Другой наш генералиссимус Иосиф Сталин, как вспоминает Коллонтай в своих записках, говорил о том, что русский народ мечтателен, и в самих этих словах Сталина раскрыта и его собственная мечта о народе, с которым он намертво был связан судьбой: «Русский народ — великий народ. Русский народ — это добрый народ. У русского народа ясный ум. Он как бы рожден помогать другим нациям. Русскому народу присуща великая смелость, особенно в трудные времена, в опасные времена. Он инициативен. У него — стойкий характер. Он мечтательный народ. У него есть цель. Потому ему и тяжелее, чем другим нациям. На него можно положиться в любую беду. Русский народ — неодолим, неисчерпаем». Сталинская мечта — это полет России, когда она полностью расправляет свои крылья. И его мечта была реализована не по малому, а по большому счету: в 1945 году в победоносном полете над Европой, и уже после его смерти — в триумфальном полете Гагарина.
По структуре своей мечта — это вместилище для «отсутствующего», сосуд, который не полон или даже опустошен. Но именно благодаря этой пустотности происходит таинственное соприкосновение с полнотой бытия. Пустота пустоте рознь. Есть творческая пустота-хаос, которая является молчаливой, но благодатной почвой для мельчайших горчичных семян, из которых вырастают деревья и целые леса новой жизни. Отсюда, из резервуара мечты, разворачиваются миф, религия, искусство, наука, вся человеческая культура.
Пустота мечты связана с полнотой, и притягивает ее к себе. Пустота соотносится с полнотой так же, как полый сосуд с тем источником, откуда этим сосудом черпают воду. О живородящей пустоте учили мистики и мудрецы всех школ и традиций. Здесь и фундаментальный принцип творения мира «из ничего», прообраз любого творчества, и «пустотная цельность» Лао-Цзы, и «внутренний мрак» апофатических богословов, и «пустой алтарь» немецких мистиков, и «тьма на подступах к Полюсу» Авиценны, и, конечно же, вдохновенные мечты великих поэтов. Эта зияющая в сердце пустота, «зияние», как назвал его философ-антрополог Арнольд Гелен, нечто вроде коридора духа, открываемого, чтобы по нему пошел трансцендентный сквознячок. В нем нам слышится библейское «веяние тихого ветра», трепет крыльев Святого Духа, в нем распаляется мистическая «искорка» Мейстера Экхарта, частица бессмертия, заложенная в человеческом существе.
Мечта — это не только спонтанное состояние, в ней есть своя техника, приемы, мастерство — и мечтою можно овладевать. Осознанное овладение мощью мечты — религиозное качество. Человек, умеющий мечтать и направлять свою мечту, близок к состоянию чудотворения. Но даже умение просто «включать» режим мечты дается далеко не каждому.
Мечта творит чудеса: во-первых, она является средством творческого самостроительства, прокладки собственного жизненного пути. Во-вторых, мечта иконична, в ее пустоте нагнетается вакуум, создающий силу вопрошания. Это великое вопрошание, великая сообщительность с тем, чего еще нет, или тем, чего здесь нет, что представляется невероятным. Так пишутся иконы — иконописец долго молится и размышляет, и в высшем тонком сновидении ему даруется «явленная икона», с которой потом уже ученики пишут многочисленные списки и копии.
Мечта — это насос или нефтяная вышка высших прозрений. Она качает энергию залегающих глубоко в будущем, в небесах, в иных мирах аттракторов, событий, которые могут произойти, а могут и не произойти. Таким образом, через мечту мы преображаем время: как прошлое, так и будущее, а может быть, даже вносим и коррективы в вечность (ведь через горячую молитву, как учат православные старцы, можно склонить чашу весов божьего милосердия в другую сторону).
Мечта — антенна для «отсутствующего», которая настраивается на волну возможного или даже невозможного. «Так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Матф. 19, 25–26). Здесь мы видим, что Христос призвал нас к деятельной мечте.
Александр Блок по-своему изваял ту же мысль, в которой все насквозь провеяно образами мечты, ее острым «зиянием»:
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..
В высокой мечте мы не просто создаем коридор для благодати, мы вызываем встречные потоки сверху и снизу, строим общее дело — с людьми, с природой, с ангелами… По мечте как по таинственной и невидимой оси человек поднимается в небо, вокруг этой оси кристаллизуется нечто нереальное, которое становится реальнее реальности, обретает плоть и кровь.
Когда разношерстные, разнокалиберные, бредущие кто куда индивидуальные мечты находят друг друга и сливаются в поток мечты соборной, коллективной, — происходит чудо. Совместные чаянья, общая песня, хоровое устремление порождают симфонические личности. И в этих симфонических мечтах все болезни и заблуждения исцеляются. Всевозможные индивидуальные блуждания исчезают, когда они складываются в длительном, вековом опыте общего дела и общей жизни, все уклоны и отклонения, шероховатости и заусенцы отшлифовываются, отваливаются. Перед великой простотой национальной мечты отступают в бессилии всякого рода сектантство и мудрования, завиральные хитрости и внешние заговоры. Мечта всенародная — это то, что проверено временем, испытано на прочность, а значит подлинно.
