[146], в том же XVIII веке заново открытые при раскопках храма в Пестуме[147], зримо утверждают превосходство бесхитростной добродетели. Вскоре Давид напишет еще более суровую картину по мотивам Плутарха, на которой ликторы приносят в дом Брута тела его сыновей, осужденных им на казнь за государственную измену. И хотя подобные эпизоды из римской истории не находят у нас большого сочувствия, они были созвучны настроениям предреволюционной Франции. Это помогает нам понять многое из того, что случилось в последующие годы. Вкус к «сладости жизни» европейцы утратили за несколько лет до 1789-го. Что касается мира за пределами Европы, то там новая мораль уже привела к революции.
Нам снова придется сменить настроенный на историческую преемственность фокус цивилизации и приглядеться к молодой малонаселенной стране, где цивилизованная жизнь еще не утратила свежести нового и чреватого опасностями созидания. Приглядимся к Америке. Здесь на границе с индейской территорией молодой виргинский адвокат облюбовал место для строительства дома. Звали адвоката Томас Джефферсон, а своему дому он дал имя Монтичелло – «горка». Выросшая посреди дикого пейзажа, его усадьба производила, должно быть, фантастическое впечатление. Джефферсон спроектировал ее, воспользовавшись книгой знаменитого ренессансного архитектора Палладио (по слухам, единственным в Америке экземпляром). Разумеется, многое пришлось придумывать самостоятельно, и Джефферсон проявил чудеса изобретательности. Двери, которые сами перед тобой раскрываются; часы, показывающие дни недели; кровать, поставленная таким образом, что, вставши с нее, оказываешься либо в одной, либо в другой комнате, – все указывает на буйную творческую фантазию изобретателя-одиночки, работавшего в отрыве от какой-либо устоявшейся традиции.
Из этого не следует, будто Джефферсон был не от мира сего. Нет, это типичный для XVIII века универсальный талант: лингвист, ученый, агроном, просветитель, градостроитель, архитектор – почти что второй Леон Баттиста Альберти, вплоть до увлечения музыкой, умения отлично держаться в седле и того, что у человека менее значительного можно было бы принять за налет самодовольства. Как архитектор, Джефферсон до Альберти недотягивал, но ведь он был еще и президентом Соединенных Штатов, да и в качестве архитектора все же не ударил в грязь лицом. Усадьба Монтичелло положила начало тому простоватому, почти сельскому классицизму, который распространился с юга на север по всему Восточному побережью и продержался почти сто лет. Так в Америке возникла своя цивилизованная архитектура, которую не стыдно предъявить миру.
В Монтичелло Джефферсона и похоронили, согласно его завещанию. Он сам составил свою эпитафию, которую следовало воспроизвести слово в слово – «ни единым более»: «Здесь похоронен Томас Джефферсон, автор Декларации независимости Америки и закона штата Виргиния о свободе вероисповедания, отец-основатель Виргинского университета». Никакого упоминания о президентстве, ничего о Луизианской покупке: это ли не свидетельство его гордыни и независимости, раздражавших – и раздражающих – значительную часть американской общественности? Что касается провозглашения свободы вероисповедания, которым он в свое время обрушил на себя шквал ненависти и проклятий, то для нас это нечто само собой разумеющееся. А вот Виргинский университет до сих пор вызывает удивление. Все здесь построено по проекту Джефферсона, на всем лежит печать его личности. Свой замысел он называл академической деревней. Десять павильонов для десяти профессоров разделены колоннадой, скрывающей студенческие общежития: все под рукой и все обособленно – идеал корпоративного гуманизма. С внешней стороны центрального двора устроены огороженные садики – еще одна дань столь ценимой Джефферсоном приватности. Садики обнесены волнистыми («серпантинными») стенами, которые считаются коньком Джефферсона-архитектора. Волнистая форма позволяет выложить стену в один кирпич и без контрфорсов, что существенно снижает расход материала. Помимо соображений экономии, такая форма согласуется с хогартовской S-образной «линией красоты». Малоэтажность, открытая линейная планировка университетского комплекса, использование крытых галерей между зданиями и большие деревья в каждом миниатюрном садике придают неоклассическому ансамблю странное сходство с японским храмом. Романтизм Джефферсона проявился в отсутствии четвертой наружной стены – задняя часть двора оставлена открытой, чтобы будущие ученые могли любоваться убегающими вдаль горами, в ту пору еще населенными индейцами.
