Святой Франциск принадлежит чистой готике – эпохе Крестовых походов, рыцарских замков и великих соборов. Он принадлежит эпохе рыцарства, истолкованного им, впрочем, весьма своеобразно. И как бы кто ни любил эту эпоху, нельзя не согласиться с тем, что сегодня она бесконечно далека от нас и чужда нам. Она такая же волшебная, сияющая, загадочная, как витраж, ее достославная вершина, – и такая же нереальная. Но уже при жизни святого Франциска начали пробиваться ростки нового мира, того самого, который, к добру ли, к худу ли, дал жизнь и нашему с вами миру – миру торговли, банков и городов, где тон задают холодные рационалисты, твердо идущие к своей цели: разбогатеть и при этом сохранить видимость респектабельности.
Города, горожане, граждане, гражданский, цивильный… Думаю, все эти слова и значения прямо соотносятся с тем, что мы подразумеваем под цивилизацией. Во всяком случае, так считали историки XIX века, увлекавшиеся подобными словесными играми, и даже отсчет цивилизации они предлагали вести от итальянских городов-республик XIV века. Лично я полагаю, что цивилизация с таким же успехом – если не с бóльшим – может возникнуть и в монастыре, и при дворе. Тем не менее зародившаяся в XIII веке в итальянских городах общественно-экономическая система имела свои преимущества. В отличие от рыцарской системы она была реалистична: сама ее живучесть тому доказательство. Принципы функционирования промышленного и банковского капитала на удивление схожи во Флоренции времен Данте и на лондонской Ломбард-стрит сегодня, с одним небольшим уточнением: метод двойной записи (дебет/кредит) в бухгалтерском учете изобрели чуть позже, к середине XIV века. Разумеется, никакой демократии в итальянских республиках и в помине не было, вопреки тому, что нафантазировали прекраснодушные либеральные утописты домарксовой поры. Вся власть была сосредоточена в руках нескольких семей, которые в рамках цеховой системы неплохо справлялись с эксплуатацией бесправных трудящихся.
Итальянский негоциант XIV века – фигура малосимпатичная: старый пройдоха Жан Беррийский ему в подметки не годится. Байки о флорентийской жадности напоминают самоироничные еврейские анекдоты. Однако – и тут уже историческая параллель с нынешней Ломбард-стрит не так очевидна – новые меркантильные классы, выступая в роли меценатов, проявили себя ничуть не менее дальновидными, чем аристократы. Если созданная ими экономическая система оказалась настолько жизнеспособна, что продолжает свою экспансию по сей день, она и определила многовековую тенденцию развития искусства. Новые заказчики требовали от художников полноценного реализма, который надолго, вплоть до эпохи Сезанна, станет доминирующим направлением в искусстве Запада. Такое устойчивое развитие ему обеспечило третье измерение. Двухмерное искусство – назовем его «шпалерным» – по-своему очаровательно. Оно открывает простор для фантазии и позволяет создавать изумительную декоративную поверхность. Однако возможности его развития ограниченны: достигнув определенной черты совершенства, оно заходит в тупик. Но стоит дополнить два измерения третьим – ввести пространство, объемность, – и в тот же миг возможности становятся безграничными.
Для тех, чей глаз воспитан реализмом европейского искусства, просуществовавшим от Ренессанса до кубистов, фрески Джотто в капелле Скровеньи (Капелле дель Арена) в Падуе кажутся не очень реалистичными – не намного реалистичнее готических шпалер. Но и эта мера реализма дорогого стоит: вместо погони за декоративностью автор концентрирует внимание на нескольких простых, но по виду объемных и весомых формах, продуманно организованных в пространстве. Это позволяет Джотто воздействовать на зрителя посредством двух различных, но взаимодополняющих инструментов – нашего чувства объемности и нашего интереса к человеку. По вполне понятной причине мы больше доверяем своим тактильным ощущениям, нежели зрению, слуху или обонянию. Недаром доктор Джонсон, желая развенчать философа-идеалиста, отрицавшего существование материи, в доказательство обратного пнул ногой камень[42]. Джотто намного лучше, чем любой из его предшественников, умел передать объемность фигур, упрощая их до крупных, узнаваемых, хорошо «читаемых» форм. Глаз легко воспринимает их во всей полноте их свойств, к полному удовольствию зрителя. Стремление художника сделать фигуры как можно более живыми и правдоподобными продиктовано желанием вовлечь нас в человеческую драму, участниками которой они являются. И как только мы овладеваем «языком» Джотто, к нам приходит понимание, что перед нами один из величайших мастеров живописной драмы всех времен.
Каким образом Джотто пришел к своему столь индивидуальному, столь оригинальному стилю? Во времена его молодости (он родился недалеко от Флоренции в 1265 году) итальянская живопись представляла собой всего лишь грубоватую разновидность византийской иконописи. Плоскостное изображение, плавный линеарный ритм: практически ничего не изменилось за пять веков. Порывая с этой традицией, постепенно вырабатывая собственный самобытный стиль, пронизанный чувством пространства, объема, веса, Джотто вписал свое имя в историю искусства как один из немногих гениальных новаторов. За все столетия западноевропейской живописи подобные революционные прорывы случались всего раза два или три. И как правило, мы находим в прошлом некие отправные точки, творческие ориентиры, находим тех, кого можно назвать предтечей новоявленного гения. Но с Джотто все не так. Нам ровным счетом ничего не известно о нем до самого 1304 года, когда он расписал небольшую и в архитектурном отношении ничем не примечательную падуанскую церковь, так называемую капеллу Скровеньи, превратив ее – для всех любителей живописи – в одно из священных мест на планете.
