[26], был практически невидим. Нам остается признать, что человек неутилитарной эпохи, охваченный неким всепоглощающим чувством, готов совершать поступки и создавать произведения ради них самих – или, как сказал бы такой человек, во славу Божию.
Шартр – это зримый символ первого великого пробуждения европейской цивилизации. Вместе с тем это мост между искусством романским и готическим, между миром Абеляра и Фомы Аквинского, миром неуемной любознательности и миром системы и порядка. Следующие века – эпоха Высокой готики – будут отмечены великими свершениями, великими памятниками архитектуры и философии. Но все они стоят на фундаменте XII века, который задал импульс европейской цивилизации. Наша интеллектуальная энергия, наша связь с великими мыслителями Древней Греции, наша способность идти вперед и меняться, наша вера в то, что красота ведет к Богу, наша способность сострадать, наше ощущение единства христианского мира – все это и многое другое появилось в те удивительные сто с небольшим лет между освящением церкви в аббатстве Клюни[27] и воссозданием Шартрского собора[28].
3. Рыцарская романтика и реальность
Итак, мы с вами в мире готики – в мире рыцарских добродетелей, куртуазности и культа прекрасной дамы; в мире, где серьезность переплетается с игривостью, где даже война и богословие становятся подчас азартной игрой; в мире, где архитектура достигла невиданной ни прежде, ни потом экстравагантности. После героических попыток XII века предложить новые универсальные принципы гармонии искусство Высокой готики может показаться вычурным и помпезным – «показным расточительством», если воспользоваться выражением Веблена[29]. Но эти же столетия подарили человечеству таких титанов духа, как Франциск Ассизский и Данте. За прихотливостью готической фантазии проступает острое – причем двуплановое – чувство реальности. В Средние века люди видели все очень ясно и при этом верили, что все видимое – не более чем символы или знаки некоего высшего, идеального порядка, который и есть подлинная реальность.
Фантазия – первое, что поражает нас: первое и последнее. В этом лишний раз убеждаешься в парижском музее Клюни – в зале, посвященном циклу шпалер под условным названием «Дама с единорогом». Какое обворожительное проявление готического духа, сколько здесь поэзии, выдумки и – светскости! На первый взгляд композиции символизируют пять чувств. Но в действительности цикл повествует о всепобеждающей силе любви, способной призвать себе на службу, подчинить себе все силы природы, включая похоть (единорог) и гнев (лев). На главной, венчающей цикл шпалере лев и единорог склоняются перед девой, символом непорочности, и услужливо поддерживают полог ее шатра. Таким образом, дикие звери становятся – в геральдическом смысле – ее опорой. Аллегорическую сцену окружает natura naturans, созидающая природа: деревья, цветы, хороводы листьев, птицы, обезьяны и, конечно, кролики – олицетворение природы, занятой своим обычным делом. Представлена здесь и «природа прирученная» в виде сидящей на подушке собачки. Это образ земного счастья в его наиболее прециозном изводе, или, как говорят французы, douceur de vivre (кстати, эту самую «сладкую жизнь» нередко путают с цивилизацией).
Иными словами, мы довольно далеко ушли от несокрушимой убежденности, заставлявшей знатных господ тянуть на себе в гору телеги с камнями для строительства Шартрского собора. И все же представление об идеальной любви и обезоруживающей силе добра и красоты, которым в этой аллегорической сцене поклоняются два свирепых зверя, идет еще из прежних веков; его следы можно отыскать даже на северном портале Шартра. Скульптурное убранство портала относится примерно к 1220 году, и оплатила его, судя по всему, набожная и властная Бланка Кастильская, мать короля Людовика Святого. Возможно, по этой причине, а возможно, просто потому, что Шартрский собор посвящен Богоматери, среди статуй портала много женских фигур. Некоторые скульптурные группы в арках иллюстрируют эпизоды из жизни ветхозаветных героинь, а в конце портика мы видим одну из первых в истории западного искусства подчеркнуто грациозных женщин. Всего несколькими годами раньше мастер купели в Винчестерском соборе ясно выразил свое восприятие «слабого пола»: его женщины коренасты, грубы и суровы, как и подобает боевым подругам исландских викингов. А теперь взгляните на это воплощение чистоты: одной рукой дева придерживает длинную накидку, другая поднята, голова повернута в сторону поднятой руки – все эти жесты передают застенчивое изящное движение, которое позже превратится в манерное клише, но здесь исполнено неподдельной девичьей скромности. Такой могла быть Дантова Беатриче. Кто же она на самом деле? Святая Модеста.
Для новых, готических веяний фигура ее немного аскетична. Но если окинуть взглядом другие детали портала – восхитительные детали, в которых отражено все воображение эпохи, – непременно заметишь и более земные, живые женские фигуры: вот коленопреклоненная Эсфирь возносит мольбу и посыпает голову пеплом, вот Юдифь у ног Олоферна… Едва ли не впервые в истории изобразительного искусства художнику удалось передать очень человеческое, эмоциональное взаимодействие между мужчиной и женщиной.