С поразительной для жителей полудикого края уверенностью отцы-основатели Америки взялись отстаивать республиканскую добродетель, на практике применив идеи французского Просвещения. Они даже обратились к Гудону, великому скульптору эпохи Просвещения, с просьбой увековечить их славного главнокомандующего. Статуя Джорджа Вашингтона работы Гудона и сейчас стоит в главном городе Виргинии Ричмонде – в Капитолии, который Томас Джефферсон спроектировал по образцу греческого храма (Мезон Карре) в Ниме. Начав эту главу с гудоновского Вольтера и его улыбки разума, завершить ее можно было бы гудоновским Вашингтоном. С улыбками покончено. Свою новую модель Гудон запечатлел в облике любимого героя республиканского Рима, добропорядочного «сельского джентльмена», взявшегося за оружие, чтобы защитить гражданские свободы. И в минуту оптимизма у кого-то может мелькнуть надежда на то, что под толстым слоем бесстыдства и продажности американской политики еще остаются крохи того первоначального идеала.
Столица, носящая имя первого президента, – тоже дитя, великовозрастное и немного косноязычное дитя французского Просвещения. Генеральный план застройки нового города был разработан американизировавшимся французским инженером Ланфаном под руководством Джефферсона, и это самый грандиозный градостроительный проект со времен Сикста V, затеявшего перестройку Рима. Огромные зеленые газоны, длинные прямые проспекты с неоклассическими айсбергами общественных зданий на пересечениях лучей: эти здания существуют словно бы отдельно от окружающих их жилых домов и магазинов. Кажется, общей картине недостает столь характерной американской витальности. Однако нужно понимать, что для всех прибывавших из Старого Света с багажом самых разных традиций и убеждений Америке требовалось создать новый миф. Он-то и одухотворил беломраморные мемориалы Вашингтона, Линкольна и Джефферсона искренним пафосом, как правило отсутствующим в подобных монументах. «Мы считаем самоочевидными следующие истины: что все люди созданы равными; что они наделены Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, на свободу и на стремление к счастью; что для обеспечения этих прав учреждены правительства». «Самоочевидные истины»… Знакомый голос эпохи Просвещения. Но на противоположной стене мы видим не столь известные высказывания Джефферсона, которые и сегодня задевают нас за живое: «Мне делается страшно за страну при мысли, что Господь справедлив и что справедливость его не может спать вечно. Все отношения между хозяином и рабом есть проявление деспотизма. Ничто не записано в книге судеб с такой определенностью, как то, что эти люди [рабы] должны быть свободными»[148]. Благостная картина: воочию представший идеал. Но какие проблемы скрываются за ним – почти неразрешимые! Вернее, совершенно неразрешимые, если уповать только на улыбку разума.
11. Культ природы
Почти тысячу лет главной созидательной силой западной цивилизации было христианство. Но около 1725 года оно внезапно выдохлось, а в интеллектуальных кругах и вовсе перестало что-либо значить, оставив после себя зияющую пустоту. Людям нужна была вера во что-то вовне себя, и за следующие сто лет они сочинили новую веру, которая, как ни парадоксально это звучит, внесла большой вклад в нашу европейскую цивилизацию, – веру в божественность природы. Говорят, в слово «природа» можно вложить пятьдесят два разных смысла. В начале XVIII века смысл был преимущественно самый простой, обывательский, как в восклицании: «Ну натурально!» Но свидетельства божественной силы, заменившей собой христианство, были не чем иным, как явлениями природы (и в прежнем, и в нынешнем понимании), то есть элементами внешнего мира, которые не созданы человеком и могут восприниматься при помощи чувств. Первой на этот новый для человеческого сознания путь вступила Англия, и, вероятно, не случайно: Англия стала первой страной, где рухнула христианская вера. Примерно в 1730 году французский философ Монтескье заметил: «В Англии нет религии. Стоит кому-то заикнуться о религии, как его подымут на смех»[149].
Монтескье видел лишь руины религии и, несмотря на весь свой ум, не мог предугадать, что руины (то бишь останки былого величия) – это одна из неявных примет будущего, когда вера в божественную силу вновь начнет исподволь просачиваться в западноевропейское сознание. Руины эпохи веры слились с природой, вернее, они указали путь в мир природы, пролегающий через эмоцию и память. Они помогали настроить душу на тот особый лад, который в начале XVIII века служил обычной прелюдией к созерцанию природной красоты, – на кроткий, меланхолический лад. Настроением светлой печали пронизаны прекрасные стихи – «Элегия» Грея[150] и «Ода вечеру» Уильяма Коллинза.
Веди меня к озёрам, тихий Жрец,
К земле необработанной веди,
Что последним тусклым бликом
О себе напоминает.
Но если будет ветер или дождь,
Веди меня к лачуге, что глядит
На роскошные дубравы,
И кипящие потоки,
И деревушки, и гранитный пик,
На то, как, пальцы омочив росой,