Церковь была построена на деньги местного ростовщика Энрико Скровеньи; отец его, тоже ростовщик, в свое время угодил в тюрьму за злоупотребления, а именно за то, что взимал с должников непомерный процент, вопреки негласным правилам. Это один из первых примеров художественной работы, заказанной нуворишем во искупление грехов. Впоследствии такая практика получила широкое распространение, отчего мир немало приобрел – почти столько же, сколько от раздутого тщеславия и себялюбия. На фреске со сценой Страшного суда мы видим его несомненно реалистичный портрет (возможно, первый в истории живописи): желая посвятить свою церковь Деве Марии, Скровеньи подносит модель капеллы трем ангелам, чем обеспечивает себе место среди праведников.
Другие выдающиеся произведения Джотто также написаны для банкиров, представителей двух флорентийских семейств – Барди и Перуцци. Между прочим, несмотря на весь свой трезвый ум, итальянские богатеи в будущем совершат роковую ошибку, не сумев вовремя понять, какая пропасть разделяет их буржуазный прагматизм и надменную безответственность аристократов-северян: они ссýдят Эдуарду III миллионы фунтов на войну с Францией, а тот в 1339 году преспокойно откажется возвращать долги, – в конце концов, он английский король, а они всего-навсего ростовщики! В итоге случится первый в истории капитализма классический финансовый крах.
За двадцать лет до этой катастрофы Джотто украсил фресками две соседние капеллы францисканской церкви Санта-Кроче. Росписи позволяют судить о том, что художник совершенствовал свое мастерство. Я не могу выразиться более определенно, поскольку в XIX веке обе капеллы подверглись реставрационному вмешательству: в одной из них авторский слой записан полностью, в другой существенно поновлен. Однако композиции сохранились в прежнем виде и представляют собой шедевры изображения архитектурного пространства в живописи. При всем том, даже с учетом реставрации, они изначально, как бы это сказать, продуманы слишком тщательно. Многофигурные, наиболее композиционно сложные группы – не что иное, как фундамент европейского академизма в лучших его проявлениях, фундамент для Рафаэля, Пуссена и даже Давида. В программе росписей лучше сохранившейся капеллы Джотто вновь обратился к истории святого Франциска. Не странно ли, что заказчики – тогдашние финансовые воротилы – избрали в качестве сюжета легенду об ассизском poverello, бедняке-побирушке? Хотя к тому времени рискованную связь образа Франциска и прекрасной девы Бедности сильные мира сего постарались затушевать. На фресках Джотто представлена официальная версия францисканской легенды, да и в самóм их стиле сквозит налет официозности. Они восхитительны, спору нет, но мне никак не отделаться от чувства, что Джотто писал их уже в статусе патриарха флорентийской школы. В последние годы жизни он, подобно многим великим старцам, вовсе прекратил собственную творческую деятельность. Чтобы открыть для себя подлинного Джотто, нужно вернуться к фрескам упомянутой выше капеллы Скровеньи.
Как я уже говорил, Джотто – величайший знаток человеческой драмы во всех ее проявлениях. Его палитра драматурга варьируется от чосеровской наблюдательности и полнокровного реализма в сцене «Брака в Кане Галилейской» (чего стоит хотя бы пузатый распорядитель пира, который недоверчиво пробует вино, стоя позади выставленных в ряд кувшинов) до тонкого лиризма «Обручения Марии с Иосифом» и проникновенности «Noli Me Tangere» («Не прикасайся ко мне»). Наибольшего величия достигает он там, где и сама человеческая драма достигает апогея, как в сцене предательства в Гефсиманском саду: кто, кроме Джотто, сумел бы придумать такое ошеломляющее решение – заставить Иуду накрыть Спасителя своим плащом? И наконец, отметим фреску «Оплакивание Христа», предвосхитившую тщательно сконструированные композиции позднего Джотто, хотя здесь еще видны и страстность, и спонтанность выражения – те качества, которые, на мой взгляд, художник с годами подрастерял.
Признавая Джотто великим живописцем, я тем не менее считаю, что его можно поставить в один ряд с другими выдающимися мастерами. Но почти одновременно с ним в той же области Италии родился человек, который возвышается над всеми: Данте – величайший в истории мировой культуры поэт-философ. Казалось бы, исходя из того, что эти двое ровесники и земляки, сам собой напрашивается вывод: вероятно, иллюстрацией к творчеству Данте может служить творчество Джотто. Судя по всему, они были знакомы, и, возможно, Джотто даже написал портрет Данте. Но что касается творческого воображения, то они существовали в разных измерениях. Джотто интересовало прежде всего человеческое: он глубоко сочувствовал людям, и его образы, уже в силу своей объемности, материальности, прочно стояли на земле. Разумеется, человеческое есть и у Данте – у Данте есть всё. В том числе и то, чего нет у Джотто: философская мощь и свобода в обращении с абстрактными понятиями, нетерпимость к пороку, презрение к низости (которое позже воскреснет в творчестве Микеланджело), а главное – чувство