Существуют три фундаментальных взгляда на историчность мечты. Первый из них — традиционное мечтание о золотом веке, идеальном прошлом, неповрежденном райском времени, откуда мы выпали, как птенцы из гнезда. Здесь и мечта романтиков о высоком духе Средневековья, и идеализация домонгольской Киевской Руси, и «ретроспективная утопия» славянофилов с их обожанием московской старины, и легенды о скрывшемся под водой граде-Китеже, а также о праславянском родном величии, об утраченном гиперборейском корне. Само по себе тяготение мечты к прошлому не означает регресса. Даже Маркс писал, что все прогрессивное и революционное, когда оно приходит, рядится «в тогу седой древности». А эпоха Возрождения заявляла и, по-видимому, искренне верила, что она восстанавливает античность.
Будущее беспредметно, не оформлено, темно, а в прошлом можно отыскать некие острова мечты, идеала, который смог воплотиться. Чаще всего это мечты о невозвратном. По крайней мере, так считал Беранже, сказавший: «Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой».
Другой взгляд — прогрессизм, утверждающий, что история ускоряется, время сжимается, человек успевает сорвать новые плоды познания и благодаря этому национальные и коллективные мечты могут сбываться. Идея ускорения развития была любима многими в эпоху Модерна, но в сущности ближе к оккультной, чем к инженерной мысли. В физическом плане ускорение свойственно не столько процессам развития, сколько распада. А если вся социальная система неминуемо и неуклонно ускоряется, это может кончиться только одним — грандиозной катастрофой. Получается, что у прогресса есть изнанка, есть свой потолок, после достижения которого ускорение необходимо тормозить или поворачивать вспять. По этому поводу вспоминается скорбно-ернические, но не лишенные здравого смысла строки побасенки: «Ускоренье важный фактор, / Но не выдержал реактор…» Упадочный фольклор упадочной эпохи, горькое послевкусие неизбывной веры в прогресс.
Однако русский народ — это ванька-встанька. И после падения он поднимается еще выше. Народная же мечта верит не только в утраченный рай, но и в благодатное развитие и в то, что удастся открыть новые горизонты. По мысли «будетлянина» Велимира Хлебникова, в поэзии которого встретились и сомкнулись глубокая древность и безоглядный футуризм, «народ-младенец, народ-ребенок любит грезить о себе в пору мужества, властной рукой повертывающем колесо звезд. Так в Сивке-Бурке-вещей-каурке он предсказал железные дороги, а ковром-самолетом — реющего в небе Фармана… Провидение сказок походит на посох, на который опирается слепец человечества» («О пользе изучения сказок»).
Третий взгляд, по всей видимости, наиболее мудрый, в том, что настоящая национальная мечта — не о прошлом и не о будущем, она о вечном образе России. Поэтому самой глубокой мифологемой русской мечты была и останется «Святая Русь». Мы можем отдаляться от Святой Руси или возвращаться к ней — но это не значит, что мы развиваемся или ускоряемся. Скорее вращаемся — и в нашей истории бывают «зимы», когда Святая Русь светит, но почти не греет, а бывает «зной», растапливающий мерзлоту и прогревающий почву на три штыка глубиной.
Главный источник сведений о Святой Руси — народный эпос, былины и духовные стихи, ядро которых сложилось в конце первого тысячелетия, а корни уходят далеко в дохристианские времена. В самих этих источниках недвусмысленно говорится, что сущность Святой Руси в народном сознании значительно старше исторического христианства, а география — существенно шире Северной Евразии. На земле Святорусской расположен и Иерусалим, там Ирод избивает младенцев, там же обитает и Самсон-богатырь, и Егорий Храбрый утверждает веру, ездя по Святой Руси. Когда пал Константинополь, то перестали звучать не какие-нибудь, а русские колокола, иссякла русская вера. Наконец, в «Плаче Адама» уже даже в раю земля именуется свято-русской…
Святая Русь — это фокусировка сакральной истории, а вовсе не конкретно-географическая реалия. Как объяснить эту загадку — историки и фольклористы нам не ответят. Важно понять главное: дело не в «наивной» средневековой картине мира. Народ в лице сказителей воспроизводил неистребимый архетип святорусскости/светлорусскости, который пробился через века неприятия. Это не «кража» имени у Святой земли, это одновременно констатация и мечта о премирном естестве России.
Здесь необходимо от простого чтения строк перейти к полновесной сакральной топографии бытия. Тогда мы сможем приблизиться к пониманию того, что слово «Русь» было синонимом «мира», «белого света», всей земли (об этом свидетельствует и В. И.