Разумеется, задолго до появления этой скульптуры нежные чувства стали главной темой творчества провансальских поэтов (трубадуров, жонглеров) и создателей рыцарских романов, вроде популярной песни-сказки «Окассен и Николетта». Среди двух-трех новых свойств, которыми обогатилось европейское сознание со времен греко-римской цивилизации, самым странным и даже необъяснимым представляется мне склонность к идеальной или куртуазной любви. Античность ни о чем подобном не помышляла. Страсть – да, желание – да и еще раз да, стойкая привязанность – тоже да. Но чтобы целиком отдаться во власть практически недоступной женщине, истово верить в то, что ради любви к ней можно и нужно идти на любые жертвы, мечтать хоть всю жизнь добиваться расположения привередливой дамы сердца или безропотно страдать по ее милости – такое и римляне, и викинги сочли бы полной нелепицей, не имеющей отношения к действительности. Однако и потом на протяжении многих веков никто не думал оспаривать подобный образ мыслей, из которого произросла обширная литература – от Кретьена де Труа до Шелли, – хотя, на мой вкус, читать все это, за редким исключением, просто невозможно. Да и после, вплоть до 1945 года, мы привычно воспроизводили некоторые «рыцарские» жесты: здороваясь с дамой, приподнимали шляпу, в дверях пропускали ее вперед и (в Америке) услужливо пододвигали стул, когда дама усаживалась за обеденный стол. Нам не хотелось расставаться с иллюзией, что женщины – существа иного порядка, чистые, добродетельные, и потому в их присутствии не все анекдоты следует рассказывать и не все слова произносить вслух.
Святая Модеста. Ок. 1220. Северный портал Шартрского собора
Что было, то прошло, но так продолжалось очень долго, и в этом был свой смысл. С чего все началось? По правде говоря, никто точно не знает. Принято считать, что куртуазное мировоззрение (вместе со стрельчатой аркой) проникло в Европу с Востока. Дескать, соприкоснувшись с мусульманским миром, пилигримы и крестоносцы открыли для себя персидскую лирическую традицию велеречивых панегириков и самозабвенного поклонения женщине. Не берусь судить, я не большой знаток персидской литературы. Но на мой взгляд, Крестовые походы и без того способствовали, хоть и не впрямую, прорастанию идеи куртуазной любви. Положение знатной дамы, оставшейся в замке дожидаться мужа-крестоносца, было весьма щекотливым – вокруг роились молодые бездельники, которые ни дня в своей жизни не работали (в нашем понимании), разве что охотились, но нельзя же тратить на охоту все свое время! В отсутствие хозяина – а отсутствовать он мог и год, и два – бразды правления переходили к хозяйке. Перенимая от лорда властные полномочия, дама, в соответствии с обычаями феодального общества, выступала в роли сюзерена, и все были обязаны оказывать ей соответствующие знаки почтения. Какой-нибудь заезжий рыцарь исполнял эту обязанность с тем смешанным чувством покорности и надежды, о котором мы хорошо знаем из поэзии трубадуров.
Эта теория подтверждается многочисленными резными футлярами для дамского зеркальца и другими предметами домашнего обихода XIV века. Представленные на них сюжеты вращаются вокруг любовной игры, и кульминацией ее служит «Осада замка Любви»: стоя на зубчатой стене, дамы из последних сил обороняются, в то время как их молодые поклонники неумолимо приближаются к цели. (Презабавная сцена в опере Россини «Граф Ори» не так уж надуманна с точки зрения исторической правды.) Наверное, не лишним будет уточнить, что никто из участников флирта о браке не помышлял, в точности как сегодня. Пресловутый брак по любви – изобретение чуть ли не конца XVIII века. Средневековые браки решали исключительно вопросы собственности, а всем известно, что брак без любви означает любовь вне брака.
В общем, напрашивается вывод, что культ Девы Марии возник неспроста. В контексте вышесказанного это малость отдает богохульством, но ничего не поделаешь: знакомясь со средневековой лирикой, то и дело теряешься в догадках, кому адресованы любовные излияния поэта – его земной возлюбленной или Пречистой Деве. Вершиной всего, что написано об идеальной любви, является квазирелигиозная «Новая жизнь» Данте: кто, как не Беатриче, знакомит Данте с Раем?
Исходя из этих соображений, мне кажется допустимым провести параллель между культом идеальной любви и дивной, изысканной красотой мадонн XIII века. Какие создания сравнятся с прекрасными девами, вырезанными из слоновой кости в эпоху готики? Насколько вульгарно выглядят рядом с ними первые красавицы других эпох, когда женщину тоже поднимали на пьедестал, как, например, в Венеции XVI века! Конкуренцию им могли бы, наверное, составить лишь пленительные женские образы Боттичелли и Ватто. Утонченной красоте женского облика вторил и новый ритм, а вместе они создавали чарующий новый стиль. Существует гипотеза, что изящество позы готической Мадонны обусловлено природным изгибом слоновьего бивня. Может быть, но банальной практической необходимостью этот текучий непрерывный ритм не объяснишь. Так, на резной пластине «Жены-мироносицы» музыкальной гармонией связаны уже две женские фигуры.