Пьер Жан Франсуа Тюрпен. Эволюционное развитие растений. Гравюра по рисунку Гёте. 1837
Я сказал бы, что он верил в постепенную цивилизацию растений и животных. Такая точка зрения в конце концов приведет к Дарвину и теории эволюции. Но до этого было еще далеко, пока же на умы куда больше, чем глубокий аналитический и философский подход к природе, влиял другой, чисто интуитивный подход английских поэтов-романтиков – Кольриджа и Вордсворта.
Кольридж трактует природу в возвышенно-мистическом ключе. Вот он взывает к Альпийским горам в «Гимне перед восходом солнца в долине Шамони»:
О грозный, тихий! На тебя смотрел я,
Пока, еще доступный чувствам плоти,
Ты не исчез для мысли: в созерцанье
Я обожал Незримое одно[155].
От этих строк веет германским духом, и лучшей иллюстрацией им служат картины немецкого пейзажиста Каспара Давида Фридриха. Я часто спрашиваю себя, не был ли Кольридж знаком с творчеством этого выдающегося художника, уж очень близки они по восприятию природы.
Вордсворт относился к природе с пиететом, в душе оставаясь морализирующим англиканином.
…В гордыне
Не вини безвестного скитальца,
Когда, полвека разделив с Природой
И, в меру слабых сил, даруя сердце
В жертву Правде каждодневно,
Скажу я вдруг, что БОЖЕСТВО
И Правды, и Природы, которым я служил,
возмущено порядками людскими[156].
Мысль, что природа якобы возмущена поведением человека, представляется мне слегка абсурдной. Но не станем поспешно упрекать Вордсворта в гордыне или недомыслии. Человек, писавший эти строки, немало пережил на своем веку. Юношей он отправился во Францию и сошелся с пылкой молодой француженкой, которая родила ему дочь. Вордсворт увлекся идеями Французской революции, примкнул к жирондистам и только по воле случая не лишился головы.
В Англию он вернулся, преисполнившись отвращения к политическим гримасам революции, но по-прежнему храня верность ее идеалам. Он принялся рассказывать в стихах правду о тяготах бедняков так, как до него никто еще не рассказывал: без проблеска ободрения или надежды. Вордсворт в одиночку совершал долгие пешие прогулки, покрывая милю за милей на Солсберийской равнине или в Уэльсе. Иногда он вступал в разговор с бродягами, нищими, бывшими заключенными, которые встречались ему на пути. Он был совершенно убит бесчеловечным отношением людей к себе подобным… Однажды Вордсворт забрел в Тинтерн. Разумеется, он и раньше не был слеп к красоте природы – это доказывают самые ранние его стихи. Но в августе 1793 года он, подобно Руссо на острове Сен-Пьер, явственно осознал, что, только полностью растворившись в природе, сумеет исцелить свою израненную душу и вернуть себе веру в жизнь. Через пять лет он вновь посетил Тинтерн, и на него нахлынули воспоминания о тех первых впечатлениях.
Хоть я не тот, каким я был, когда,
Попав сюда впервые, словно лань,
Скитался по горам, по берегам
Глубоких рек, ручьев уединенных,
Куда вела природа; я скорее
Напоминал того, кто убегает
От страшного, а не того, кто ищет
Отрадное. Тогда была природа
(В дни низменных, мальчишеских утех,
Давно прошедших бешеных восторгов)
Всем для меня. Я описать не в силах
Себя в ту пору. Грохот водопада
Меня преследовал, вершины скал,
Гора, глубокий и угрюмый лес —
Их очертанья и цвета рождали
Во мне влеченье – чувство и любовь,
Которые чуждались высших чар,
Рожденных мыслью, и не обольщались
Ничем не зримым[157].
В отличие от большинства своих последователей в XIX веке, Вордсворт дорого заплатил за право раствориться в природе – как и Руссо, к слову сказать: не забудем, что автор «Прогулок одинокого мечтателя» был еще и автором «Общественного договора»[158], «евангелия» революции. Я не случайно заостряю внимание на этом факте: сочувствие ко всем безгласным и угнетаемым – людям или животным, не важно, – является, по-видимому, необходимым сопровождением культа природы, так повелось еще со времен Франциска Ассизского. И на заре романтизма Роберт Бёрнс не написал бы песни про честную бедность, если бы не сокрушался о полевой мышке, чье гнездо он нечаянно разорил своим плугом[159].
Новая религия не признавала иерархий, взамен выдвигая свою систему ценностей, – отсюда внутренняя убежденность Вордсворта в том, что добрые инстинкты важнее образования. В сущности, это все то же открытое Руссо спонтанное движение души, только помноженное на «мораль». По наблюдению Вордсворта, простые люди (и даже наши меньшие братья) часто выказывают больше отваги, верности и самопожертвования, чем люди образованные, да и восприятие жизни у них намного более целостное.
