняты, то начинался наиболее увлекательный момент состязания. Колесницы стремились занять самое лучшее место внутри дорожки и двигаться вдоль нее, почти касаясь ближнего соперника. Много надежд рушилось, когда колесо неловкого колесничего разбивалось о камни! Неловкость или неудача колесничего обычно приносила неудачу и другим участникам состязания, так как они не могли на полном скаку мгновенно остановить свои упряжки, сталкивались с потерпевшим крушение и погибали вместе с ним. В толпе многие радовались, уповая на успех своих молитв, которые втайне возносили подземным богам, будучи уверенными, что свинцовая табличка с магической формулой, которую они зарывали в какую-нибудь могилу, дойдет до подземных божеств, достигнет цели и погибшие колесничие партии противника попадут в свою могилу.
Как мы уже сказали, гладиаторские бои были введены в Риме в 264 году до н. э. из погребальных игр, посвященных Юнию Бруту. Сначала они были всего лишь частью похоронного обряда, но римляне быстро их полюбили. В то время как на играх 264 года до н. э. были выставлены только три пары гладиаторов, полвека спустя на погребальных играх в память Эмилия Лепида участвовали уже двадцать две пары гладиаторов. Дух соперничества способствовал тому, что вскоре гладиаторы выступали на арене сотнями. Знатные аристократы хотели иметь свои личные отряды, которые они содержали в своих поместьях далеко от города. Во времена Цезаря постановлением сената пришлось даже ограничивать количество гладиаторов, которым могло владеть частное лицо. Власть хотела избежать возникновения вооруженных отрядов, преданных своему хозяину и готовых к внезапным нападениям. Уже восстание Спартака продемонстрировало остроту опасности, поскольку именно гладиаторы, убежавшие из школы Капуи, образовали главное ядро восстания. Инициаторы гражданских войн Милон и Клодий (первый выступал на стороне сената, второй — на стороне партии популяров) использовали своих гладиаторов как телохранителей и bravi[430] и не ошиблись. Но существовали профессиональные организаторы зрелищ, которые содержали отряды гладиаторов, чтобы сдавать их (иногда очень дорого) магистратам, в обязанности которых входила организация игр. Во времена империи существовали императорские гладиаторы, которые принадлежали к дому принцепса на том же основании, что и остальные его люди, и использовались в играх, устраиваемых самим императором.
Не все сражавшиеся на арене являлись профессиональными гладиаторами, для этого часто использовали приговоренных к смерти, которые должны были противостоять, почти безоружные, вооруженным противникам или хищным зверям. Длительное время это была форма казни: зверям бросали рабов и свободных людей, не имеющих римского гражданства. Некоторых из осужденных, молодых и крепких, отправляли не на смерть, а в гладиаторскую школу, обучали, и они становились профессионалами. Так они получали возможность если и не выкупать своим мужеством жизнь, то, по крайней мер