В русской поэзии был Велимир Хлебников, в ткани образов которого лежали трудные загадки, однако Хлебников делал это не «из вредности», он работал со «сверхконтекстом». И необходимо признать, что у него это получалось на высоком художественном и философском уровне, когда образ аккумулировал в себе целые пласты судьбы и мифа. За Хлебниковым следовали в этом ряду и другие поэты русского авангарда, включая обериутов или Цветаеву. Можно ли назвать Гребенщикова их продолжателем? Нет, это нечто иное: он уже не авангардист, а постмодернист, и его загадки нагружены не столько смыслом судьбы, сколько цитатами. Высказывание теперь является «цитатой», даже когда оно не цитирует кого-то другого, — сама реальность воспроизводится по принципу цитаты. Это культурологические игры, апофеоз пустотности, когда своего ничего нет. «Я возьму свое там, где я увижу свое. / Белый растафари, прозрачный цыган / Серебряный зверь…» («Капитан Африка», 1983). «Песни без цели, песни без стыда (…) Что нам подвластно? Гранитные поля, / Птицы из пепла, шары из хрусталя…» («Шары из хрусталя», 1985). В этих строках нагромождения цитат и скрытых цитат из регги, Болана, Борхеса, кинофильмов и т. п. От автора только компоновка и констатация собственного бесстыдства.
Своего рода шарада уже в самом сценическом имени рок-идола — БГ. В юности мне довелось слышать множество интерпретаций этой аббревиатуры. Учитывая фразу из фильма «Асса» «Гребенщиков бог, от него сияние исходит» — самую любопытную из расшифровок предложил мой одноклассник, спустя несколько лет эмигрировавший с семьей в Израиль. Его тоже звали Борей, и он был страстным поклонником «Аквариума». Боря объяснил мне, что псевдоним БГ нужно толковать как иудейское написание «Б-г», русский эквивалент тетраграммотона с непроизносимой гласной во избежание осквернения святого имени. Сам бы я в конце 80-х годов, конечно, до такого не додумался.
Англозависимость
Прежде чем контркультурщик начинает заморачивать сознание юного поколения, он и сам бывает юным и сначала кто-то заморачивает его. Этот период «метафизической интоксикации», чреватой либо провалом и темными страданиями от неудач, неразделенной любви, недостижимости смысла жизни, либо, напротив, творческим просветлением, — закладывает основы будущего, зрелой личности. У Гребенщикова эта пора пришлась на начало 70-х. И здесь, надо сказать, немалую роль сыграл вуз, в котором он учился. Факультет прикладной математики ЛГУ благодаря его основателю академику Зубову и его гуманитарным исканиям стал одним из рассадников альтернативной духовности, в которой большую роль играли увлечения Востоком и славянским неоязычеством. Одной из учившихся с Гребенщиковым «жертв» этой среды стал и знаменитый йог-сектант Анатолий Иванов, неоднократно судимый, в том числе, насколько мне известно, за довольно жуткие преступления, связанные с деятельностью синкретического культа. Сам Зубов был создателем своеобразной «теории управления». Поговаривают, именно он заложил основы для крупнейшей интеллектуальной секты постсоветского периода — движения КОБ (Концепция общественной безопасности) «Мертвая вода».
Думается, именно там, среди старшекурсников факультета, в их общаге и вокруг нее и вываривалась та самая среда, где молодой Боренька прошел свою «контринициацию». Во всяком случае, он начал черпать из нескольких тусовок: студенческой, богемной, музыкальной, из общения с публикой, проводившей досуг в кафе под кодовым именем «Сайгон». В этой тусовке, где хватало членов семей дипломатов, внешторговцев, моряков, достаточно свободно обращалась в качестве духовной контрабанды англоязычная музыка и литература. «Я полный продукт развития советского общества. Я ничьей помощью посторонней не заручался, — утверждал Гребенщиков в интервью А. Матвееву, опубликованном в 1986 году. — Все, что у меня есть, мне дала советская Россия, в том числе и то, что я знаю английский язык…»
Еще тогда Гребенщиков впал в чрезвычайную зависимость от англосаксонской контркультуры, и эта зависимость навсегда определила его лицо. Основными источниками знаний о рок-н-ролле стали журналы New Musical Express, Melody Maker, которые ему регулярно доставляли заботливые друзья и покровители. Но самое главное происходило в устных разговорах. Надо отдать должное Борису, солженицынщину, диссидентство он не принял. Однако странным образом, пропитываясь западной популярной культурой, он себя от «инакомыслящих» не отделял, более того, готовился воспользоваться плодами их деятельности: «Пусть кто-то рубит лес, / Я соберу дрова; / Пусть мне дают один, я заберу все два; / Возьму вершки и корешки — / Бери себе слова» («Блюз простого человека», 1978). В этом смысле стратегия Гребенщикова противоположна стратегии Пушкина, аллюзией на которого (стихотворение «Не дорого ценю я громкие права…») данная песня является.
Спусковым крючком рок-н-ролльной лихорадки для членов «Аквариума» стала, конечно же, битломания. «Большей мистики, чем получить песней „Битлз“ по голове в 12 лет, я до сих пор представить не могу… — говорил Гребенщиков в интервью 1998 года. — После этого хождение по воде, оживление мертвых и летание по воздуху представляются второстепенными развлечениями…» Отметим сразу — характерное сравнение со Христом и с левитирующими магами.