Тебе о сущности добра
И человечьем назначенье
Расскажут вешние ветра,
А не мудреные ученья.
Ведь наш безжизненный язык,
Наш разум в суете напрасной
Природы искажают лик,
Разъяв на части мир прекрасный[160].
Что же побудило Вордсворта перевести взгляд с человека на природу? А то, что он воссоединился с сестрой Дороти. Сперва они поселились вместе в Сомерсете, но потом их потянуло в родные края, и они сняли домик в Грасмире. Там, сидя в саду на склоне холма или в крошечной гостиной, Вордсворт написал свои самые вдохновенные строки. Дневник, который в те годы вела Дороти, говорит о том, что первым толчком для многих его стихов послужили ее собственные живые впечатления. Вордсворт хорошо это понимал: «Она мой зоркий глаз, мой слух»[161], – откровенно признался он.
В его новой религии – религии природы – скромная, ни на что не претендующая женщина почиталась святой и пророчицей. К несчастью, наш земной мир оказался мало приспособлен для пылкой привязанности брата и сестры друг к другу.
…ты, мой лучший друг,
Мой милый, милый друг; в твоих речах
Былой язык души моей я слышу,
Ловлю былые радости в сверканье
Твоих безумных глаз. О да! Пока
Еще в тебе я вижу, чем я был,
Сестра любимая! Творю молитву,
Уверен, что Природа не предаст
Ее любивший дух…[162]
Палящий зной романтического эгоцентризма! Вордсворт, как и Байрон, был влюблен в сестру. Запретная любовь для обоих обернулась катастрофой, но Вордсворта она подкосила сильнее. Конечно, Байрон потерял покой и заделался циником, но он написал великую вещь – «Дон Жуана», тогда как Вордсворт, оставив надежду, постепенно утратил и вдохновение, хотя и женился вполне счастливо на приятельнице школьных лет: чем дальше, тем все реже из-под его пера выходили стихи, которые можно читать без натуги. А Дороти впала в детство.
В годы, когда английская поэзия легла на новый, революционный курс, английская живопись не осталась в стороне и предъявила двух гениальных художников – Тёрнера и Констебля. За два месяца до того, как в Озерном крае обосновался Вордсворт, Тёрнер написал один из своих первых шедевров – пейзаж с озером Баттермир (в том же Озерном крае). Но если говорить о родстве душ, то Вордсворту по-настоящему близок не Тёрнер, а Констебль. Они оба были плоть от плоти сельской Англии, оба знали игру желаний и не давали им воли. Любви к природе оба отдавались всем своим существом. «Не раз я наблюдал, – свидетельствует Лесли, биограф Констебля, – его восторг при виде красивого дерева: должно быть, он точно так же умилялся, подхватывая на руки прелестное дитя». У Констебля не было ни тени сомнения в том, что природа означает видимый мир деревьев, цветов, реки́, пóля и неба, непосредственно воспринимаемых нашими чувствами, – это, и ничто иное. Вероятно, он интуитивно пришел к убеждению, которое исповедовал Вордсворт: только неустанно и непредвзято изучая объекты живой природы, можно приблизиться к постижению нравственного величия универсума. Только всматриваясь в сверкающую, изменчивую видимость вещей, можно узреть…
И Вордсворт, и Констебль были привязаны к родным местам, им никогда не надоедало все то, что питало их воображение в далеком детстве. Констебль признавался: «Шум воды на мельничной плотине, вётлы, старая сгнившая обшивка, склизкие сваи, кирпичная кладка – как я люблю все это! 〈…〉 Такие картинки сделали меня художником, и я благодарен судьбе»[164]. Мы настолько свыклись с подобным подходом к живописи, что с трудом представляем, каким чудачеством казалась эта тяга к осклизлым столбам и гнилым доскам в то время, когда в почете были герои в доспехах и когда всякий уважающий себя художник мечтал о Риме и об огромных полотнах на сюжеты из Гомера или Плутарха.
Констебль не выносил помпезного «величия», но боюсь, что иногда его – и Вордсворта – культ простоты ведет к тривиальности. Какие-нибудь «Ивы у ручья» – предвестник массы посредственной живописи, точно так же как стихи Вордсворта, обращенные к маргариткам и лютикам, породили массу дрянной поэзии. Королевская академия отвергла «Ивы».
Джон Констебль. Ивы у ручья (Заливные луга близ Солсбери). 1829
«Заберите отсюда этот зеленый кошмар», – сказали автору. (Потом придут другие времена, которые продлятся целых сто лет: вот тогда Академия из всех картин Констебля охотнее приняла бы именно эту!) Однако, когда Констебль действительно доверялся своим чувствам, ему удавалось поднять сельский пейзаж на ту высоту, где, по словам Вордсворта, «человеческие страсти приобщаются к прекрасным и вечным формам природы»