Можно спорить или не спорить о вкусах, о масштабе достоинств группы «Битлз» на фоне вершин мировой музыки. Однако трудно оспорить две вещи: битломания была пронизана каким-то «ослиным» началом, вихлянием, похотливым полуживотным духом. И это связано с самой природой их музыки, создаваемой с цинизмом прожженных парней, которые после нескольких лет игры в стрип-барах вдруг начали воспевать романтическую дружбу с целью соблазнения глупеньких старшеклассниц из колледжей. Что тут скажешь, хорошая религия на замену христианству! Не буду здесь говорить про убожество текстов западных рок-групп, понятно, что брали они эстетическим бунтом, хотя сам упрощенный подход англосаксов «к песенкам» тоже подкупал: уж у нас-то, думали русские эпигоны, уровень и культурный запас будут не хуже! (В песнях Харрисона, особо любимого Гребенщиковым, форма музыки полностью подавляет текст, растворяет его в себе, превращая в «подпорку» для музыкальной интонации, — отсюда рок-мотив «есть то, чего никогда не доверить словам».)
В стремлении подражать западной контркультуре было нечто болезненное. Как вспоминал виолончелист группы Всеволод Гаккель по поводу просмотра какого-то видео, «нам казалось, что человек, не видевший The Beatles, терял единственное из того, что вообще в жизни имело смысл посмотреть, исключая второе пришествие. Но вот оно-то как раз неизбежно, а прозевать The Beatles — можно…» Обезьянничали как могли: мечтали повторить в Ленинграде Вудсток-фестиваль, собирая толпу хиппи на ступенях Михайловского замка, употребляли внутрь пятновыводитель «Сополс» (на слэнге — «банка»). «Боб говорил, — вспоминает Гаккель, — что это сильнейшее психотропное средство, полный аналог заморского ЛСД». Летом на берегу Финского залива в дикой зоне устраивали постоянный пикник, который соприкасался с находящейся по соседству колонией нудистов. Нудизм тогда входил в моду. Место это называли между собой «остров Сент-Джорджа». По всей видимости, именно вокруг этой атмосферы родились такие песни, как «Пьет из реки», «Четырнадцать», «Наблюдатель», «Музыка серебряных спиц» с их гипертрофированной загадочностью и пляжным эротизмом. Впоследствии фотографии этого периода с ню-натурой использовались в оформлении альбома «Радио Африка». В общем, как верно заметил Гребенщиков в своей отповеди Кире Серебренникову по поводу фильма «Лето», жизнь у них была гораздо интереснее, чем тот показал…
В довольно жестком интервью 2008 года про христианство и вообще традиционные религии Гребенщиков как будто с некоторым вызовом заявил, что еще с середины 70-х годов он «изучал книжку Грейвза „Белая богиня“ и в общем был достаточно в курсе всего, что в Европе происходило». Иными словами, «врубился» рано и весьма глубоко. Грейвз — знаковое имя для Гребенщикова и его мифологии. Но кроме Грейвза в середине 70-х были уже в круге их чтения Ричард Бах, Толкиен, Урсула Ле Гуин, «Хроники Нарнии» Льюиса, Томас Вулф (младший), Карлос Кастанеда — в общем, неплохой джентльменский набор постсоветского интеллигента. Из Питера Бигла были почерпнуты Гребенщиковым сведения о единорогах, из Муркока и других фэнтези всевозможные вымыслы и домыслы по теме Гипербореи. Здесь, кстати говоря, хорошо виден один из пороков контркультуры вообще и «Аквариума» в частности — они питались суррогатами, и сведения о всевозможных таинственных вещах получали через третьи руки, да еще и с изрядной долей художественного «фейка». Поэтический миф строился не на строгом знании истории и религии, а на «альтернативной истории» контркультурного пошиба. Даже к концу 90-х, когда, казалось бы, уже стали широко известны многие источники по теме Гипербореи, Гребенщиков продолжает воспринимать ее через призму фэнтези (об этом свидетельствует его интервью «Огоньку» 1997 г.)
Да и Грейвз — это по сути такое же фэнтези, только облеченное в форму «исследования». Стиль «Золотой ветви» Фрейзера, но далеко не Фрейзер. Чудак, фантазер, сказочник, предтеча викканства и пророк феминизма, Грейвз избирательно пересказывал и реконструировал на свой страх и риск мифы древности и средневековья, при этом старался перетянуть одеяло на англосаксов и кельтов, в первую очередь валлийско-ирландскую традицию бардов.
Отсюда претензия Гребенщикова на «средневековый» флер, на своеобразный «традиционализм», но изначально не христианский, а ведьмовской, уходящий корнями в культы Гекаты и Кибелы. В уже цитированном интервью Матвееву Гребенщиков полон желания представить себя как наследника глубинного традиционализма. Но закваской его поэтики стала гремучая смесь Толкиена, Кастанеды и Грейвза. А поскольку в 80-е годы в СССР они были мало кому известны, то получалось очень эффектно и эзотерично. Добавлю, что изложенная Грейвзом гипотеза о тайнописи раннесредневековых бардов, вынужденных шифроваться, чтобы церковь не обвинила их в ереси (католики называли их «певцами неправды») — стала еще одним источником шарадного стиля «Аквариума».